Изнутри послышался лязг засова, и наконец дверь отворилась. Внутри, понятно, сидел еще один караульный, которого как раз не хватало до полного десятка.
Библиотека занимала лишь небольшую часть последнего, четвертого, этажа. Быть может, в ней хранилось томов триста. Причем характер их был абсолютно мирный, никак не вязавшийся с охраной при входе. Евангелия, Жития святых, Псалтирь, катехизисы, сборники папских энциклик за разные годы, сочинения святых отцов – то, что обычно именуется собирательно «латинской патрологией». И что-то еще, конечно: служебники, требники и прочее – вовсе не удивительное для обычного служебного либрария при достойном соборе или монастыре.
Но зачем, скажите на милость, прятать за окованными сталью дверьми и гранью клинков Блаженного Августина? Кому нужен этот тотальный Nihil obstat?[38] По здравому рассуждению выходило, что остальную часть этажа занимали вовсе не книги, а, например, орденский архив, где хранились документы не для каждого читателя. А то и вовсе строго секретные.
Гость церемонно поздоровался с архивариусом, а потом испросил «Метаморфозы» Овидия, всенепременно печатное издание.
– Метаморфо-о-о-озы??? – протянул библиотекарь, больше похожий на кабацкого вышибалу, чем на пропитанного пылью книжного червя, какового против воли рисовало воображение при виде шкафов и пюпитров.
– Так точно. В командорию поступили два печатных экземпляра, – кивнул человек.
Библиотекарь вздохнул и выбрался из-за конторки, причем сразу стало понятно, как такой бравый молодец оказался при бумажках. Он очень сильно хромал, а левая рука не разгибалась.
Гость, глядя на него, думал о гранадской сабле, турецком копье или берберском джериде – что еще могло искалечить воина?
Отставной солдат Ордена думал, что пришелец казался приличным человеком, а вот, глядишь ты, вместо Тертулиана – проказник Назон. Вместо Credo quia absurdum – In nova fert animus mutatas dicere formas[39]. Куда катится мир!
Мир в лице гостя катился прямиком к укрытому за книжным шкафом столику с подготовленным пером, чернильницей и стопкой бумаги. Пришелец разложил на столе письмо, открыл Овидия и взялся за работу.
Надо ли говорить, что печатное издание было первым ключом к шифру?
Прочие крылись в памяти человека в коричневом упелянде, что так походил на рясу. Один он расчертил в таблице на чистом листе, непрерывно что-то считая. Другой пришлось выписать на другой бумаге в виде столбца цифр. Причем в ходе работы он громко раскатил в пустой библиотеке престранный вопрос:
– Простите, что отвлекаю, уважаемый брат библиотекарь! А верно ли я помню, что сегодня четверг?
Получив утвердительный ответ, он кивнул и, пробормотав что-то вроде, ага, значит, день четный, вновь повел столбец чисел.
Когда столь пространные приготовления были окончены, человек взялся за письмо. Листал Овидия вослед буквам, что-то выписывал, а когда первый корпус дешифровки лег на бумагу, применил второй ключ, сверяясь с таблицей.
Солнце подбиралось к горизонту, а криптографические усилия к завершению. И чем больше человек наполнял лист строками, тем чаще откладывал перо и утирал пот. Не понять было, тяжкие труды тому виной или содержание текста. Наконец, гость отложил чистовик, заполненный аккуратным мелким почерком.
– Скиа ту скотус… осколок тьмы… неужели правда? А ведь придется мчать, никуда не денешься… вот угораздило же на излете карьеры, а?!
Он в который раз за сегодняшний день испустил тяжкий вздох. Потом долго тер усталые глаза, а после – еще раз перечитал шифровку, то и дело заглядывая в бумаги с ключами. Итогом стал, надо ли уточнять, тяжкий вздох. Незнакомец встал, потянулся, хрустнув затекшей и уже вовсе не юной поясницею.
– Нельзя ли попросить у вас жаровню, брат библиотекарь? – сказал он звучно.
За конторкой в конце зала слышался деловитый скрип пера, сменившийся недовольным кряхтением.
– Жаровню?
– Жаровню. Уж простите, но эти бумаги я обязан сжечь.
– Сжечь?
– Сжечь.
– А вот жаровни-то у нас и нету.
– А… как же вы уничтожаете бумаги?!
– Так в печке.
– Печка годится, – постановил гость, а бумаги, кроме дешифрованного письма, вскоре обратились пеплом.
Человек посмотрел на хозяина не то архива, не то библиотеки и ткнул пальцем в печь.
– У вас никогда куски бумаг тягой в трубу не уносило?
– У нас никогда ничего никуда не уносит, – мрачно ответил архивариус. – В трубе решетка. Муха не пролетит. Точнее, только муха и пролетит.
– Предусмотрительно! – взгляд на травмированную руку. – Это вас где так?
– В самых разных местах. А вы, простите, не из нашей командории, или я бы вас знал. Прибыли издалека?
– Издалека. Лучше не спрашивайте, брат. Из самых разных мест.
– Как вас звать, незнакомец?
– Простите, но с днем ангела мы вряд ли станем друг друга поздравлять.
Искалеченный отставной воин внезапно рассмеялся.
– Точно! Вряд ли! Но мне не ради тезоименитства, мне для учетной записи!
– Напишите, что приезжал доктор. В канцелярии великого магистра, буде случиться запросу, поймут.
– Просто доктор? Без пояснений? В Ордене слишком много докторов, только у нас их дюжина.
Гость издал сто первый тяжелый вздох, который отличался от многих иных за сегодня лишь продолжительностью и, если допустимо так сказать, сугубым весом.
– Нас таких всего двое. А теперь, боюсь, один.
– Дурные вести только что вылетели с дымом?
– Хуже не придумать, брат библиотекарь.
– Тогда удачи, брат! – хозяин протянул руку для пожатия. – До свидания!
– Не думаю, что я вернусь. Прощайте.
Старый рыцарь Военного Ордена Святого Якова сидел в кресле, подперев голову рукой, и читал. На столе рядом коптили сразу пять свечей, ярко отражавшихся в отполированном серебряном зеркале. Трепет языков огня бликами носился по келье, стоило рыцарю пошевелиться. Назвать помещение иначе как кельей не выходило. Даже для «скромно обставленной комнаты» обиталище было слишком скромным.
Каменные стены, простой стол, простое раскладное кресло, сундук и грубо сколоченная даже не кровать – топчан вдоль стены. Вот и вся обстановка. Из предметов роскоши: упомянутый пятигнездный канделябр и серебряная пластина на ножке – насельник кельи любил работать с бумагами и книгами по ночам, нужен был яркий свет.
На сундуке поместились плащ и меч, а на топчане – давешний собеседник, представившийся в библиотеке доктором.
– Как думаешь, здесь все точно? – спросил наконец рыцарь.
Гость задумчиво пригладил бороду.
– Точно. Точно скачешь в тумане ночью по лесу, гадая – это тебя дубовый сук сейчас в лоб нахватит или осиновый?
– Уж эти твои шуточки!
– Никаких шуточек, сир! С дубовым суком на полном галопе не может быть никаких шуток! Да и с любым другим тоже. Помните, до чего доездился Авессалом сын Давидов?[40]
– Серьезнее!
– Я серьезен, – заверил собеседник.
– Еще серьезнее, гром тебя порази! – рыцарь в сердцах хлопнул по столешнице ладонью, вызвав новый танец световых пятен на стенах. – Седину нажил, а ума – как в шестнадцать лет, честное слово!
– Рад, что я остался в вашем сердце шестнадцатилетним, сир.
– Удавлю.
– Не думаю, сир. Вам для всего этого, прошу прощения, дерьма нужен как раз седой шестнадцатилетний юнец без большого ума. С большим умом от подобных дел бегают, а никак не к ним.
Старик рыкнул. Свечи испуганно расплясались в зеркальном отражении. Человек же ничуть не испугался, привычным взглядом отметив смешливые морщинки, что залегли в уголках глаз рыцаря.
– А теперь о делах! Этом, так сказать, дерьме! – рыцарская рука грозно потрясла бумагу. – Мне одному это что-то напоминает?
– И мне. Вади-эль-Маскат, 1348 год. Арабы описывали сильнейшую лихорадку, как при чуме, и схожее набухание бубонов. В ходе кризиса заболевший теряет рассудок и становится чудовищно агрессивен. Не чувствует боли, испытывает маниакальное стремление к убийству. Сила возрастает многократно. После наступает летаргия, во всем подобная смерти. Город пришлось бросить, благо это пустыня. Говорят, через полгода караван берберов видел среди занесенных песком домов бродящие фигуры. Откуда и сбежали, крича о шайтане.
– Верно! – продолжил старик. – Еще?
– Вымерший остров Комино. Каббалист Авраам Абулафий прибыл туда в 1285 году в поисках уединения. И уединился. Все население острова, а заодно и экипаж галеры арабских пиратов, оказались, как он писал, «странно мертвыми». Большинство было убито, расчленено. Причем, как уверял раввин, травмы были нанесены после смерти. Часть нерасчлененных тел превратились в мумии. И, как уверял раввин, все они, будучи мертвыми, сохраняли способность двигаться и проявляли все ту же жажду убийства. Уничтожать их пришлось огнем или сбрасывая со скал в море. Собственно, в нашем архиве хранится манускрипт Абулафия, куда менее известный, по сравнению с его же Имре Шефер и Шефер а-От.
– Дальше! – потребовал рыцарь.
– Если вы проверяете мою память, извольте, сир. Ваш наставник дон Хуан де Уэска во главе отряда сражался с целой оравой обезумевших от чумной лихорадки людей в Кантабрийских горах в 1415 году. Согласно протоколам, безумцы, получив смертельные раны, вставали вновь. Чтобы убить их заново, требовалось пронзить сердце, мозг и позвоночник. Или просто изрубить на куски. Только тогда тела упокаивались. Интереснее всего, что погибшие воины, а погибло их более двух третей, вставали и шли вместе с безумцами. Выжившие описывали, что орда не трогала только одного человека. Он был жив, его поймали, но он смог бежать. Дон Хуан называл его Разносчиком или просто Чумным. По его словам, человек постоянно твердил про некий Осколок Тьмы.
– И вот здесь мы подходим к самому главному, – старец аж бороду дернул от возбуждения, столь несвойственного его годам и почтенному облику. – К письму Евагрия Сирийца.