[43]. А уж коли пришла пора – бывало, и королевское войско умывалось кровью. Бывало и наоборот. Но бойкости это бургундским купцам не убавляло никогда. Конечно, торгаши славного Эно не отличались буйством фламандских коллег, но все же – это почти те же самые торгаши. То есть к собственному имуществу предельно ревнивые.
Теперь же такое равнодушие к трем десяткам бойцов при оружии на собственном причале!
Кстати, тридцать скоро должны были превратиться в сорок – очертания парома под скрип лебедки уже проступали сквозь туман, а над водой плыло недовольное конское ржание. И, как допрежь, никакого интереса со стороны бюргеров. А ведь сорок обученных, вооруженных до зубов людей могли, напав неожиданно, утопить город в крови.
Плот стукнулся о сходни.
Кто-то непонятливый зычно гаркнул:
– Выгружай коней!
Но возглас канул без эха в липкий туман, как камень в болото – без всплеска. Лишь сердитый Уго посоветовал двинуть крикуна по уху и добавил:
– Заткнись, умалишенный! Кто будет гомонить – отверну голову, вы меня знаете, ослы свинские!
Уго все знали, а потому – заткнулись. Даже конский состав вроде как внял – громкость и частота ржания, всхрапывания и фырканья враз убавилась. Хотя, скорее всего, чуйкие животные прониклись моментом. Уж больно гнетущая сложилась обстановка на этом участке герцогского аудита.
Простоять с мечами наголо пришлось долго – паром управился в четыре ходки. Бойцы, которых туман скрыл вместе со шлемами, маялись неизвестностью. Три или четыре раза Филипп и де Ламье вынуждены были подбадривать парней живительными непристойностями.
На жераровом фланге было подозрительно тихо, что внушало беспокойство. Молодой де Сульмон обладал массой превосходных достоинств, среди которых не водилось ни выдержки, ни дисциплины. Не уснул ли он там во главе отряда?
Молчали и парни Петрония.
И это было хорошо, ибо в их выучке бургундец был уверен – уж очень бывалыми выглядели они, иногда и вовсе – сущими татями. Людишки спаянные, умелые, да и не людишки вовсе. Скорее – подельники.
Наконец, отставшие два пажа привезли последних вьючных лошадей, своего рода маленький обоз. Пришло время выступать.
Вот только куда?
На этот счет у молодого де Лалена имелось несколько соображений, которые он последовательно отринул, оставив лишь одно.
– На конь! – тихо скомандовал Филипп. – Петроний, замыкаешь колонну, договорились? Анри, мы с твоими лучниками идем пешими впереди – будем смотреть, что и как.
– Ты куда собрался, твоя милость? – спросил Жерар, успевший сесть в седло и теперь крутивший залихватский вольт вокруг друга среди всеобщей суеты.
Его скакун, чуя скорый отдых, задорно прядал головой, высоко подкидывал ноги, выбивавшие из настила капли и глухой стук.
– В авангард я собрался. Кто еще дорогу покажет? Вы же здесь никогда не были.
– Дорогу куда?
– К ратуше, где мы еще бургомистра искать будем? Ступай в строй.
– Добро! Эх, вытащим чернильную душу из теплой кроватки!
Жерар погнал коня в колонну, что выстраивалась на площади. Впереди жандармы, позади – вьючные лошади при коневодах. В тылу – Петроний с его живорезами и испанский доктор, смотревшийся чисто жердь на спине мерина. К голове колонны спешил дизань лучников на своих двоих. К ним помчался и Филипп под лязг доспехов.
– Двери-то заперты, слышь! – прошептал Анок, ступая по мертвой улице, лук в руке, стрела на тетиве. – Видал я брошенные дома, так через один створки хлопают.
Филипп, шагавший рядом с мечом у плеча, согласно качнул саладом, но потом недоверчиво хмыкнул.
– С чего им хлопать, ветра-то нет, воздух, как столярный клей.
– Все едино, вашмилость, вечером ветер был и еще какой. Все, что не на запорах, пооткрывало бы. Не двери, так ставни. В домах точнехонько люди, чтоб мне пусто было!
– Они все жадные здесь, ушли, а двери – на замок!
– Угу, и улицу перед уходом подмели. Больно здесь чисто.
– Однако где народ, где стража, наконец?! Может, не ушли, а умерли все хором?
– Угу, двери заперли, улицу почистили и адью! И трупы с дорог потаскали. Опять не срастается, вашмилость.
Из-под латного бувигера раздалось цыканье самого скептического свойства. На этот раз Филиппов шлем покачался несогласно.
Дизань лучников шел через туман. Из сырых клубов навстречу выступали дома в штукатурке, словно саваном укутанные. Проклятая хмарь слепила не хуже густого дыма – на пять шагов вперед – хоть глаз коли. Да еще луна, светившая неохотно сквозь разрывы в тучах, заставляла мутную пелену мерцать синевато, призрачно, морочить взгляд.
И она морочила, будьте благонадежны.
Глядишь, колыхнется мгла, будто идет кто за ней; а то и вовсе сложит в извивах своих фигуру, тем более явственную в глазах измученных дорогой и неизвестностью людей. Плотная водянистая дымка скрадывала и звуки – лишь где-то в отдалении позади глухо цокали в брусчатку кованые копыта. Но даже топот целой кавалькады слышался, как за полмили. Казалось, лучники плывут в синевато-белом озере, брошенные и забытые, и нет ему конца.
Де Лален с неудовольствием подумал, что уже второй раз попадает их отряд в туман, но стряхнул неверную мысль. Не хватало еще самого себя перепугаться!
– Сколько можно, а? Крадемся через эту пакость, доведись стрелять, так не видно ни зги! – буркнул лучник за спиной Филиппа, а голос показался похожим на говоруна Мердье.
– Ш-ш-ш! – шикнул Анок. – Ты в кого стрелять собрался? Вашмилость, а мы верно идем, а то и правда…
– Не заблудимся. Тут плутать негде – широких улиц в городе две, и обе ведут на центральную площадь. Нам как раз туда.
– Долго ещ… – начал было дизанье, но…
Сырую могильную тишь пробил гулкий громкий звук: ба-а-ам-м-м!
Словно бронзовым громом ударило.
И до того это было внезапно, что опытные воины, как один, дернулись, кто-то вскрикнул, а Мердье охнул. Стрела сорвалась с его лука и, закрутив туман в спираль, улетела вдоль улицы.
Ба-а-ам-м-м! – гукнуло вновь.
И только после третьего до Филиппа дошло – это часы на ратушной башне подали голос, отбивая молотом в колокол. Три часа пополуночи. Сообразили и остальные, а сообразив – выдохнули. Понятный людской звук в мертвом мире заякорил страх и невнятное беспокойство. Отпустило.
Рыцарь и десятник разом обернулись назад, чтобы поглядеть на лучника за спиной. Готье-Мердье держал разряженный лук и виновато ухмылялся.
– Точно пошло. Аккурат между нами, – сказал Анри.
В тылу слышалось ржание перепуганных лошадей – им, видать, тоже не понравился нежданный звон. Кто-то надсаживался, крича нечто вроде: «Кончай козлить, шлюхин сын, драть тя под хвост!»
Филиппу стало стыдно за детские страхи. Знакомая брань и близость отряда окончательно смыли тревогу с души. В самом деле, ну туман, ну ночь непроглядная – эка невидаль.
– Вот мы бабы, Анри! Испугались, как малолетние!
– Не говори, вашмилость, едва в портки не накидал! Нам не воевать, нам впору за мамкин подол прятаться!
– А мы между тем почти на месте. Вон, по правую руку, – Филипп протянул меч, – здоровый такой щит на стене с молотком и щипцами под лилией. Это штаб гильдии ювелиров, еще сотня-полторы шагов – и будет площадь. А ну, шагай смелее!
Лучники заметно приободрились и, как было велено, пошли куда бодрей, чем минуту назад.
– Чего мы, в самом деле, – ворчал Анок, – подумаешь, улицы пустые! Так три ночи, все спят, а кто не спит – забились, поди, под лавки!
Де Лален, примера ради, прибавил ходу, а за ним припустил и весь маленький авангард. Давешняя робость теперь выглядела донельзя досадной. Кто обидит четыре десятка воинов? Просто высунуться боязно – не разберешь ведь, кто грохочет в темноте. Не сорок человек помстятся, да еще спросонья – четыреста сорок!
Мимо плыл длиннейший фасад ювелирова дома, да не дома – домины! Богато жили золотых дел мастера в городе Сен-Клер. Окна забраны в свинцовый переплет с цветными стеклами. Каждый проем в обрамлении резных акантов. А стены не прячутся под штукатуркой, потому как облачены в гладко тесаный гранит – плитка к плитке.
Если Филипп помнил верно, за домом был проулок, потом – лучший кабак в городе, где нравилось сиживать его батюшке в годы штатгальтерские. Случался там и маленький де Лален, и до сих пор нет-нет, а вспоминал упоительно вкусные конфекты – финики в сахаре, которыми потчевал его хозяин. За кабаком – стена в стену, жилище нобиля, как там его звать, что выходило фасадом на Ратушную площадь.
А конфекты, все одно, были хороши.
Детские воспоминания прервал возглас.
– Чу, это чего за… Слышишь, будто топочет кто?
– Жак, позади конские грызла на сорок военных харь, что ты расслышать-то хотел! Конечно, топочет!
Лучники шли по трое в три шеренги, впереди – десятник и рыцарь. Жак, правофланговый, в первой, теперь снял стрелу с тетивы и принялся размахивать ею, как указкой.
– Да не там! – тычок за спину, где и правда было шумно. – А там!
Стрела сунулась в переулок за углом богатого дома, с каковым переулком как раз поравнялся дизань. Стоило лучнику обратить лицо к товарищам, чтобы убедиться, точно ли его поняли, как из тумана в узкой улочке метнулась тень.
Рык.
Тень прыгнула на спину Жака, вмиг повалив на брусчатку. Руки взлетали, как лопасти мельницы, а кулаки с хрустом впечатывались без разбора – в шлем, в бригандину, в наплечники. Пришелец не то выл, не то стонал, обрушивая на лучника град ударов.
Все опешили и не двигались с места.
Не сплоховал лишь Мердье, с шага лягнувший воющую тень сапогом. Черную фигуру нежданно легко перевернуло. Взлетели и опали полы одежды, колыхнулись широкие рукава, и гость из темноты прилег. И никакая это была не тень. И вовсе не черная. Молодой человек, скорее юноша, одетый в длинную ночную рубашку. Юноша оказался тщедушным. Рубашка – извазюканной. Ткань так пропиталась грязью, что по темной поре да от нечаянного расплоха показалась черной.