А ведь она – Юлю неожиданно стала волновать исключительно собственная безопасность – не в двухдечном «Аэробусе 380», а в омерзительно маленьком «Гольфстриме», где и спрятаться некуда, случись что. Раздражение будто всосало огромной вакуумной воронкой, а его место заняла клаустрофобия.
Пассажир что-то говорил Марианне, как обычно, почти не двигая лицевыми мышцами. Бас его резонировал с нижним регистром турбин, так что ни единого связного слова не попадало в Юлины уши – лишь монотонно продолжительное «бу-у-у». Продолжительность оказалась вовсе не обычной – значительно дольше.
Когда пассажир наконец занял излюбленную позицию: взгляд перед собой, руки на коленях – старшая стюардесса увидела лицо младшей. А увидев, пожалела, что не сказалась начальству больной, хотя с самого утра такие мысли к ней заглядывали.
Человек в черном цепко держал взгляд Марианны пустыми, будто две старые шахты, глазами. И продолжал говорить. Ровно, без эмоций и интонаций. А глаза, как и показалось сперва девушке, вышли на поверку не такими уж и пустыми. Совсем нет. Там, глубоко на дне древних, давно выработанных и заброшенных штолен, было кое-что. И этого «кое-что» было много. Оно роилось. Металось. Как мириады виртуальных частиц в вакууме гравитационной аномалии. Частиц, возникающих и аннигилирующих так быстро, будто и не существовали вовсе. Но они существовали. Им было тесно на дне. Они рвались наружу.
Человек в черном говорил. Пока он говорил, те, кто живет на дне, выйти не могли. Те, кто не живет. Или живет так быстро, что будто и не жил вовсе.
– Ты боишься, что тебя накажут, если не подать трапезу вовремя. Не бойся, мне не нужна трапеза. Я не ем вашей еды. Она без вкуса. А ты постоянно боишься. Вы все постоянно боитесь. Работа, жилье, болезни, разбойники, деньги, не успеть, не смочь, начальники и правители. Вы боитесь, что у вас попросят помощи и придется помогать. Вы боитесь, что вам не помогут, когда вы попросите помощи. Все это называется одиночество. Вы всегда одиноки. Из-за этого вы пропитаны страхом. Вся ваша жизнь – это страх. Вы боитесь друг друга. Вдруг надо будет помогать? А если поможешь ты, то помогут ли тебе? Ответа нет, а потому – есть страх. Ты просыпаешься и боишься. Идешь трудиться и трудишься от страха. Зачем? Чтобы завтра проснуться и снова испытать страх. Я успела, я сделала, что велено, но заплатят ли мне? Заплатят ли мне достаточно? Достаточно для чего? Для того, чтобы прожить еще день и постоянно бояться. Ты опять засыпаешь в страхе и просыпаешься в страхе. И так до бесконечности. И такие вы все. Только ваша бесконечность очень недолгая. Ваше существование не несет ничего, кроме страха ради страха длиной в миг. Страх заменил вам мысли, страх заменил вам душу. А потом ты исчезнешь. Это единственное благо – конец ужасного существования. Ведь потом нет ничего, и только тогда ты перестанешь бояться. Как и вы все. Но исчезнуть вы тоже боитесь, хотя что может быть кошмарнее вашего непрекращающегося кошмара? Теперь ты боишься, что тебя накажут, если я не съем трапезу. Негоже, когда гость остается голодным. Еще ты боишься меня. Только бояться надо не меня и не того, что ты исчезнешь. Я скажу тебе, что ужаснее самого страха. Открыть глаза после того, как ты исчез. Когда милосердная тьма оборачивается вечностью. Ты не знаешь, чего нужно бояться по-настоящему. Вечности. Я очень голоден. Только я не ем вашей еды. Я ем ваш страх. Но внутри вас нет больше ничего. Поэтому я пожираю ваши души без остатка, чтобы потом гадить непереваренными остатками бессмысленных желаний в вечную бездну. Теперь ступай и скажи своей госпоже, что обед сегодня не нужен. Поди прочь.
– Так какие блюда он заказал?
– Никаких.
– Да прекрати трястись! Что вообще с тобой? Он что сказал, объясни толком!
– Он сказал, что не ест нашей еды.
– Не поняла! Он отказался от обеда? Ну и хорошо, нам меньше возни. Да прекрати трястись, твою мать! Марианна, смотри на меня! На меня смотри, я сказала! Ему еще что-то нужно? Вода, разобраться с интерфейсом экрана? Кино, музыку? Наглазники и подрыхнуть? Что он хочет? Ну, говори уже!
– Он хочет сожрать мою душу.
– Чего?!
– И твою тоже.
– Что ты несешь, дура?!
– У него огоньки в глазах. Только их не рассмотреть. Они быстро гаснут.
– Так, огоньки! Ну-ка сядь! Сейчас ты выпьешь воды и успокоительного, сидеть, я говорю, только этого не хватало!
– Он говорит, что бояться нужно не его.
– Марианна!
– А кого тогда нужно бояться?
Больше ничего путного от младшей стюардессы добиться не удалось. Лицо, белее крахмальной простыни, зрачок, кажется, поглотивший всю радужку. Юля как-то встречалась с молодым человеком, который любил покурить хорошей конопли – настолько расширенных зрачков у него не бывало даже после особенно забористых вечеринок. Губы трясутся, руки-ноги ходят ходуном, того и гляди рухнет. Когда она увидела коллегу в таком состоянии, пришлось взять себя в руки, забыв про явно ненормальное поведение пассажира, про собственную клаустрофобию, внезапные волны злости на весь мир.
По крайней мере, на время.
Сейчас требовалось быстро разобраться с трясущимся существом, в которое за три минуты превратилась вальяжная и своевольная Марианна. Зафиксировать – раз. Стройное тело поместилось на откидном стуле, ремень безопасности вокруг талии. Спрятать от клиента – два. С шелестом запахнулась шторка кухни. Согласно инструкции доложить пилоту – три.
Во исполнение третьего пункта Юля вырвала из настенного держателя трубку-интерком, думая, не связать ли сбрендившей подчиненной руки полотенцем.
«Ну, это, пожалуй, лишнее. Ее ж колотит, как черт знает что! Она и пояс не расстегнет самостоятельно!»
– Докладывай, почему бардак в расположении? – спросил опытнейший Валерий Васильевич, когда напарник вернулся из салона, закрыл дверь и занял рабочее место.
– Караул! – крайне содержательно ответил второй пилот.
Командир запас изрядно воздуха, чтобы вдумчиво пояснить Вове насчет формы доклада в случае возникновения нештатной ситуации на борту. Однако, рассмотрев его физиономию, раздумал. Физиономия выглядела, надо признать, такой обескураженной, что заряд уставной мудрости в оболочке отборного мата как-то сам собой разрядился и встал на предохранитель.
Вместо тренированной годами службы в военной авиации нецензурщины он поинтересовался с невольным любопытством:
– Ты какой-то охреневший, Вова! Что стряслось?
– Ха! Охренеешь тут, Василич! Да блин! Сколько лет летал, а такого не видал.
– Подробности? – потребовал первый пилот, словно в газете прочитав в мимике напарника гадкие, соблазнительные и даже, пожалуй, скандальные сплетни.
– Эта блядь! В смысле Марианна! Ты не поверишь! Обдолбанная!
– Да ну!
– Вот и ну! Зрачок в пять копеек, кожа ледяная, ни слова сказать не может, потому как зуб на зуб не попадает, да и вообще – ее колбасит, как Ан-2 в турбулентность!
– Быть того не может. Проверяют же перед сменой! – не поверил первый пилот.
– Нас – проверяют. А ты часто видел, чтобы стюардесса в банку писала? И вообще, откуда я знаю, чем и где она поставилась! Может, пронесла с собой и в гальюне того!
Валерий Васильевич вмиг охренел не хуже подчиненного. Охренел до того, что пропустил мимо ушей и «ты» и «Василич», чего на работе терпеть не мог. Во-первых, скандал. То есть разговоров хватит на неделю. Во-вторых, тоже скандал и не выпороли бы его как командира, за все вообще в полете ответственного?
– Вова, а ты уверен?
– В чем? Обдолбанная, говорю точно. Все признаки налицо и на лице. Или с чего ее так скукорежило?
– Ты сказал «поставилась». Почему ты думаешь, что не накурилась, не снюхала чего, или вообще – на кишку это самое… сожрала?
Вова уважительно глянул на старшего товарища.
– Вы-ы-ы, я смотрю, крепко разбираетесь, Валерий Васильевич! Я-то совсем не в теме. У меня кроме трех косяков в последнем классе школы никакого опыта. Да и те беспонтовые. Почем я знаю. Может, и на кишку.
– Ох, чую, будет мне по прилету-у-у… – протянул командир, переключаясь на внутренний, но очень громкий диалог. – Как вы допустили, чтобы в рейсе у нас на борту стюардесса… употребление наркотических средств, а она к пассажиру в таком виде, почему не проконтролировали и так далее!
В этот момент самолет затрясло. Начались недавно помянутые воздушные ямы, сиречь турбулентность, а по-простому говоря – болтанка. Пришлось срочно браться за знакомое, да и чего там – любимое дело – управление летающим аппаратом тяжелее воздуха. Временно стало не до туманных перспектив. Да и так если подумать, если накажут, то не больно. Сволочной Вовка хихикнул и пропел под нос, но вполне отчетливо:
– Я уколов не боюсь, если надо, уколюсь.
– Лично я при виде шприца улыбаюсь и смеюсь! – ответил Валерий Васильевич.
– Если кто бы только знал бы, что билеты на футбол я охотно обменял бы на добавочный укол! – подхватил напарник.
– Смело, товарищи, в ногу! – закончил первый пилот, а потом поинтересовался насущным. – А что пассажир? Не обратил внимания?
– Обратил. Сидит, будто кол проглотил, смотрит перед собой и молчит. Юлька, конечно, молодец, спрятала это позорище на камбузе. Та пристегнутая к стулу, раскачивается и трясется, но, слава Богу, хоть тихо. А мужик, по ходу, обалдел с таких раскладов.
– Блядь, я бы, наверное, обалдел! Сидишь такой в бизнес-классе, а тут нате вам, стюардесса вся такая прекрасная, блузка-юбочка, ножки-попочка, и удолбанная в хлам. От это сюрприз! Нежданчик, я бы сказал.
Потекли обычные полетные минуты. Минуты складывались вместе, одна к другой, а «Гольфстрим» уверенно резал небо. Даже приборная панель больше не взбрыкивала, как ей приспичило на участке от Таллина до Гданьска. Казалось бы, обычный рейс.
«Вот только пассажир выкатит претензии по приземлении, это уж наверняка! Впрочем, до места Юля как-нибудь справится. Не велика премудрость – обеспечить клиента не двум, а всего одной стюардессе. Авось, сейчас накатит хорошего вискаря и охолонет, хотя брюзжания все одно не избежать. И хорошо еще если дело брюзжанием ограничится. По уму, надо бы пойти поговорить с человеком, так сказать, от лица компании. Но в целом, в целом…»