Человек был так примечателен, что капитан невольно остановился.
Он сидел, пригнувшись, скрестив ноги, на облезлой леопардовой шкуре. Лоб его и щеки были расписаны красными и черными полосами. Он был почти гол, только бедра прикрывала полоса черной ткани. Голова и всё его тело были обсыпаны пеплом. Худые плечи человека тряслись под пеплом, он медленно перебирал руками черные четки, тихо покачивался и смотрел в землю, точно не замечал ни солдат, ни пушек, ни остановившихся перед ним офицеров.
— Глядите, Блэнт! — сказал Бедфорд. — Это йог.
Блэнт пожал плечами.
— Фокусник, что ли?
— О, нет, — святой, философ, отрешившийся от всего земного, человек, одетый пеплом, познавший божество. Я много таких видывал в Бомбее, милый Блэнт. Йоги по двадцать-тридцать часов подряд могут сидеть вот так, перебирая четки и размышляя, без еды, без сна. Вы можете колоть булавками такого йога, поджигать ему ступни, — он ничего не почувствует.
— Я тронул бы шкуру этого философа штыком, — желчно перебил капитана Блэнт. — Хотел бы я посмотреть, как он не почувствует…
Лейтенант не договорил. Индус пригнулся, быстро сунул руку под леопардовую шкуру и выхватил из-под нее пистолет.
— Ба-бах!.. — в ту же секунду он разрядил пистолет в Блэнта, и лейтенант упал с простреленной головой.
— Д-э-э-эн! Д-э-э-эн! — протяжный крик индусов пронесся над деревней.
Всё ожило, застучало, зашумело. Головы повысовывались над плоскими кровлями, оглушительно затрещали выстрелы. «Засада!..» Смятение началось в головной колонне.
Капитан Бедфорд издали видел, как первая орудийная упряжка остановилась, как его люди заметались и побежали в разные стороны.
— Назад!.. К орудиям!.. — кричал капитан; его никто не слушал. Остальные пушки продолжали по инерции медленно выкатываться из лесу на дорогу. — Назад! — кричал капитан. Он видел, как погонщик отчаянно тычет переднему слону железной палкой в шею, как секунду спустя раненный в спину слон мечется между домов, подбрасывая свою тяжеловесную упряжку. Носилки, в которых несли Дженни, вдруг дрогнули и накренились, полотняные занавески захлопали по ветру, как паруса шхуны, попавшей в шквал, и носильщики побежали прочь от носилок.
— Сюда! Ко мне! — кричал капитан, но его самого оттеснили. А затем капитан Бедфорд сам уже бежал куда-то в сторону от дороги, наискосок через поле.
Пули свистели. Отстреливаться не было времени.
— Вон к тому дому, сэр! — кричал капитану ординарец Боб Робсон, бежавший впереди. Боб указывал Бедфорду на большой дом с башнями и каменной оградой, стоявший за рисовым полем.
На крыше дома толпились люди. Люди смотрели на капитана Бедфорда и махали руками.
Что, если там тоже враги?
Но у Боба Робсона, кажется, было правильное чутье. Двойные ворота дома гостеприимно раскрылись перед британским офицером. Капитана Бедфорда долгими переходами провели в большой зал, выстланный коврами и подушками. В зале пахло ароматной смолой, плодами, сладким табачным дымом. Седой сморщенный раджа, в парчовой кофте, весь увешанный янтарными четками, низким поклоном приветствовал капитана.
— Я всю жизнь не мечтал о большем счастье, чем служить моей королеве и всем офицерам-саибам! — сказал раджа.
Он сплюнул бетелевую жвачку в золоченую чашу.
— Весь мой дом и моя казна в твоем распоряжении, саиб, — еще раз склонился раджа.
Он сделал знак слугам, и капитана Бедфорда повели длинными переходами, мимо темных закоулков, сквозь смрад жаровен и любопытные взгляды челяди, в отдаленную дворцовую пристройку. Человек восемь англичан сидели в комнате, из них трое — в офицерских мундирах. Дверь за капитаном тотчас закрыли, и два вооруженных чокедара[13] вытянулись по обеим сторонам двери.
Капитан Бедфорд сел на низкий диван и попытался прийти в себя.
— Бога ради, джентльмены, — сказал капитан, — кто мы здесь: гости или пленники?
— Мы сами уже вторую неделю ломаем головы над этим вопросом, — ответили Бедфорду соотечественники.
Долго не смолкал шум в деревне. «Пушки саибов в наших руках!» — Крестьяне праздновали победу.
К полудню из-за реки вернулся отряд сипаев, помогавший райотам при перехвате поезда. Сипаи гнали далеко за реку разрозненные отряды британцев.
— Восемь тяжелых орудий, — считали добычу крестьяне, — двенадцать малых да пятьдесят повозок с порохом и боевыми припасами!.. А фуры с мукой, сухарями, рисом, сушеными плодами!.. Печальный день сегодня у саибов…
Люди уселись на траве у пруда, на сдвинутых телегах. Женщины напекли лепешек из пшеничной муки. Плошки с жирной козлятиной пошли по рукам.
Лела, зарылась в солому на одной из повозок. Запах еды дразнил ее, она уже двое суток ничего не ела.
— Лела, где же Лела? — слышала она голос Чандра-Синга, но только еще глубже пряталась под солому.
Стыд терзал девочку: она не выполнила поручения, не донесла своего письма. Как она посмотрит теперь в глаза Чандра-Сингу?..
«Дочь нашего Панди», — называл он ее… А теперь что он ей скажет?..
— Где Лела? — кричал Чандра-Синг и заглядывал под навесы повозок.
Чандра-Синг нашел Лелу на дне последней телеги. Он стряхнул с девушки солому и поставил ее на ноги. Лела прикрылась платком, не смея глядеть на него.
— Прости меня, Чандра-Синг, я не донесла твоего письма.
Чандра-Синг улыбнулся.
— Я сам поспел к месту раньше своего письма, — сказал Чандра-Синг. Он повел ее к пруду, где собрался народ.
— Ты искала своего отца, Лела? — сказал Чандра и втолкнул Лелу в круг.
Она увидела ликующие лица крестьян и рослого сипая в белой чалме, сидящего в центре круга.
— Панди!.. Панди!.. — услышала Лела громкие голоса.
Она глядела на сипая, на его длинные полуседые полосы и изуродованный рот. Тот самый человек, которого она видела на крыше храма.
— Панди?.. — повторила Лела.
Сипай встал и шагнул к ней.
— Я обещал прийти и не вернулся, — сказал сипай. — Прости меня, дитя!
Он притянул Лелу к себе и посадил с собою рядом.
— Твоя мать ждала меня и не дождалась, — сказал Инсур. — Мы дважды едва не встретились с тобой, дитя, и дважды разминулись. Теперь ты навсегда останешься со мной.
— Отец! — прошептала Лела. Она долго сидела не шевелясь, припав к отцовской руке.
Глава, двадцать седьмая
ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ В ДЕЛИ
Дженни сидела на траве, бледная, поджав ноги, как индуска. Она оттолкнула от себя глиняную чашку со свежей водой, которую ей принес молодой сипай в желтой чалме.
— Я хочу домой! — сказала Дженни. — Отпустите меня.
— Твой дом далеко! — сказал сипай и улыбнулся. У него были белые как сахар зубы и хитрые ласковые глаза.
Он сунул ей в руку липкий сладкий плод свежего инжира.
— Ты поедешь с нами, — сказал сипай. — Не бойся, девочка, мы не обидим тебя.
Он усадил ее на кошму у столба, врытого в землю возле пруда, потом окропил водой чисто подметенный кусок земли и прошептал над ним несколько слов пуджи — очистительной молитвы.
Теперь это место было неприкосновенно. Никто другой не смел ступить на него, ни даже пройти слишком близко и бросить на него свою тень.
Был второй час пополудни — час приготовления пищи. В этот час вся Индия печет под открытым небом свой скудный хлеб.
Сипай раздул огонь, подбросил в него ветвей. Потом подошел к пруду и, не снимая легкой одежды, быстро окунулся в воду для обязательного перед приготовлением пищи омовения.
Вышел и, просыхая на солнце, начал месить у огня, на медном блюде, тесто из грубой пшеничной муки.
Дженни огляделась. Все кругом месили тесто, раздували огонь. Райоты готовили пищу.
Теперь у повстанцев было много муки: весь запас из обоза Бедфорда перешел к ним в руки.
Сипай налепил из своего теста лепешек и поставил их печься на железном листе. У того же огня, сбоку, он поставил вариться чечевичный суп в медном котелке.
Скоро лепешки были готовы. Сипай быстро свернул из большого пальмового листа что-то похожее на блюдо, обжигаясь, покидал на него лепешки и подал Дженни. Потом пододвинул к ней котелок с чечевичным супом.
— Ешь! — сказал сипай.
Сам он ел, макая лепешки в чечевичную жижу. Дженни смутил грязноватый цвет похлебки. Она съела свои лепешки всухомятку.
Сипай убежал куда-то. Он не походил на того кроткого индуса-няньку, которого Дженни помнила с детства, но всё же был добр к ней. Он принес ей молока буйволицы в чашке.
— Пей, — сказал сипай, — и не бойся. Никто не тронет тебя, девочка. Индия с детьми не воюет.
Дженни покорно выпила густое, горьковатое на вкус молоко.
— Теперь в путь! — сказал сипай.
Весь отряд уже собрался в путь.
Дженни подвели к тем же носилкам, в которых она до сих пор совершала путешествие.
Кто-то уже сидел внутри, какая-то девочка, закутанная в белую женскую шаль.
Дженни торопливо подсадили. Носильщики взялись за бамбуковые шесты, и носилки, качнувшись, двинулись вперед.
«Куда нас несут?» — Дженни хотела выглянуть из носилок, но шедший рядом сипай прикрикнул на нее.
— Глядеть нельзя! — сурово сказал сипай.
Сидевшая в носилках девушка приподняла платок. Она поглядела на Дженни блестящими глазами.
— Нельзя! Тебе нельзя видеть дорогу!.. — сказала она. — Ты — наша пленница.
Это была та самая девушка, которая приходила к Дженни в Калькутте.
Дженни покорилась. Она слышала, как после захода солнца сменились носильщики, как новые, со свежими силами, быстро затопали босыми ногами.
Их несли быстро, очень быстро.
На ночном отдыхе Дженни нечаянно подслушала обрывок разговора.
— Ни за что не хочет в носилки! — сказал чей-то голос. — Он готов всю дорогу идти пешком со своей собакой.
— Не браман, — сказал второй голос, — и не мусульманин, а святой человек!..
— Он мудр, а мудрость дает святость.
Разговор шел о Макфернее. Дженни поняла это сразу, и ей стало как-то покойнее на сердце.