— Хорошо, я взвинчена. Но уже два года, если не дольше, это истощает мое здоровье и терпение. Больше я не вынесу этого. Мы ездим в круизы из-за тебя, а не из-за моих нервов. Мы ездим, потому что…
— Мелисса! Говори тише, кто-нибудь услышит. Мы ездим, потому что тебе нужно переменить обстановку. Это полезно для детей и, хотя ты и не желаешь расставаться со своими бреднями, для тебя тоже.
Я не могла стронуться с места. Мне нужно было знать. Я должна была разобраться во всем, хотя и поняла уже, что здоровья это мне не прибавит. Эти люди вошли в мою жизнь. Я и любовалась миссис Верритон, и жалела ее, а дети… Едва ли не больше всего меня пугало, что в этом непрочном мире жили Кенди и Гильберт.
— В Неаполе…
— В Неаполе мы поедем кататься на автомобиле.
— А кроме того? Что еще, вот ты мне что скажи! Если уж ты никогда не думаешь обо мне, то о детях-то ты можешь подумать?
— С ними все в порядке.
— Да, сейчас. Но они становятся слишком взрослыми, чтобы их можно было обманывать. Что будет, если они когда-нибудь поймут, что их отец…
— Мелисса! Пожалуйста, давай обойдемся без сцен.
— Нам даже может грозить опасность, мне и детям. Я думаю, ты любил нас когда-то, но твои кошмарные убеждения всегда были для тебя важней. Теперь ты знаешь, что мне все известно… хотя я по своей воле никогда и не выдам тебя…
— Детям ничего не грозит, — сказал он, явно теряя терпение. — Несмотря на мои убеждения.
— Но ты не отрицаешь… — она снова повысила голос, и у меня от него мороз пробежал по коже. Стоя в этой темной каюте, я с трудом могла поверить, что не сплю и наяву слышу этот невероятный разговор. Я получила, наконец, бесспорное доказательство, по крайней мере, для себя. Но у меня все еще не было никаких улик; поверит ли мне вообще кто-нибудь, пока не произойдет что-нибудь ужасное?
— Мелисса! Или ты успокоишься, или я не отвечаю за последствия. Здесь дети за дверью.
— Дети спят. Я заходила к ним, когда мы пришли, — сказала она неуверенно.
— Я только проверю. Ты так кричала, что могла их разбудить, — ноги мои приросли к полу, когда я услышала, что он взялся за дверь.
У меня не было времени, чтобы открыть дверь и выскользнуть в коридор или даже просто спрятаться в ванной. Мне оставалось только стоять, прижавшись к стене, когда дверь примерно наполовину приоткрылась и на кровать Гильберта упал яркий сноп света. Момент был ужасный. Я затаила дыхание. Если он войдет внутрь… если он станет шарить по стене в поисках одного из многочисленных выключателей…
Но он, кажется, был удовлетворен тем, что все в порядке. Дверь закрылась, и я слышала, как он сказал:
— Они крепко спят. Разумеется, это все твои выдумки. Ты просто ненормальная, Мелисса. И если потребуется, я объявлю об этом без колебаний. Я собираюсь принять ванну. Я не намерен обсуждать это больше.
Я нашла в себе силы сдвинуться с места и проскользнула через дверь в узкий боковой проход, а потом дальше по коридору в свою каюту. Я долго не могла уснуть. Если Мелисса Верритон ненормальная, то я тоже сошла с ума.
От одной мысли я похолодела. Он сказал: «Детям ничего не грозит». А ей что-нибудь грозит? Мелиссе Верритон.
Глава 7Тень Везувия
Наконец мне удалось заснуть, но сны мои были ужасны. Я не встала в пять часов. Когда я открыла глаза, было совсем светло и мои часы показывали четверть восьмого. Гул пароходных машин прекратился.
Я выскочила из кровати и отдернула занавеску. Неподвижная сияющая вода, береговая линия в туманной дымке и ни малейшего намека на Везувий. Моя каюта находилась на стороне, противоположной пристани Stazione Maritima, и из нее должен был бы открываться чудесный вид, но почти все скрывалось густым туманом. Можно было различить только смутные очертания небольших суденышек в доках вдоль берега да несколько светлых зданий. Неаполь! Италия! А я мучилась ночными кошмарами, вместо того чтобы стоять с Чарльзом на палубе, купаясь в лучах восходящего солнца и смотреть на Капри, когда мы проплывали мимо.
Я чувствовала себя отвратительно, но у меня не было времени снова ломать себе голову над подслушанным разговором. Нужно было проследить, чтобы дети успели собраться, найти для них места в столовой и посадить вовремя в автобус. И в конце концов я достаточно успешно со всем справилась.
Родителей Кенди и Гила мы видели только мельком, около трапа, и — невероятно! — они выглядели почти как обычно. Эдвард Верритон нес камеру, а его жена — большую синюю сумку, в которой, очевидно, было все необходимое для однодневной поездки на автомобиле.
— Мы вернемся не поздно, — сказал Эдвард Верритон. — Наверное, около пяти. Но вы, Джоанна, не торопитесь. Мистер Крейг говорит, что они будут на пароходе никак не раньше семи, так что Кенди и Гил могут лечь спать попозже, чего они так давно жаждут.
Я что-то ответила, с трудом представляя себе, как теперь буду смотреть ему в глаза, и последовала за Кенди и Гилом вниз по крутому трапу на пристань, а потом через впечатляющее современное здание на улицу, на огромную бетонированную площадку, где ожидало необозримое количество автобусов и такси.
Неаполь… Я люблю побродить одна, но совсем не то, когда тебя таскают с места на место вместе с тридцатью пятью другими людьми, которые толкаются и дышат тебе в затылок. Во всяком случае, у меня болела голова и было скучно. Впрочем, меня, разумеется, взволновал вид Castel Nuovo, Palazzo Reale и высокого современного небоскреба неподалеку, который составлял такой разительный контраст со старыми постройками.
Все время, пока нас возили по главным улицам и площадям Неаполя, стояла удушливая жара и по-прежнему был сильный туман. Мы побывали в Национальном музее… постояли на холме Вомеро, хотя почти ничего не было видно. Мы вернулись на пароход по Via Partenope, когда туман только начинал рассеиваться. В мглистой дымке на той стороне залива стали постепенно проступать очертания Везувия.
Кенди и Гил все утро попеременно дурачились; словом, я так и не почувствовала, что я в Неаполе. Это и неудивительно, когда отправляешься знакомиться с городом на огромном сверкающем экскурсионном автобусе, надежно застрахованной от любого соприкосновения с его жизнью. У меня не было времени даже на то, чтобы остановиться и сориентироваться. Я позавтракала вместе с детьми, а потом помогла им собраться, чтобы идти с Крейгами.
И только после полудня, когда по палящему зною мы с Чарльзом отправились в путь, я ощутила, что действительно дышу воздухом Италии. Еще на пароходе мы выяснили, что поезда в Пуглиано, маленький городок, где находится Геркуланум, отправляются со Stazione Circumvesuviana, а благодаря карте, мы оба, кажется, неплохо ориентировались.
Чарльз уверенно направился в сторону выхода из порта через почти безлюдную в этот час бетонированную площадку.
— Я так рад, что ты смогла прийти, Джоанна, — сказал он.
— Я тоже, — искренне ответила я. Мне уже стало лучше и страшно хотелось прокатиться по Неаполю па трамвае в окружении простых итальянцев.
— Сегодня утром я выходил немного прогуляться, — продолжил Чарльз. — Должен сказать, что просто противно было пробиваться через этих зазывал у выхода. Часть их, кажется, ушла на сиесту, по некоторые, я вижу, все еще там околачиваются. Я возьму тебя под руку, и мы не задерживаясь пройдем к трамвайной остановке.
У выхода он, действительно, уверенно подхватил меня под руку. Нас немедленно окружили несколько смуглых мужчин.
— Хотите прокатиться на Via Roma? Масса прекрасных магазинов. Угодно совершить прогулку к Везувию? Желаете…
— Спасибо, нет, — сказал Чарльз, ожидая перерыва в сильном движении, чтобы перейти улицу. Мы изнывали от жары… под ногами клубилась пыль. Все вокруг выглядело отнюдь не романтично, но я ощутила вдруг странное удовлетворение, потому что везде, кроме Италии, я всегда чувствовала себя изгоем. Мне не нравились лица этих зазывал… Мне не нравились их голоса. Я знала, что они здесь для того, чтобы обдирать простаков, но они не были ненавистны мне за это. Неаполь… Бедность, послевоенная разруха… столько бездомных детей, которые, может быть, выросли вот в этих мужчин с порочными лицами.
Машины остановились и, перейдя улицу, мы подошли к трамвайной остановке. Двое из них увязались за нами.
— Вы англичане? Вы задираете нос. Вы не друзья. Желаете?..
— Оставьте нас в покое, пожалуйста, — все еще вежливо сказал Чарльз. Потом сказал то же самое на французском, которым, как он мне признался, хорошо владел. Французским и немецким, сказал он; еще немного итальянским.
Один из мужчин сказал что-то очень неприличное на своем языке. Он просто нарывался на ссору. И, не раздумывая, я сказала что-то замечательно неприличное в ответ. Я на секунду снова стала той Джоанной, которая скиталась по Милану, бродила по улицам Рапалло, — той самой Джоанной, которая, пока изучала итальянский, успела, главным образом благодаря своей дружбе с Джованни, сыном садовника на вилле, подцепить немало нелитературных словечек; знай об этом родители, они бы вряд ли меня похвалили.
И вот сейчас, на знойной неаполитанской улице, все это неожиданно вернулось ко мне, и я разрешила себе высказать тому типу все, что мне только пришло в голову. Они буквально отпрянули от нас, уставившись на меня в немом изумлении. Как раз в этот момент подошел трамвай и мы протиснулись внутрь. Народу было много, и пришлось стоять.
Чарльз со странным выражением лица сунул мне в руку сколько-то лир.
— Вот. Ты заплатишь? Я не знал, что ты говоришь по-итальянски.
Сдавленная в этом гремящем, раскачивающемся трамвае, я поняла, что наделала. От той миленькой недалекой простушки, наружность которой я так старалась поддерживать, не осталось и следа. Только что я отшила двух наглых неаполитанских зазывал. Я чувствовала, как краска заливает мое пылающее лицо и шею.
— Я… я… Когда мне было около тринадцати лет, у меня был друг-итальянец.
Он усмехнулся, раскачиваясь в такт трамваю. Мы ехали по серой от пыли портовой дороге, по сторонам которой располагались полуразрушенные бараки и пакгаузы.