По этому поводу друзья открыли бутылку лучшего французского вина. А потом? Потом они решили сыграть в вист. Мария Алексеевна обносила гостей парижскими конфетками.
Кто-то вспомнил о Хемницере.
— Каково там, в Смирне? Что поделывает наш Дон Кихот?
Маша насторожилась: прочитает ли муженек последнее письмо из Смирны? Львов вытащил из кармана конверт.
— Несладко в Турции небесному Ивану, печально его письмо. Скучает. Пишет: "За отсутствием поощрения и обмена мыслей напоследок совсем отупеешь и погрузишься в личное невежество, совсем потеряешься. Один-одинешенек, не с кем слова молвить. Не знаю, как промаячить то время, что осталось?"
Машенька вздохнула: ничего не изменилось в бедняге. Ах, Иван, Иван! Немец, а не может жить без России. В секретере у нее лежало еще одно письмо Хемницера, где он написал: "Вам, милостивая Мария Алексеевна, скажу, что вы выслали письмо, где без страха подписались Львовой, как был доволен я! И доволен тем, что вы мне тут разные комплименты наговорить изволили. Пожалуйста, не браните впредь человека, который бы не желал и неприятного взгляда. Целую вам руки. Простите, сударыня".
Бедный Дон Кихот! А она для него — Дульцинея Тобосская! Вечная история треугольника. Ах, как его жаль, бедного Ивана Ивановича!
Карты были отброшены, члены этого замечательного кружка (предшественника "пушкинского дружества") замолчали и задумались: как там Хемницер?
Однако что делают другие наши герои? Как История тасует их карты?
СУДЬБА В ЛИЦЕ МАРИЕТТЫ
Возвратимся на два года назад, к нашему бедолаге Михаилу, попавшему в такую нелепую переделку. Лодка увезла его от берегов Херсонеса в неизвестном направлении. Пусть не покажется это навязчивым, но в судьбе его, так же как и в судьбах героев предыдущей главы, свою роль сыграли карты. Итак.
Лодка причалила к бухте, окруженной со всех сторон скалами. Выглядела она зловеще, словно специально была облюбована шайкой разбойников. Когда его вели по ступеням наверх, один из гребцов миролюбиво повторял: "Карош, русски карош… Зачэм сердиты?"
Показалось строение, мало похожее на дом. Одним боком прилепившееся к скале, с узким входом, без окон, он напоминал пещеру. Внутри было дымно и жарко, вокруг стола сидели мрачного вида люди, горел огарок, а все прочее терялось во мраке. Пленника кинули в угол.
Он прислонился к стене и огляделся вокруг, силясь понять: кто они, эти люди? Разбойники? Моряки? Пираты? А те сидели за столом, пыхтели длинными трубками и играли в карты, изредка цедя непонятные слова.
На стенах мрачно преломлялись длинные тени. Время от времени эти четверо стучали что есть силы по столу, выбрасывая карту. Михаил заметил, что некоторых карт не хватает и их заменяют щепки. "Ага! — сообразил он. — За это можно ухватиться". Может быть, тут его путь к спасению? Он нарисует потерянные карты, нарисует как настоящие. К счастью, ящичек с красками при нем, бумага тоже…
Затем выждал момент и приблизился к столу, высчитал, каких карт недостает. Так же молча, как они, присел на чурбачок и принялся рисовать валета и даму треф. Разбойники прекратили игру, сгрудившись, осоловело уставились на него. Как только он кончил рисовать, пещера огласилась криками. Кто-то дружески хлопнул его по плечу. Карты перешли к ним, и игроки, пыхтя трубками, вновь склонились над столом.
Художество спасло его! Михаила осенила новая идея: нарисовать бородатого бандита с серьгой в ухе, с голым черепом. Но увы! Не знал он: что хорошо положено в одном месте, совсем иное впечатление имеет в другом месте. Рисовальщик старательно расположил на листе рисунок головы, оставив внизу простор для длинной, густой, как щетка, бороды, для висящей на перевязи руки. (Уж не в пиратской ли схватке порублена?)
У одного пирата лицо — как недопеченная лепешка, полное, бесцветное, круглое, на голове другого нахлобучена бывшая во многих переделках шляпа, закрывавшая лицо, третий — с беззубым, гнилым ртом — вызывал отвращение. И только бородач с серьгой так и просился на бумагу. Михаил начал набрасывать его портрет; может быть, это тоже его путь к свободе?
Однако, как ни догадлив был Михаил, упустил он самое главное: тех, кто держал его в лодке, тут нет. Нет и того в капюшоне, с усами, который показался знакомым… А бородач и в самом деле получился хорош! Пленник уже хотел поднести к столу рисунок, протянул его, — как раз завершилась карточная партия, — как вдруг из темноты вынырнул лодочник и набросился на него. Гортанные звуки, как удары, посыпались со всех сторон: "Шайтан, шайтан!" — и колотили его, что было мочи. Кто-то схватил рисунок, стал рвать его на куски, посылая проклятия, и бросил в огонь. Несчастного пленника вытолкнули куда-то на камни. Сорвали одежду и начали потрошить. Неужели им известно про монету Франциска? Значит, оттуда, от Лохмана?..
В себя он пришел, когда услышал женский голос. На пороге стояла женщина. Вгляделась в избитого, перетащила его в каморку и спокойным голосом по-французски проговорила:
— Лицо рисовать плохо, болезнь.
Он схватился за голову. Вспомнил, что говорил Хемницер, — турки, мусульмане убеждены: кто сделает его изображение, тот украдет часть жизни, человек заболеет, а то и умрет.
Вы, дорогой читатель, вероятно, думаете, как глупы приметы иных народов или что это всего лишь моя выдумка? Но вот ученый Фрезер писал в книге "Золотая ветвь", что хорошо известны случаи, когда, осознав нарушенное табу, человек и в самом деле умирал. В одном племени ребенок совершил дурной поступок, не достигнув определенного возраста, и старейшины объявили, что он никогда теперь не станет юношей, — и что же? Ребенок умер под тяжестью этой мысли.
После этого стоит ли удивляться, что в ту же ночь человек с "нагуталиненной" бородой стал маяться животом? Тем более надо ли удивляться, что утром разбойники окружили нашего героя и снова громко кричали, распаляя злость, и над его головой уже засверкали ножи.
Михаил в страхе попятился назад, упираясь руками в камни. Неужели пришел конец его молодой жизни, конец будущему, великим мечтам? Фонтаном ударила в голову португальская кровь, вспыхнула искра, пронзила его сознание и преобразила лицо. Исчезла бледность, гневом запылали глаза, на лице засверкало отчаяние, и он закричал! Он кричал по-русски, по-французски, по-немецки. Казалось, это укротило разбойников, они отступили, но тут на голову его обрушился такой удар, что в затемненном сознании лишь слабо мелькнула знакомая физиономия с усами.
Возможно, в тот час и кончилась бы жизнь безвестного художника, но ему повезло. Наблюдавшая происходящее женщина как вихрь вылетела из кухни и, расталкивая мужчин, принялась размахивать кулаками, не глядя, кого колотит.
А бандиты лишь отворачивались и постепенно выбирались из пещеры. В конце концов он остался один.
Он бредил, издавал хриплые звуки, вырывались отдельные слова. И при каждом слове женщина напряженно вслушивалась. Эти слова, вырывавшиеся из подсознания, были не русскими и не французскими. То были португальские слова! А временами — испанские. Испания ведь с Португалией — по соседству, и португальцы иногда говорят на причудливой смеси двух языков.
— Quién eres? Habla[2]. — Толкала она его. — Quem és tu? Fala![3]
Да, женщина эта была португалка. Неужели она встретила соотечественника? Столько лет не слышала родного языка — и вдруг.
— Porque estás coleado?[4] Что ты говоришь? — тормошила его. — Лиссабон? Португес? Querido![5]
Он то ли спал, то ли бредил. И все время ему снился один сон: темная река, он на берегу, смотрит в темную маслянистую воду, а по ней плывут желтые листы, покрытые значками, буквами, цифрами. Он собирает листки пергамента и читает на неведомом языке, более того, тут же переводит на русский. Но вот доходит до листа, на котором лишь одни цифры и кружок со стрелкой. Тут с другого берега реки выпрыгивают звери с горящими глазами. Цифры боятся горящих глаз зверей — и тают. Среди темной текучей воды вырисовывается смуглое женское лицо, страдальческий взгляд, — оно почему-то ему очень дорого. Только тут же кто-то закрывает дорогой лик, и образ исчезает. Но губы Мишеля повторяют слова, произнесенные тихим женским голосом: "Meu querido… estou morrendo?"[6] Сколько нежности в этом голосе.
Наконец сознание возвратилось к нему.
— Ты португал? — спросила женщина.
— Я русский. — Он еле выговорил это по-французски.
— Какой ты русский? Ты португал! Я — Мариетта, понял?
Она кричала что-то морякам (или пиратам, разбойникам?), мол, встретила соотечественника, и пусть они теперь заткнутся, что вчера она готовила баранину, сделала травяной настой, а бородач выпил его вместо воды, вот и заболел животом.
Придя в себя, Михаил не увидел никого из лодочников. Хватился ладанки на шее — она на месте! Пощупал под мышкой — золотого Франциска не было — талисман исчез! И опять в памяти возник человек в капюшоне, с усами… Лохман!!! Его дела?!
Через несколько дней бородач и его команда ушли в море, и только странная женщина, бесстрашная атаманша, осталась в пещере. Она заботливо выхаживала больного. Несколько дней Мариетта не давала больному есть, прикладывала к ушибам тряпки с морской водой. Поила травами, которые собирала в окрестностях. Лишь после этого начала давать пищу, только отварную кефаль.
Михаил водил рукой по голове, по лицу; между бровей обнаружил шрам, голова болела, шея не поворачивалась. Немолодая смуглая женщина, словно мать, выхаживала беднягу. Окуривала дымом, запеленывала в мокрые тряпки, давала пить живицу, козье молоко, а обращалась весело: "Оле, Микеле!"
Он раздумывал: неужели и впрямь говорил в бреду на португальском языке? Он из той земли?