Мы оставили нашего Ивана Ивановича Хемницера в тот момент, когда он с лодки пересаживался на судно. О нем кое-что уже узнали из писем его к Львову. А еще он писал дневники, заметки, к примеру, о том, что его прибытие в Константинополь совпало с мусульманским праздником Рамазан. К тому же у султана родился наследник, и столица была украшена, охвачена ликованием, а вечерами фейерверками. В том месяце, по их вероисповеданию, был ниспослан на землю Коран. Есть и пить дозволялось только ночью, после захода и до восхода солнца, чем был весьма поражен Хемницер.
Празднества устраивались великолепные, несмотря на то что страна находилась в бедственном положении. Недавно скончался могучий султан Мустафа III, и к власти пришел Абдулла-Гамид I. После Русско-турецкой войны Турция, точнее, Османская империя, жила в постоянном брожении. Как пишут историки: "Ахмед-паша багдадский объявил себя независимым, Тахар, поддержанный кочевниками арабскими, принял звание шейха Галилеи и Акра; Египет был под властью Магомет-бея и не думал платить дань; Северная Албания находилась в состоянии восстания". Османская Порта жестоко всех подавляла. Но после подписания Кючук-Кайнарджийского мира с Россией все несколько присмирели.
Отгого-то Хемницер в одном из писем выразился так: "Раньше старики на костылях бежали на войну с русскими, а теперь ведут себя чинно и подобострастно на приемах в русском посольстве". Расставшись с Михаилом, 5 августа 1781 года он прибыл в Константинополь. Погода была всю дорогу злая: "Все качало и качало, и из хрипучего дерева последние силы выкачало". (Он имел в виду себя.)
Поразило его величественное здание русского посольства, загородный дом посла в Буюк-Дере, окруженный садами, цветниками, виноградниками. Осмотрев Семибашенную крепость, в которой содержались русские пленные — Толстой, Шереметев, Шафиров и многие другие, — Хемницер узнал, что и теперь там сидят русские.
На людных улицах бродило множество диких собак и кошек, повсюду нечистоты и беспорядок. "Улица в шесть шагов, а тут еще собаки и кошки, живые и мертвые, дохлые, превратившиеся в пепел".
Богатства у турок гость не заметил. Кафтан, шаровары, пояс, у многих за поясом ятаган, сафьяновые туфли да тюрбан на голове. А головы бритые, зато бороды густые, как щетка, и формой подобны лопате. Женщины, конечно же, с закрытыми лицами. Янычары, некогда грозные соперники, потеряли былое величие, теперь "они умели только скрипеть зубами".
То, что обнаружилось в Константинополе, повторилось, разумеется, в худшем виде в Смирне. От первых же новостей заныло сердце русского консула. Русский торговый корабль захватили морские разбойники, сожжена грекохристианская церковь, у секретаря Булгакова случился приступ лихорадки, а это весьма частая тут болезнь.
Надо было рассылать уведомительные письма, следить за паспортным режимом, наблюдать за таможней, торговлей.
Просыпаясь по утрам, консул слышал заунывные и пронзительные возгласы муэдзина, молитву за здоровье султана и его наследника. Доносился шум базара, расположенного неподалеку. Наблюдая местные нравы, Хемницер замечает: "Трубки курят, кофе пьют черный, а молока и не спрашивай, а сами сердитые. Только один раз я слыхал, как смеялись. А ежели занимают важные посты, такую значительность на себя напускают, что ой-ой-ой…"
Трудно ему было приноровиться к нравам здешних жителей. Переводчик (драгоман) так шумлив, что "всякое дело у драгомана увеличивается и каждая искра пламень делает". В таможне, за которую консул несет ответ, никто не хочет платить денег: "Платят три из ста пиастров, не отдают и десятой доли того, что полагается. И указа никакого для них нету".
В первые же месяцы на судне передрались русский, венецианец, грек и португалец. Случилось смертоубийство, троих из них выкупили, а русского повесили. Не успел вмешаться Хемницер. Это ли не горе!
А взятки? Какие только формы не принимали они! Местный судья (кади) пригласил русского консула к себе в гости, мол, желает показать османский дом, семью, жен своих без чадры. Три женщины обитали в трех комнатах, на кроватях высились горы подушек, на столиках стояли восточные сладости, лежали трубки.
— Греки поили бы вас, господин, фруктовой водкой, кормили вареньем, а я угощаю лучшим табаком, лучшим турецким кофе, — елейным голосом выпевал хозяин.
Гость интересовался: мирно ли живут женщины в доме, нет ли меж ними зависти? Удивился ответу кади:
— Зачем? Старшая есть хозяйка, средняя родила мне четверых детей, а младшая веселая, играет, ей четырнадцать лет.
Любопытно это Хемницеру, только тут надо быть начеку. Действительно, через неделю судья прислал ему дорогие ковры, мол, вышиты его женами для русского господина. Консул понял все и в тот же час вернул: "Кади прислал ковры и платки, шитые золотом, с комплиментами, и я их тоже с комплиментами послал ему обратно". Так что "мечтательный Дон Кихот" оказался отнюдь не наивен, и на восточную приманку-взятку не попался.
…Почти два года провел Михаил среди пиратов-разбойников под водительством Сальвадора. Нельзя сказать, что эта ватага лишь разбойничала, чаще они спекулировали, объезжая Средиземное море. Из Италии везли сладости, украшения, из Турции — пряности, из Португалии — бочки с портвейном. Бороздя бурные воды, по нескольку недель живали то возле Африки, то в пещере у Черного моря, но чаще — в скалах близ Барселоны.
Чего только не нагляделся Михаил в тех странствиях! Ведь в нем текла португальская кровь, кровь путешественников и мореплавателей: Генрих-мореплаватель, Бартоломео Диас, Васко да Гама, да мало ли их было? Ему бы пора, как блудному сыну, вернуться домой, подумать о крыше над головой, но… Пока он был разрываем между двумя точками на планете. Это Париж, где он хотел учиться живописи, и Смирна, где обитал Иван Иванович. А вдруг их судно забредет в неведомую Смирну?
И этот момент наступил. В 1784 году! Наш герой однажды услышал, как говорили: "Вон гляди, впереди два холма, как две женские груди, это и есть Смирна". Обрадовался, но вида не показал. Ему полагалось работать на веслах, он налегал на весла и зорко вглядывался в даль…
Небо висело неяркое, как бы выгоревшее. Показались высокие холмы, подымавшиеся кругло, наподобие женских грудей. На полукруглом склоне теснились розовые дома, сновали люди в пестрых одеждах. Гребцы крикнули "Смирна", и сердце Мишеля забилось. Он принял решение, но должен быть осторожен. Как только ватага разбредется по кофейням и злачным местам, ему надо скрыться, пока не надумал чего-нибудь капитан. Как найти русское консульство? Где можно услышать русскую речь? Скорее всего, на базаре, и он отправился туда.
Базар кипел, бурлил, как гигантский самовар. Звучали гортанные, певучие, лающие звуки, говорили по-турецки, по-гречески, по-арабски, по-персидски. И вдруг разнеслось: "Сукин сын, да ты ж меня хочешь обжулить!" Мишелю тот голос показался слаще сахара, и он двинулся за его владельцем. И не ошибся. Мужик указал проулок, который вел к русскому консульству.
Бегом бросился по проулку и оказался возле большого дома из розового туфа, с обширным садом. Обнаружив калитку и веревку, подергал за нее, вдруг как из-под земли выросли два янычара. Он торопился. Янычары же, напротив, стояли как вкопанные и, похоже, не собирались его впускать.
— Здесь Хемницер, русский консул? Я ищу его! — как можно громче крикнул Михаил в надежде, что его услышат в доме.
Янычары выдвинули свои ятаганы и стояли с непроницаемыми лицами. Но голос проник в комнату, где лежал Хемницер в приступе лихорадки. Целыми ночами напролет Хемницер кашлял и задыхался. Все же услышал знакомый голос, приподнялся и крикнул:
— Впустите, впустите его!
Иван Иванович встретил дорогого гостя, как самого близкого человека. Остаток дня и весь вечер они не расставались, рассказывали друг другу про все случившееся за эти два года. Хемницер жаловался:
— Когда из христианского, православного мира, оставя друзей, родных, Отечество, вдруг увидел себя посреди неизвестной земли, да еще один, без друга, без родных, — как снести боль? Кроме Отечества, Петербурга, нет для меня спасения! Кажется, жизнь осталась там, вдали, а тут — тоска, одиночество, да вот еще болезни.
Потом он, закрыв глаза, попросил:
— Теперь ты говори, где был, что видел.
Мишель, как мог, красочно описал свое пребывание у Мариетты, странствия по Средиземному морю.
Иван Иванович, помолчав, снова возвратился к прошлому:
— А помнишь, в Петербурге? Музыка Бортнянского, театр Дмитриевского, Княжнина, наши вечера у Бакуниных. Красота! А тут, кажется, будто съежилась душа моя, как улитка, будто воздуха ей не хватает.
Михаил кивал. И он испытывал нечто похожее.
— Не устали, Иван Иванович?
— Что ты, голубчик, твоя речь мне как лекарство. — Опять помолчал, откашлялся. — А ты знаешь, все эти янычары, что меня охраняют, тоже нехудые люди, они делаются все глаже и глаже.
— Еще бы! С вами-то, — откликнулся гость.
— Что ты думаешь делать дальше? Не возвращайся к этим пиратам!
— Нет, нет, ни за что!
— Худо русскому человеку тут. Мишель, неужто бросишь свое рисование? Ведь это грех: талант, Богом данный, закопать в землю. Собирался ехать в Париж — поезжай. Я говорил тебе, писал цидульку для художницы Виже-Лебрен. Потерял ее? Ну я еще напишу. Очень ей Россия нравится, а даме-художнице всегда нужен помощник. Глядишь, учеником станешь. — Вдруг он что-то вспомнил. — Знаешь что? Не откладывай! — Опять закашлялся. — Лихорадка замучила, не для меня сия страна. Вот что, завтрашний день корабль отсюда идет в Марсель. Не откладывай, поспешай. У меня бери все, что захочешь. Денег мало? Так я тебе вот что советую, ты рисуй карты! Не игровые, а карты Европы рисуй! Они теперь в цене, всем нужные…
Хемницер бессильно улыбнулся и закрыл глаза. Но через минуту встрепенулся и заговорил опять:
— Ты знаешь, как они встречали меня тут? Как зеленого осла. Помнишь басню мою про зеленого осла?.. — Помолчав, добавил: — Между прочим, я уже написал себе эпитафию.