Узнать ее адрес не составило труда.
И вот, освоившись с городом, Мишель толкнул небольшую калитку и вошел во двор, держа в руках письмо от Хемницера. Теплая французская зима как раз в те дни сменилась почти весенним теплом, город покрывала кружевная листва, пока робкая. Звонка у калитки он не обнаружил, толкнул дверь и оказался лицом к лицу с молодой женщиной в накинутой на плечи меховой шубке. Светловолосая, голубоглазая, она напомнила ему сестер Дьяковых. Солнце освещало ее милое, улыбающееся лицо с выражением веселого недоумения.
— Кто вы, месье? — Она внимательно смотрела на него.
— Я русский. — Он протянул письмо и, волнуясь и торопясь, заговорил о русских путешественниках, которые когда-то бывали здесь, а теперь один из них, баснописец, прислал рекомендательное письмо.
— Что? Баснописец? Лафонтен?
— Нет, мадам Лебрен, это русский баснописец.
— Разве есть другие баснописцы, кроме Лафонтена? — удивилась она. — И вы хотите, чтобы я помнила о том, что было несколько лет назад? И всех русских, с которыми знакомилась? Итак, что вы хотите? — Внезапно деловитость смыла с ее лица очаровательную улыбку. — Ну хорошо, зайдемте в дом! Там немного теплее.
В доме ее зоркие серо-голубые глаза пристально оглядели его фигуру, когда он сбросил поношенный кафтан и шляпу. Синие глаза, смуглое лицо, высокий рост на что-то ее натолкнули. Вскинув руку, она воскликнула:
— Однако! С вас можно писать царя Давида или… Горация, сейчас объявлен конкурс на тему "Клятва Горациев".
Мишель молчал, он все еще не мог прийти в себя: таких женщин он никогда не встречал.
— Почему вы молчите?.. Довольно! Разве вы не знаете французской пословицы? Диалог предполагает двух человек, не одного? Извольте учесть!
В комнату вошел человек незначительной наружности: маленькие глазки в глубоких глазницах, большие руки, черные волосы. Присел в углу. Его никто не заметил. Виже-Лебрен пытала русского новичка:
— Что вы умеете и что хотите получить в Париже? Что у вас есть с собой?
Он раскрыл плотную бумагу, в которой был завернут рисунок со средневековой гравюры, карта, акварели. Мадам Лебрен приставила один из них к кувшину, быстро отошла, постояла и резюмировала:
— Недурно. Хорош сюжет — "Влюбленные". Много деталей, тонкие линии.
— Я хотел бы учиться живописи, — выдавил он из себя.
— Вы умеете смешивать краски, растирать, грунтовать холст?
— Ага.
— Что значит ваше "ага"? И у кого вы собираетесь учиться?
— У вас, мадам Лебрен.
— У вас, мадам Лебрен, — передразнила она. — А кто вам сказал, что я беру учеников? Помощники мне могут понадобиться, еще более — натурщики, но учить — нет! Извольте учиться сами, для этого у вас есть глаза и руки.
— Ага.
— Нет, вы определенно деревенщина, русский медведь. Мишель Бог-да-нов? Так вы сказали? Я буду звать вас месье Данув. И прошу меня называть Элизабет, а не мадам Виже-Лебрен — я еще не старуха!
Она подвела Мишеля к мужу и коротко представила:
— Познакомьтесь. Это — русский. Мой муж Пьер Лебрен. Пейте кофе, вот сыр, сухари. — Резким движением поставила на стол чашки и направилась к двери.
Пьер Лебрен возмущался беспорядками на улицах, тем, что в лавках нет хлеба, город бурлит, всюду толпы, но слишком мал напор.
— Вы, конечно, чужестранец, и вам это неинтересно, а зря! Некоторые русские на нашей стороне. Старый порядок издох, и третье сословие не желает мириться со своим положением, — вот увидите, оно покажет себя! Аббат Сийес написал книгу, у всех на устах его слова: "Что такое третье сословие? Все. — Чем оно было до сих пор? Ничем. — Чем оно желает быть теперь? Чем-нибудь"… Людовик XVI — ничтожная личность, но он обещает созвать Генеральные штаты, представителей всех сословий. Посмотрим, выполнит ли он свое обещание! Мы будем требовать свободы, равенства и братства!
Тут распахнулась дверь и мадам Лебрен с порога воскликнула:
— Да здравствует дурачество! — повернулась к Мишелю. — Вы еще не ушли? — И снова удалилась.
Пьер Лебрен насмешливо заметил:
— Моя жена пишет портреты королевы Марии-Антуанетты, ее детей. К сожалению, она ярая роялистка и ничего не понимает в политике. Молодой человек, вы новичок в нашем городе, — это великое чудо, что вы явились сюда, можно сказать, в исторический момент. Скоро придем к власти мы, третье сословие!
Мишель, обескураженный всем услышанным, покинул этот дом до завтра.
Мадам не бросала слов на ветер. На следующий день она заставила его позировать, превратив неловкого красавца в римского патриция. В течение нескольких часов он стоял замерев, стойко перенося холод. Она работала молча, карандаш быстро скользил по бумаге. В памяти Мишеля всплывало детство, Нескучный сад, Демидов, он в виде Купидона.
Перед ним была новая Виже-Лебрен, уже не болтливая француженка, а одержимая труженица.
В субботу он оказался на музыкальном вечере. Мадам небрежно представила его гостям и тут же о нем забыла. Она царила в музыкальном салоне, а музыканты, художники, прочие гости толпились вокруг. На стульях лежали лютня, виола да гамба, молчал клавесин.
— Элизабет, ваш "Попугай" просто чудо! Какие краски, какой мазок, а этот нейтральный фон удивителен! Выглядите вы сегодня поразительно! Тигровая расцветка шали, как это идет вам, да вы настоящая тигрица, нет, львица!
Хор комплиментов перешел в спор о живописи. Мишель напряженно вслушивался. Говорили два небрежно одетых господина.
— Вы помните в Версале Пьера Миньяра? Он создал особый стиль беззаботной жизни, игры, его живопись услаждает взгляд.
— Прелесть его еще и в том, что он не гнался за натурой, а создавал приятный эффект.
— Но его эффекты не лишены жеманства и слащавости.
— Это не жеманство, а театральность, которая так нравилась старому королю: обнаженная грудь и плечи, розы, красивые костюмы…
— Господа! — лучезарно улыбаясь, перебила их Элизабет. — Миньяр приятен, но живопись Ватто божественна! Я уверена, что если бы Ватто перед смертью поднесли для причастия икону дурного письма, он отказал бы священнику. Его оскорбляет негодная живопись. — И по комнате рассыпался чарующий смех.
Михаилу хотелось тоже что-нибудь сказать, например, что в Салоне ему больше понравился Ланкре. Нищий у него не умытый, ухоженный, с расчесанной бородой, а таков, какие они в жизни. Только он не решался. А двое спорщиков продолжали:
— Грёз — истинный моралист в духе Руссо, недаром Руссо написал восторженную статью о его "Семейном портрете".
"По мне, так гораздо лучше другой портрет: суровая, строгая семья, там все спаяны общим чувством, — кто его автор? — вел собственный молчаливый монолог Мишель. — И отчего так горячится Лебрен по поводу какой-то дамы-художницы?"
— Эта бездарность, эта поверхностная художница решилась выставить в Салоне свой портрет! Боже мой! Лабиль-Гайяр! Господа, неужели кто-нибудь из вас будет у нее на музыкальном вечере?
Господа с возмущением отвергли такое предположение. Видимо, дамы соперничали как в живописи, так и в жизни. И Элизабет развеселилась, захлопала в ладоши, открыла двери, и вошли музыканты.
— Момент! Сегодня почтил нас своим присутствием господин Гретри. Браво! — Подхваченная всеми, она несколько раз неслышно коснулась ладонью о ладонь. — Господин Гретри исполнит, впрочем, он сам назовет свои произведения. Клавесин выступает в сопровождении виолы да гамба.
Зазвучала сарабанда, с ее упругим мускулистым ритмом. Виола не обладала нежным сопрано скрипки, в ее глуховатом голосе слышалась скрытая печаль, лютня придавала музыкальному движению грациозность, а суховатые голоса клавесина под руками Гретри звучали отрывисто и зыбко. Мишель заслушался.
Музыка ХVIII века, гармоничная, негромкая и бесстрастная, чарует нас и сейчас. В четком ее ритме будто отражалась разумность века Просвещения. Эти экосезы, сарабанды, контрдансы, подчиненные неторопливому ритму. Впрочем, сильные страсти тоже прорывались и оказывали тем более сильное действие. Низким глуховатым голосом Гретри исполнил арию из оперы, и Мишель задрожал от волнения: Je crains de lui Parler la nuit[7].
Конечно, наш герой и не мог предположить, что пройдет сто лет и П.И. Чайковский включит эту арию в оперу "Пиковая дама". А еще через сто лет и мы будем слушать прекрасное исполнение этой арии великими певицами…
Мишель видел мадам Лебрен работающей так, что скрипели и ломались карандаши, а теперь перед ним была кокетливая женщина, увлеченная музыкой, царящая в обществе художников.
При следующей встрече она предстала в образе властной дамы.
— Вы будете являться… должны являться в мастерскую три раза в неделю, получать небольшую плату, а в остальное время свободны. И не ленитесь! Рисуйте, пишите, копируйте, показывайте мне, а учителя — вокруг вас, всюду!
А потом сказала:
— Завтра я еду в Версаль. Получила заказ на портрет Луизы Марии-Аделаиды Орлеанской. Надеюсь, вам известно это имя?
— Увы, госпожа Лебрен! Кто она?
— Кто она?! Боже мой! Вы будто только что вылупились из яйца! Это супруга Луи Филиппа Орлеанского, герцога Шартрского, королевская кровь! Его портрет мною уже написан, а теперь — парный к нему, его супруги. Учтите, долго позировать она не намерена, а я хочу нарядить ее в греческое платье с камеей на груди… Так что платье придется писать с вашей помощью. Будете позировать!
Она подошла к нему вплотную, быстро взглянула в лицо и коснулась пальцем шрама на лбу.
— Что это такое? В какой битве мой милый рыцарь заработал этот шрам?
Разочаровывать ее, рассказать о пиратской пещере? Но кто знает, по душе ли ей такая романтика, — лучше промолчать. И он опустил голову.
— Ну ладно, ладно, месье Данув! Не стану допытываться. И вот еще что, на следующей неделе сюда придет русский, фамилия Строганов! Знаете? Граф Поль Строганов. Он родился в Париже, в младенчестве прелестный его портрет написал мой учитель Грёз. А теперь я буду писать 17-летнего графа. Оревуар! — Всякий разговор Элизабет заканчивала внезапно и тут же исчезала.