Еще не налюбовавшись цветущим садом, наш герой услышал, как звякнула калитка, и поспешил навстречу графу Строганову. Представился ему.
— О, русский! Очень приятно, — живо откликнулся граф. — Художник? А я вот брожу по бурлящему городу и не узнаю его. Все пришло в движение, и, кажется, вот-вот разразится гроза.
Михаил взглянул на небо, не сразу поняв, какую грозу имеет в виду гость. Впрочем, на небе тоже громоздились тучи, предвестники грозы.
Павел Александрович был единственным сыном графа Александра Сергеевича Строганова, действительного статского советника, мецената, президента Петербургской академии художеств. Достигший всех степеней известности, отец тем не менее был несчастлив в семейной жизни. С первой женой его развела политика, а вторая жена, родив мальчика, его назвали Попо, Павел, увлеклась другим мужчиной. Отец взял сыну воспитателя — француза Ромма, который внушал воспитаннику свободолюбивые мечты. Молодой граф так увлекся политической жизнью Франции, что даже посещал заседания Национального собрания. Ромм и граф Поль стали членами "Клуба друзей народа".
Внешность графа отличалась необыкновенной притягательностью, да и манера была утонченно аристократичной, то есть свободной, простой, демократичной. Михаил, обрадовавшись, что встретил соотечественника, не удержался и стал расспрашивать о знакомых.
— Львов? О, это весьма уважаемый человек, — отвечал граф. — Почетный член Академии наук, архитектор, сочинитель. И образ мыслей его весьма свободный, он озабочен русской культурой.
— А не слыхали ли вы, Павел Александрович, о старом Демидове? Что он?
— Помнится, года два, как не стало нашего чудака Прокопия Акинфиевича. Да. К сожалению. А ведь был! Был, быть может, последний истинно русский вельможа, да еще и ученый. Кстати, мы в родстве. Моя сестра Елизавета выходит замуж за Николая Демидова, и теперь они в Вене. Дорогой друг, я с первого взгляда поверил вам и скажу по секрету. Я внес немалую сумму на нужды революции. Но прошу вас, если встретите меня в городе, ни звука об этом!
Заметим, опережая события, граф Строганов успел в Париже не только участвовать в революционных зрелищах Давида и Курбе, не только стал членом якобинского клуба, но и очертя голову влюбился в знаменитую Теруань де Мерикур, девушку — символ французской революции.
Из окна мастерской выглянула Элизабет.
— Граф, отчего не поднимаетесь ко мне? Я жду вас.
Граф Поль дружелюбно кивнул Михаилу и стремительно побежал наверх. Все в нем было порыв и горячая мечтательность. Элизабет позвала и Мишеля смешивать краски. Он делал свое дело, но что происходило с Виже-Лебрен? Она была раздражена, она злилась. Отчего? Услышав несколько фраз, произнесенных доверчивым Строгановым, он все понял.
— Как вам теперешний Париж? — спросила она.
Павел Строганов не скрывал своего восхищения свежим ветром французской столицы.
— Говорят, вы печатаетесь не под своей фамилией. Почему?
— О да, я подписываюсь в газете как г-н Очер.
— Что это еще за Очер?
— Таково название одного из рудников моего деда.
— О Боже! Уж не питаете ли вы симпатии к этим санкюлютам? — Она бросила кисть в сердцах. Досталось и Мишелю: — Тут сплошная грязь! В чем дело?
Поработала немного и прекратила сеанс.
Совсем иной увидел Мишель Виже-Лебрен, когда началась ее работа над портретом польского аристократа Лю-бомирского и его матери. Их имение было разграблено, они жаловались на русскую императрицу Екатерину, которую так почитала Элизабет. Однако Любомирский, жертва русского деспотизма, был так хорош собой, что Виже-Лебрен увлеклась натурой и решила писать его полуобнаженным, с крыльями за спиной. И как же очаровательно выглядела Элизабет в эти дни!
— Взгляните, — говорила она, — как красив этот поляк. Преступно было бы надевать на него платье.
Мишель с дурным, ревнивым чувством осматривал ее карандашный рисунок, начатый холст. Он видел изящного, избалованного юношу с капризным лицом. Да, это не чета Михаилу, с его широкой костью, смуглым, грубоватым лицом. Возвращаясь к себе в каморку, он опять упорно писал ветку иудина дерева, делал наброски мужского портрета и давал себе слово подольше не появляться на улице Клери. Заметит ли она и что скажет?
Увы! Когда он появился там, Элизабет вновь предстала в неожиданном образе. Она стояла перед мольбертом в синем халате, с засученными рукавами, с лентой поперек лба и наносила, видимо, последние мазки. Заметила и обрадовалась.
— Где вы пропадаете, негодник? Почему не служите своей королеве? Извольте взглянуть сюда. — Она откинула полотно, закрывавшее новую картину.
Это был ее портрет, автопортрет. У Мишеля даже перехватило дыхание. Тонкая фигурка, одна рука с кистью приподнята возле холста, другая держит палитру. Темное платье, белый пышный воротник и пышные рукава, почти прозрачный головной убор, перекликающийся с воротником. У пояса красный бант. Лицо оживленное, милое. Чуть приоткрытые губы, вьющиеся волосы. Сколько живости, блеска, отзывчивости в этом чудном лице! И вся она — порыв, мгновенье, игра. Даже тень на холсте легка и изящна. Точно бабочка на миг присела.
— Ну как, удалось? — Она с вызовом взглянула на него, уверенная в успехе. Даже подтолкнула его ближе к картине. — Вы что, онемели, мон амур?
Да, женщина эта была переменчива так же, как переменчив город Париж. Все перевернулось вверх дном.
Наступила опять суровая, как никогда в Париже, холодная зима. При первых же морозах Виже-Лебрен простудилась и надолго слегла. Она охала, жаловалась на боль в горле, ее бил кашель, постоянно знобило, она никак не могла согреться. И стала очень капризной.
— Мишель, как вы бесчувственны! Почему вы не можете мне ничем помочь? Доктора? Но они же только дают лекарства, а мне, мне нужно отвлечься от болезни. Если бы вы рассказывали мне каждый день что-нибудь забавное. Как Шахерезада в "Тысяче и одной ночи".
— Я могу рассказать о приключениях, которые у меня были в Венеции…
— Венеция? — оживилась она. — Ну конечно. Там тепло. Рассказывайте, — приказала и приготовилась слушать.
— Это началось в Турции, городке Смирне. Друг мой, Хемницер, решил переправить меня в Европу. Я сел на русское купеческое судно, переправлявшее пеньку. Ехали в Марсель, а попали в Венецию, так случилось…
После моих тяжелых странствий с разбойниками, купчишками я оказался на русском корабле, чувствовал себя барином после того, как столько просидел в трюме за гребным веслом. Я не отрывал глаз от моря, а будущее рисовалось в розовом свете. В воображении возникало лишь хорошее, а плохое отодвинулось в темноту. Судно летело легко, словно птица, дул попутный ветер. Я даже что-то рисовал.
Михаил рассказывал, как купеческое судно вместо Марселя пришвартовалось в Венецианском порту. Жемчужное облако повисло над водой, и стали видны два острова, будто поднявшиеся со дна моря. Показались черные гондолы…
Элизабет лежала на диване в теплом домашнем капоте, изящном чепчике, с обнаженными руками. Глаза были чуть прикрыты, казалось, она дремлет, не слушает…
— Видишь остров? Туда наша дорога, на остров Джудекка, — сказал владелец судна. Он оказался предприимчивым. Продавал тут пеньку и покупал красивейшее венецианское стекло. К тому же имел адреса недорогого жилья на острове Джудекка.
Михаил оказался временным владельцем комнатки в мансарде двухэтажного дома. Как было не обрадоваться встрече с русскими? Только не по душе ему пришелся голос старухи, жившей на первом этаже. Резкий и ворчливый, он разносился по двору: "Щорт возьми, де ты девалась?" Видимо, старуха была прикована к постели, а кричала она на девушку ангельского облика, которая медленно двигалась по двору и никогда не повышала голоса.
Звали ее Анна, занималась она цветами. Иногда с человеком весьма почтенного возраста отправлялась в сторону Большого канала продавать цветы. При этом столь осторожно, столь бережно касалась цветов, листьев, стеблей, что, казалось, обнимает их, говорит с ними. Непонятно только, отчего с той же трепетностью, что и цветы, берет она ведро, раздувает очаг, носит еду больной старухе. И отчего лицо ее непрестанно светится внутренним светом, будто ей одной известной некоей тайной.
Каждое утро в течение нескольких мгновений он стоял, устремив взгляд на странную девушку. А потом Мишель отправлялся осматривать город, главную его часть, где жили состоятельные господа, где сверкали мраморами и позолотой дворцы, палаццо, где величественно выступали черные силуэты гондольеров на фоне бледно-зеленой воды.
Внимательно осмотрел собор Святого Марка, крылатого льва, колонны, квадригу римских времен, причудливые украшения и скульптуры. Бродил по улочкам, любуясь итальянскими храмами. Они ничуть не напоминали русские. Венецианские церкви поражали праздничностью, будто это не место моления, а картинная галерея. Во Дворце дожей долго стоял возле огромного глобуса, отыскивая места своего путешествия.
В одном храме увидел Богоматерь с Младенцем, писанную в бледных тонах. Она напоминала ему странную девушку, что жила в их доме на первом этаже.
Рассказывая об этом, Мишель не мог понять, Элизабет внимательно слушает или уже задремала, но не замолкал. Пусть ровный, негромкий голос ее успокаивает. И продолжал.
Однажды он наткнулся на афишу, извещавшую о том, что в субботу в городе будет карнавал и всех горожан просят явиться в масках и карнавальных костюмах. Когда наступила суббота, Михаил достал из сумки турецкий костюм — зеленый тюрбан, шальвары — и отправился на набережную. Уже звучали флейты, лютни, барабаны, толпа заполнила набережную Большого канала и двинулась на площадь Святого Марка. Его поразили девушки в пышных юбках и узких корсетах. Они, танцуя, шествовали по улице. Поразили скоморохи на длинных ходулях, китайские драконы, бумажные змеи, клоуны, арлекины, великаны из папье-маше, грустные Пьеро и улыбающиеся Коломбины. Важничали дамы в таинственных масках с веерами.