Чудесное зрелище. А для художников особенно. Какие кокетливые, проказливые женщины, а мужчины сродни самому Казанове. На солнце блистают фонтаны, горят фейерверки. Девушки танцуют тарантеллу, мужчины преследуют красоток, пытаясь заглянуть под маску. Но вот центр площади освобожден, глашатай кричит, объявляя о начале рыцарского турнира.
Кто-то тронул Мишеля за плечо, и раздался певучий женский голос: "Синьор, не могли бы вы?.." Он обернулся и понял, что его просят чуть отодвинуться. Он увидел даму в зеленой маске, в платье с травянистым узором и золотистым пояском под цвет волос. Пропустил ее вперед, она встала рядом, совсем близко, прошептав: "Что за наряд у синьора, уж не чужестранец ли? Не турок ли?" — и разразилась итальянской скороговоркой.
Тут раздался звук рога — знак к началу рыцарского турнира. Площадь разделилась на две болеющих, каждый за своего рыцаря, стороны. Рыцарь в синем плаще на белом коне, с копьем, в шлеме и латах поднял забрало и, обернувшись к болельщикам, потряс в воздухе худыми руками в железных рукавицах. В ответ раздался дружный рев и гулкое "У-у-у!". То же самое сделал рыцарь в красном плаще — этот был помощнее — и в ответ грянуло более дружное "Гу-у-у!". Синий рыцарь повторил свой вызов — и воздух сотряс могучий рев. Венецианка с золотыми волосами обернулась к Мишелю, показывая на красного рыцаря и давая понять, что болеет за него.
— Parlez-vous français? Говорите по-французски? — она состроила гримаску.
Теперь они говорили по-французски.
Площадь вела себя бурно.
"Ура!" — рокотало слева. "Гу-у-у!" — отдавалось справа. "И-и-и!" — переходили на визг женщины, жаждавшие победы. А рыцари между тем на своих конях уже преодолели скачки с препятствиями и теперь должны были попасть копьем во флажок противника, который трепетал на длинном древке.
Рыжеволосая нимфа то и дело порывисто хватала за руку турка, звонко вскрикивая при удаче красного рыцаря. Мишель был заражен ее энтузиазмом. На какую-то долю секунды она прислонила голову к его плечу и разик коснулась его губами.
Публика ревела, рычала, взвизгивала свое "У-у-у!" — бой продолжался. Венецианцы "болели" так, словно и в их городе когда-то происходили настоящие рыцарские турниры, словно это был XIV век, а сами они подобны испанцам.
Победил, как ни странно, худосочный рыцарь. Нимфа, не желая мириться с поражением красного, возмущалась, чуть ли не била кулачками в грудь своего спутника.
Естественно, после представления оба направились в сторону набережной, разговаривая на смеси французского и итальянского. Звали даму Беттина. А он, зараженный общей атмосферой возбуждения, представился:
— Мишель… Неизвестный.
— Синьор Неизвестный, я приглашаю вас на виллу! — Но тут же надула губки. — Ах, нет, я передумала! Мы пойдем туда не сегодня! Вы еще не заслужили. — Она коснулась его плеча, одновременно дернув за край маски. Цель была достигнута. Нимфа увидела не только усики, но и лицо…
Тут Элизабет неожиданно приоткрыла глаза и насмешливо процедила: "Однако!" Мишель порозовел, о Беттине больше не говорил ни слова и переключился на события, которые развернулись на острове Джудекка.
Солнце еще дремало за горизонтом, но уже вышла луна. Она напоминала ему фонарь на гондоле. Он думал, что дома все давно спят, но каково было его удивление, когда, приближаясь к нему, издали заметил во дворе множество людей. Доносился шум, гвалт, шарканье ног, стройная музыка. Они танцевали. Тут были мужчины в куртках, жилетах и рубахах, выбивающихся из-под поясов, в штанах до колен, одна штанина ниже другой. Они почему-то очень старательно тащили впереди себя дам, кое-кто из них был босиком, или они разулись в горячке танца? Но с каким упоением все танцевали! Женщины, увлекаемые мужчинами, не замечали ни задравшихся юбок, ни расстегнутых корсетов, ни растрепанных волос. Прижимаясь друг к другу, они качались из стороны в сторону, словно боялись упасть. Мишель догадался, что это был какой-то народный танец. Ничего похожего на карнавал, и все же все веселились. Энергии столько, будто она наконец вырвалась из клетки. Пары обнимались, целовались, упоенные жизнью.
Он начал рассматривать мужчин. Один — худ и бледен, рот узок, как щель, но отплясывает лихо, другой небритый, заросший, словно никогда не смотрелся в зеркало. У третьего приличные усы щетинкой. А этот шарманщик крутит свою машинку, из которой льется безыскусная мелодия.
Анна тоже была здесь. Словно жемчужина на грязной земле, она не танцевала, а что-то переставляла на столах под деревьями. Мишель как можно тише подошел, но она тут же почувствовала и обернулась.
— Здесь поблизости дом призрения, — объяснила ему, — там живут слепые, и два раза в год мы устраиваем праздники. Опекуны приготовили кушанья.
Мишель остолбенел: так они все слепые? И она тоже? Как же он не понял раньше! Его верхоглядство или ее кроткий нрав и ангельская красота застили его глаза? Сейчас стало ясно, она смотрит не на него, а мимо, а фиалковые глаза отрешенные.
На деревянных столах темнели бутылки с вином, стояли тарелки со студнем, макароны. Анна держала в руках блюдо с оранжевым рисом, на котором синели, отливая перламутром, раковины. Будто угадывая его вопрос, она пояснила:
— Опекуны в этот день делают для нас макаронный паштет, салат из мидий с рисом, студень из хвостов.
Он залюбовался натюрмортом из оранжевого риса и синих раковин. А она опять, будто читая его мысли, сказала:
— Это мидии. Хотите попробовать?
— Нет, спасибо.
— Как вы веселились на карнавале? — Она дала время ему освоиться. — Ах, как бы я хотела увидеть это. В детстве я только однажды была на карнавале, когда еще видела. Помню юношу, одетого дряхлой старухой, как танцевал он чечетку, помню шарманщика и платье с яркими заплатами. Расскажите о сегодняшнем дне.
Он рассказал о представлении, рыцарском турнире, поведал и о маркизе, одетой нимфой.
— Маркиза? — насторожилась девушка. — В Венеции надо держать ухо востро. — Она, улыбнувшись, предложила: — Давайте и мы потанцуем.
На ногах у нее были туфельки черного лака, тонкие чулки облегали ноги, платье, отнюдь не для праздника, синее в белую клетку. Но держала себя с достоинством, говорила о том, что два раза в году у них бывают праздники, что в эти дни слепые забывают обо всем и с первобытной страстью предаются веселью, о том, что слепые видят и чувствуют, осязая. Ведь осязание — последнее, что оставляет человека, оттого-то они так чувственны.
Неожиданно Анна дала знак, раздался звук скрипки, все остановились, а она запела отчаянно-печальным голосом:
Мы слепы, нам темно.
Не видно ничего,
Но радость греет душу
И от вина тепло, — ля-ля-ля…
— Это знак к трапезе, — заметила она.
Слепые бросились к столам. Они нащупывали тарелки, ложки, с жадностью принимались есть. Кто-то проливал вино, кто-то не мог найти ложку и рычал от нетерпения; это было мгновенное пожирание пищи, трапеза так же быстро закончилась, как и началась. И тут Анна опять запела:
Восхода солнца ждем,
Перед купаньем — пьем,
И в море мы плывем,
Оно поможет горю, — ля-ля-ля-ля…
— Неужели они собираются купаться?! — спросил Михаил.
Она сказала:
— Вы не ходите, слепые на рассвете купаются голыми. Соберутся, встанут цепочкой, а я отведу их к морю.
Между тем разгоряченные вином и едой, слепцы, перебраниваясь и шутя, уже выстроились, взявшись за руки.
— Как вы их поведете? — не удержался Михаил. — Давайте я.
— Ничего, я знаю тропу, — отвечала она, беря руку стоявшего первым в цепи.
Шествие двинулось к морю. Выждав, когда они спустятся, Михаил приблизился к берегу. Луна уже растаяла в небе, и солнце, величественное, могучее, заливало лагуну радужными красками. Он взглянул вниз. Удивительно — слепые вели слепых.
Он размышлял: не так ли и люди следуют за теми, кто говорит, что знает путь, знает способ сделать жизнь лучше. Кто якобы знает смысл и цель всего, между тем как конечные цели неведомы, как этим — дорога к морю. Доверчиво люди следуют за теми, кто уверенно обещает златые горы, они жаждут обмануться и охотно открывают свои сердца.
Мишель стоял у края обрыва, прячась за дерево, и смотрел на разливающееся солнце, невольно наблюдая за слепыми: малопривлекательные мужланы, немолодые женщины, сняв одежду, оставив очки, слепо шагали к морю и с визгом, смехом погружались в воду. Самая тоненькая, почти бесплотная — Анна. Она без возраста, как Пресвятая Дева… Что она говорила о своей парализованной бабке? "Слава Богу, что она не двигается, а иначе — она ж без памяти — где бы я ее искала? Хорошо, что иногда бывает дома Джованни, садовник, он помогает мне переворачивать тетю", — вот что она говорила.
Да, она почитала этого немолодого человека, служившего где-то у богатого господина…
Тут Элизабет открыла глаза и вяло проговорила:
— Эта девица, кажется, поинтереснее, чем ваша Беттина… Что же с той авантюристкой? Мишель что-то скрывает? — Помолчала и вновь спросила: — Вы дождались свидания на мосту? Отправились, конечно, туда? Да вы завзятый Дон Жуан. — Опять помолчала и затем произнесла: — Я хочу слушать дальше!
— Да, через три дня мы встретились на мосту. На этот раз она была без маски. Густо-черные глаза сверкали, казалось, выплескивались из глазниц — столько в них было огня. В рыжих волосах темнела зеленая лента.
Мгновенным взглядом окинув открытое лицо Мишеля, его новый европейский наряд, одобрив, она взяла его под руку и повела вдоль набережной. Через некоторое время они поднялись по мраморным ступеням довольно высокого дома с висячими балкончиками и витыми колоннами. Комната, куда его привели, оказалась под стать дому: потолок разукрашен мозаикой, на стенах в дорогих рамах картины, длинный стол уставлен яствами, серебряной посудой, бронзовыми подсвечниками.
Беттина сказала что-то лакею, тот удалился и вернулся, ведя под руку человека преклонных лет в бархатном камзоле, в парике, с вытянутым лицом в морщинах. Он приблизился к камину, потер руки возле огня и обратил лицо к Беттине. Она сказала: