В это время в соседней зале заиграла музыка и многие направились туда. Ах, как утешала их музыка, как отключала от того, что происходило на улицах! Но под звуки музыки шли самые тайные, опасные и секретные разговоры.
Руки соединяются, кавалер и дама в менуэте приближаются друг к другу всего на полминуты, но уже сказано коротко и тихо самое главное. Если бы в те времена были прослушки, вот что можно было бы записать.
— Он вернулся из Америки, этот поклонник королевы, швед.
— И просит направить его во Францию.
— Он уже здесь. И они виделись!
— Говорят, он дал клятву никогда не жениться.
— Кто же ее "ночной король"? Людовик или Ферзен?..
— Если толпа захочет смести королевскую власть, а дело, кажется, определенно к тому ведет, то он спасет свою королеву.
— Опасный менуэт! Если это дойдет до ушей тех, кто называет себя "власть народа", — несдобровать!.. Не спасет Ферзен королевскую семью, не выручит королеву.
— Он сказал: она так часто при мне плачет, как же мне ее не любить, не думать о спасении?
— О, как ужасно все, что происходит в Париже!
И, словно в подтверждение тех слов, вдруг звякнуло стекло. Кто-то бросил камень? Камень в королевские покои? Поднялся переполох. С улицы послышались возгласы.
— Довольно прятаться в Версале! Король должен быть с народом, в Париже! — И еще один камень полетел в окно.
Но никто не двинулся в тот вечер, в ту ночь из ворот Версаля.
Между тем на улице Клери ждали Элизабет.
Служанка куда-то убежала, девочка плакала, Мишель изо всех сил пытался ее успокоить. "Где наша нехорошая мама?" — твердил Мишель. Он принес клетку с попугаем, поговорил с ним. В конце концов взял девочку на руки и убаюкал.
Когда послышался шум подъезжавшего экипажа, он и сам дремал. В памяти его возникла картина, которую он наблюдал сквозь стекло во дворце Трианон. В уголке пристроилась Виже-Лебрен, вокруг королевы собрались ее фрейлины, дамы. Это было красиво — все легкое, воздушное, ажурное, в сине-зеленых тонах, белые парики, серебристые платья. Королева играла на музыкальном инструменте, какого не знал наш странник, кажется, это была арфа. Она перебирала струны, кто-то держал перед ней ноты, и все пели старинную французскую песню.
О ДВУХ ПОРТРЕТАХ
— Я буду сейчас занята, так что вам, Мишель, лучше не приходить, хорошо? — сказала Элизабет.
И Михаил, вернувшись домой, бросился ничком на диван и пролежал чуть ли не сутки. Утром взглянул в окно и удивился белым соцветиям каштана, стоявшего во дворе. Потом спустился вниз, к хозяйке. Она поставила перед ним красное вино, соус бешамель и лепешку. Медленным взглядом он обвел двор и заметил бородатого человека. Уж не тот ли, что своим пением, грубым своим голосом не раз донимал его? Попросил разрешения:
— Месье, можно сесть с вами рядом?
Тот с полным равнодушием пожал плечами. Внешность этого человека не в первый раз приковывала художника: копна волос на голове и копна волос на подбородке, посредине нос морковного цвета, а зеленые глаза с подозрением смотрят вокруг. Похоже, разговаривать тот был не намерен, и Мишелю пришлось заказать не одну бутылку вина, прежде чем удалось вытянуть из зеленоглазого хоть что-нибудь. Звали его Жак Мордо. Какое лицо! Если бы удалось его запечатлеть! Писать надо, конечно, грубыми, незализанными мазками.
— Не согласились бы позировать мне? — спросил Мишель. — Я бы заплатил.
На другой же день он усадил гостя возле окна, так, чтобы был виден каштан. Приспособил мольберт возле шкафа. Так они провели часа два, а потом и больше. Разговорились. Оказалось, что Жак не так давно выпущен из тюрьмы Сен-Лазар. История его жизни оказалась весьма драматичной.
Когда-то у Жака была любимая девушка Мадлен, они собирались пожениться, но однажды случилась беда. Он отправился в лес за хворостом, наткнулся в кустах на лежащего человека, наклонился, чтобы узнать, жив ли бедняга. Но тут налетели жандармы и, обвинив его в убийстве барона, а это был владелец замка, быстро упрятали в тюрьму. Они могли бы сразу расправиться с убийцей важного человека, но, должно быть, знали, что его вины нет, ибо убитый враждовал с соседом маркизом, к тому же претендовал на его невесту.
Семь лет провел Жак в тюрьме Сен-Лазар, и это были, как говорил он, не худшие годы жизни. Сидел вместе с бывшим священником, который сошелся с республиканцами, вступил в некое братство борьбы за светлое будущее и отказался от сана, предавшись философии нового времени. На смену догматам веры должны были прийти принципы переустройства мира.
— А что же девушка, ваша невеста? — спросил Мишель.
— Мадлен? Она приносила мне передачи, писала записки, но священник разуверил меня в существовании Бога, ангелов. Я перестал верить своей девушке… Оказалось, что когда уходит Бог, то его место захватывает дьявол. В него невозможно не поверить, ибо дела его загоняют тебя в угол. Невесте я сказал, чтобы меня не ждала.
— Вы разлюбили Мадлен?
— Напротив, я любил ее еще больше, но я хотел любить ее образ, такой, как запомнил, боялся разрушить идеал. Ведь сосед мой учил жить идеалами. Вы не знаете, как хорошо любить на расстоянии. Ни разочарования, ни ссор. Я убедил ее, что она свободна и не должна меня ждать.
— Сколько ей сейчас лет? Может быть, она еще помнит вас, ждет?
— Не знаю. Ей лет 30, должно быть, она вышла замуж. Я думаю, если бы мы поженились, я не любил бы ее так, как любил в тюрьме, как люблю сейчас. Тюрьма стала моим домом! Распорядок, дисциплина, режим, какая-то бурда вместо еды — со всем этим я смирился!.. Свыкся даже с мышами, тараканами, а там обитали и лягушки, и змеи. Полюбил воробья, который залетел как-то, отдал ему единственный свой гвоздь, делился крошками. Но главное — священник. Семью он заменил родиной, борьбой за светлое будущее, любовь к женщине — любовью к человечеству, службу — служением братству, а меня научил атеизму.
— Я хоть и грешник, а все же чувствую Бога. А вы? Неужели стали безбожником? — спросил Мишель.
Жак долго молчал, потом признался:
— Да. Я разделял его взгляды долго, но потом стал понимать, как жестоки эти идеи. Дух его витал во тьме. Только я уже полюбил одиночество, полюбил так, что жаждал его. Сколько прелести в одиночестве!
На лице Жака явственно отражались следы этого одиночества: ни улыбки, ни шуток, печать угрюмства и только одна песня о корабле, который никогда не плавал. Странный это был человек, но лицо его отчего-то вдохновляло Мишеля, и портрет подвигался довольно быстро. Фоном он сделал окно, похожее на решетку, за ним — цветущий каштан с белорозовыми соцветиями.
Однажды Мишель предложил соседу прогуляться по городу. Париж бурлил! Но Жак отказался.
— Знай, Мишель, что всякая власть есть зло! И новая революция мало что принесет хорошего.
Мишель отправился один. Хотел ли он действительно поглазеть на происходящее или искал способа отвлечься от мыслей о Элизабет и "случайно" забрести на улицу Клери? Неизвестно. И разве не происходит в жизни так, что ноги сами, не ведая связи с головой, уносят тебя в таком направлении, что остается только дивиться. Так и случилось, он оказался неподалеку от той улицы, и тут навстречу ему попался Пьер Лебрен.
— О, кого я вижу, русский. У нас сейчас много русских. Свобода, равенство и братство! Мишель, как вам понравилась эта история с портретом австриячки? Я возмущен, как могла она предложить это на выставку, в какое положение поставила меня?! А что вы пишете? Я надеюсь, не печете таких же сладких блюд в искусстве, как моя супруга? Ведите меня к себе, я хочу немедля видеть, что вы написали. Да, да!
Не подчиниться этому напористому человеку было невозможно. Всю дорогу он захлебывался словами, вылетали имена Марата, Демулена, Лафонтена. Очутившись во дворе дома, сел на скамью под каштаном и потребовал:
— Принесите вашу последнюю работу!
Портрет Жака произвел на него впечатление, и Лебрен разразился монологом:
— Вот жертва феодализма! Какой мрачный лик. Как вы изобразили это окно, оно похоже на решетку. Замечательно, это будет прекрасная агитация против тех, кто засадил его в тюрьму! Я покупаю этот портрет.
— Я не собирался его продавать, хотел показать мадам Лебрен!
— Что? Да к ней на выстрел нельзя приближаться с такими портретами. Я вас приглашаю в "Клуб друзей народа"! А вот и деньги за портрет. — Он протянул смятые франки. — Мы идем сейчас на митинг. Или вам не нужны деньги? Берите.
Во дворе показался сам Жак, и Пьер закричал:
— О, жертва мрачного абсолютизма, я жму вашу руку, восхищаюсь вами! А теперь идем все на митинг. Мы скажем свое слово.
Жак покачал головой и, слабо улыбнувшись в усы, бросил:
— Мне бы лучше в тюрьму!
— Что-о-о? Безумец!
Мишель имел неосторожность спросить, где сейчас мадам Лебрен, в ответ Пьер неудержимо разразился новым монологом:
— Она опять в Версале, кого-то там рисует в этом прогнившем болоте, в этом вертепе развратников и кровопийц. Хотя над ее домом сгущаются тучи, всех роялистов хотят к позорному столбу. И дом ее помечен черной краской.
— Что? Ее дом помечен краской, что это значит?..
— Это значит, что идет революция! Скоро мы, третье сословие, спасем Францию, и провинции, которые пребывают в отчаянном положении от разорений, вздохнут от радости. — И Пьер побежал дальше.
Вряд ли Пьер читал Сен-Симона, умнейшего человека, который написал о бедной Франции за сто лет до этих событий такие слова: "Беда заключается в том, что благие намерения редко осуществляются из-за множества негодяев, которые вьются вокруг короля, либо из-за корысти, либо из куда более гнусных соображений".
Пьер был захвачен революцией и не мог предполагать, что она, как бочка, пущенная с горы, может лететь только вниз, сметая все на своем пути.
Удача с портретом Жака подтолкнула Михаила на новый портрет. Портрет человека, мысль о котором возвращалась и возвращалась уже несколько лет. Сперва из-под его карандаша вырывались отдельно нос, глаза, сюртук, крутые кудри на голове. Постепенно из набросков стал вырисовываться облик Хемницера.