Перед картиной, которую увидел Мишель, померкли ужасы маркиза де Сада. Из-под здания Бастилии выползали крысы, их было множество, целая армия. Сверху, с крыши, не только бросали в них камни, но поливали кипятком. И вся эта мерзкая живность покидала тюрьму.
Возле крепости возникла пара запряженных лошадей; не останавливаясь ни на минуту, серая армада крыс перекусила лошадиные ноги, лошади рухнули, а крысиное войско двинулось дальше, повергая в смятение людей.
Следующая картина, представшая нашим путникам, оказалась еще более ужасной. Комендантом Бастилии был старик Фулон. Доброжелатели, предполагая, какая старика ждет участь, спрятали его в деревне, устроив ложные похороны. Однако вскоре тайное стало явным. Старика поймали и решили повесить. В него бросали камни, плевали, проклинали. Когда поставили на табуретку и хотели выбить ее, веревка оборвалась. Мало того, во второй раз намылили веревку, и что же? Она снова оборвалась. Старик Фулон стал козлом отпущения, словно один был виноват в том, что в Бастилию было посажено энное количество людей (кстати, не такое уж большое). С Фулоном покончили, но толпе этого было мало. Голову его насадили на пику и размахивали ею.
Жак смотрел на все это с каменным лицом, зато у Мишеля дергалась щека, он сжимал руки. Но тут внимание Жака привлекло то, что происходило на крыше Бастилии.
На краю стены стояла женщина.
— Она же упадет, впереди выбиты камни, — крикнул он. — Эй, там, осторожнее!
И более не спускал глаз с женщины в белом платке. Мишель мог бы поклясться, что никогда не видел Жака таким возбужденным. Из-под ноги ее упал еще один камень, а сама она вдруг обратила взгляд на Жака, что-то крикнула и покачнулась. Или кто-то толкнул ее? Жак подбежал в ту самую секунду, когда тело ее коснулось земли. Бросился на колени, ощупывая, жива ли, дышит ли?
— Жак, поискать доктора? Кто это?
— Это она, она! — в отчаянии кричал Жак.
— Кто она?
— Моя Мадлен. — Глаза его, кажется, навсегда забывшие, что такое слезы, повлажнели.
Жак Мордо сидел на корточках, не спуская глаз со своей Мадлен. Поняв, что она мертва, медленно поднялся, повел вокруг ослепшими глазами. Заметил каменщика с тачкой, бросился к нему, вывалил камни и, не оборачиваясь на ругательства, покатил тележку к телу Мадлен.
Мишель двинулся рядом, но тот велел ему остаться.
— Я сам хочу ее хоронить. Один.
Мишель вспомнил, что когда-то Жак служил на кладбище гробовщиком, и не решился идти следом. Было жарко, он сбросил кафтан и, упорно глядя под ноги, не поднимая головы, не оглядываясь, побрел к дому… Подумать только, в тот момент, когда Жак наконец стал выходить из плена одиночества, из психического капкана, этот странный и чудовищный случай вернул ему любимую Мадлен и тут же забрал ее. Как нелепо устроен мир! Что происходит вокруг? Почему граф Строганов на стороне восставших? Почему Жак не хочет становиться ни на одну сторону? А Элизабет? Где она? Возле своей королевы? Как она рыдала каждый раз, как приходило известие об аресте аристократа, скульптора, артиста! Видимо, в дни таких потрясений действительно срывается с мест и добро, и зло…
Увы! Михаил не знал, что в такие моменты истории время становится иным, старые законы не действуют, новых еще нет и торжествует анархия. Он не мог еще читать великого Гюго, который писал: "Неважно, на чьей стороне сила, важно, на чьей стороне правда". Но на чьей она стороне? Не мог он читать и Бальзака, который говорил: "Закон — паутина, сквозь которую крупные мухи пробиваются, а мелкие застревают… Нравы — это люди, законы — разум страны. Нравы нередко более жестоки, чем законы… Неразумные нравы берут верх над законами".
Чем объяснить, что в дни восстания разрушили музей той, которая когда-то спасла Францию? Жанны д’Арк… Взятие Бастилии не означало улучшения жизни народа. Толпа думает не головой, а животом, да, животом. Пала Бастилия, но не случилось ожидаемого, не появился хлеб, не исчез дефицит. Толпа — может ли она царствовать?! И еще, она не останавливается на полпути — вот и "покатилась бочка" к Версалю!..
…В Версале тихо, окончены балы, ночами лишь доносятся зловещие крики птиц. Из Парижа прибывают грустные и страшные вести. Семь голов носят на длинных пиках, и вечернее солнце делает их похожими на призраки.
Но вот вдали раздался глухой и страшный гул. Идут тысячи людей, толпа разъяренных голодных женщин. Они идут тремя колоннами по аллеям Версаля и кричат: "Хлеба! Хлеба!" Во главе — Теруань де Мерикур, та самая, которой очарован граф Строганов. С кудрями до плеч, обнаженной грудью. В розовой косынке поперек лба, Теруань с веселой серьезностью разговаривает с драгунами, сжимает их в патриотических объятиях, уговаривает не стрелять в голодных женщин!
Ночь кошмаров. Женщины вступают во дворец, гвардейцы кричат: "Спасайте королеву!" Она бежит вместе с детьми, с нею — несколько преданных людей.
А утром по требованию толпы на балконе дворца появляются король и королева с детьми. "Уберите детей!" — кричат снизу. Королева отодвигает их в сторону и стоит, сложив на груди руки, готовая ко всему. Кто-то навел на нее ружье, но Лафайет берет ее руку и целует.
Народ требует, чтобы король и королева переехали в Париж, — и вот они уже занимают места в карете.
Шли массовые аресты, доносы на аристократов, и не только на них. Придворные, друзья королевского двора стали мишенью клеветы и злобы. Начались массовые бегства из Парижа, состоятельные люди покидали свои дома.
Мишель не мог застать дома Элизабет. Он наведывался туда каждый вечер, и все напрасно. Она возле королевы? Скрывается в Версале? Как-то встретил Пьера Лебрена, тот был возбужденный, радостный и небритый. И сразу пустился в восторженную агитацию.
— Мы, третье сословие, берем власть! Уже скоро — и всем, кто не с нами, будет плохо. А твой портрет, мазилка, отличный! "Человек из тюрьмы короля" — так мы его назвали! И он сыграл революционную роль. Мерси!
— Зачем? Я не для этого его писал! Какое вы имели право?!
— Ха-ха-ха! Теперь все права — наши!.. А ты, дурень, лучше бы примкнул к нам, пока не поздно, а то твоя-моя Элиза выкинет какой-нибудь номер или… или ее арестуют и тебя с нею.
— Почему? Она же художник. А я помощник ее.
Лебрен понизил голос:
— Я уже написал запрос, чтобы ее не считали гражданкой Франции, да, да! Пора и ее отдать вместе с королевой на суд народа.
— Как — отдать?
— По законам революционного времени — судить.
— Вы не сделаете этого!
— Сделаю, — бросил тот и пошел прочь.
Наконец Мишель застал беглянку дома. Оказалось, она явилась лишь для того, чтобы забрать драгоценности. Роялисты бросили клич: жертвовать золото и драгоценности, даже церковную утварь, чтобы пополнить казну, накормить народ и сохранить себе жизнь. Мишель застал ее, когда она уже выбегала из дома со шкатулкой в руках.
— Куда вы?
Она, словно глухая, только помотала головой.
— Вы хотите это отдать на нужды революции, народу?
— Нет, я отдаю это ей! Королева в опасности, ее надо спасать, и есть человек, который сделает для этого все!
Она вырывалась из его рук, но он крепко держал ее.
— Не смейте! Вам надо немедленно уезжать, бежать из Парижа!
— Я не уеду, пока здесь королева! Погодите, мой милый, славный! Поймите меня. Я люблю вас, но прежде всего — королева.
Она вырвалась и убежала. Мишель был в отчаянии. На другой день он обнаружил на двери прибитую доску со словами: "Здесь живет фаворитка королевы!" Со злостью оторвал доску. — Как поступить? Что сделать?..
Наконец понял: надо бежать. Но в чем? Необходимость побега застанет ее врасплох; что она наденет на себя? Не брать же дорогие, причудливые платья, изобретать которые она великая мастерица! Мишель сбегал домой, принес простое крестьянское платье и спрятал его в саду, под кустами возле иудиных деревьев. Написал записку, подождал и снова вернулся домой. Его беспокоил и Жак, вернее, его отсутствие, того не было со дня похорон.
Войдя в его комнату без стука, остановился, пораженный. Жак сидел у окна спиной, и голова его была совершенно белая. Он стал седым! Господи, за что? Потерять любимую женщину в тот момент, когда, наконец, одолел болезнь тюремного одиночества!.. Жак молчал, тупо глядя в окно, на вопросы не отвечал.
Внутренний голос, недаром гадатели хвалили его за тонкие чувствования, подсказал, что надо как-то вывести Жака из этого состояния. И Мишель, усевшись на единственном стуле, стал говорить и говорить. О чем только не рассказывал, благо происшествий у него хватало. Целую ночь не оставлял он своего приятеля, и под утро тот, кажется, вышел из столбняка.
Утром, глотнув чашку кофе, наш рыцарь снова отправился на улицу Клери. Навстречу выбежала Элизабет и бросилась ему на грудь. Она прочитала его записку.
— Надо немедленно уезжать, — твердо сказал он.
— Но почему? Я не желаю покидать город.
И тут он впервые прикрикнул.
— Прекратить капризы! Ваша жизнь в опасности! Вот ваше платье, — и развернул сверток.
— Что это? Надевать это платье?
Он насильно потащил ее в дом. Натянул платье, голову велел прикрыть шляпой-чепцом, чтобы не было видно лица.
Элизабет поразила его еще раз:
— А что, может быть, мы выпьем на дорогу? — и взяла бутылку шампанского.
Они разлили, чокнулись. Глаза ее были близко, в них отразилось игристое вино, и он смело поцеловал ее в губы.
У дверей она снова вспомнила:
— Но как я буду жить без моих тканей, туник? Это фоны к портретам!
— Купите новые!
— Но у меня, кажется, всего 80 франков в кармане.
— У меня есть немного больше ста. — Мишель тащил ее к калитке.
За воротами им предстало неожиданное зрелище. Возле соседнего дома остановилась телега, новые жильцы занимали мастерскую Мориса, скульптора, соседа Элизабет. Это ее окончательно отрезвило, и, уже не задавая вопросов и не выпуская руки, она двинулась мелкими частыми шажками.
По дороге повстречали жуткое шествие: с наколотой на пику головой. Элизабет зажмурила глаза и убыстрила шаг…