Ни ему, ни ей не были известны суждения философов-историков о том, что революция — это варварская форма прогресса. Будет ли нам дано увидеть, когда форма человеческого прогресса действительно будет человечной? А насмешник Томас Карлейль съязвил: "Если бы Вольтер, будучи не в духе, вопросил своих соотечественников: "А вы, галлы, что изобрели?", теперь они могли бы ответить: "Искусство восстания". Это искусство, для которого французский национальный характер, такой пылкий и такой неглубокий, подходит лучше всего".
ЧАСТЬ 2
МУЧИТЕЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ
Приходилось ли вам, любезный читатель, в молодые годы, когда кожа обнажена для тонких чувствований, оказаться волею случая рядом с предметом своей любви совсем близко и вместе с тем в окружении малоприятных незнакомых людей? Если да, то вы легко можете себе представить, в каком блаженном состоянии пребывал наш не слишком решительный герой, сидя в дилижансе рядом с Элизабет. Одной рукой он обнимал ее, другой держал корзину с продуктами. Чуждое окружение сближало их. Мишель не шевелился, боясь нарушить покой головы, лежавшей у него на плече. Немели руки, ноги, но, растроганный ее доверчивостью, кротостью после бурных слез перед отъездом, он словно окаменел.
В памяти проносился тот безумный день. Чтобы достать билеты на дилижанс, пришлось чуть ли не драться в очереди. Ради своей королевы он был готов на все. Перед глазами всплывал Пьер Лебрен, написавший донос на собственную жену; казалось, уже приближается толпа, готовая разнести в пух и прах и мастерскую, и дом Виже-Лебрен, и все ее знаменитые ткани, бархаты, шелка, необходимые для костюмных фантазий. Хорошо, что часть их уже была отправлена со служанкой и дочерью. Драгоценности удалось спрятать на дно чемодана — только бы не стали обыскивать, только бы не заподозрили чего-нибудь в дороге!..
Стиснутые пассажирами, вещами, они сидели в последнем ряду, боясь чем-нибудь выдать себя, говорить вслух. Лишь иногда Элизабет шептала: "Мон амур. Мон амур".
В голове Мишеля проносились парижские сцены, а тому, что шептала она, не верилось. Во сне или наяву слышит он эти слова? Как груб, отвратителен ее муж! Он называл ее самыми плохими словами, она отвечала ему тем же, лишь снабжая их иронией, вроде "Ах, скажите пожалуйста, ваше невежество!". Мишель холодел от страха и ужаса, от счастья и восторга. И постоянно думал: что их ждет, куда они едут, чего хочет она? Билеты взял в сторону Вены, там у нее друзья. Там родилась Мария-Антуанетта. Бедная королева, что с ней будет? Главное, удалось вырваться из обезумевшего Парижа…
Остановка. Они вышли из дилижанса.
— Куда мы едем дальше? — спросил Мишель.
На улице шел мелкий дождь, стояла погода во всей своей неприглядности. Она поскучнела и протянула:
— Не хочу жить под таким небом, хочу тепла.
— Тепла? Значит, Италия? Сдать эти билеты, купить другие?
— Ах, милый, не спеши, я еще ничего не решила!
Он притащил вещи, усадил ее под деревом на сухую скамью.
— Время вас вылечит, все будет хорошо, — утешал он потускневшую Элизабет.
— Время? Сперва оно лечит, лечит, а потом убивает, да?
Беззащитная, одинокая, она вызывала в нем чувство мучительного счастья. Голова на его плече, глаза — голубые незабудки, благодарная преданность… С нежностью и силой прижимая ее к себе, он спрашивал: "Не холодно?"
— Мон ами, тре бьен… Моя любовь, что бы я делала без тебя?
Это было не лучшее место для поцелуев, однако именно там он впервые почувствовал на своих твердых, крупных губах ее маленький нежный рот.
— Эй, молодые, идите сюда! Что вы мокнете под дождем? — раздался голос хозяйки таверны.
В крестьянских платьях, с лицами, освещенными любовным чувством, они показались хозяйке столь привлекательными, что она радушно пригласила их в таверну, да еще и накормила обедом.
Бедный Мишель! Всего случившегося в дороге ему показалось достаточно для того, чтобы со всем прямодушием задать недвусмысленный вопрос:
— Элиз, я люблю вас. Будете моей женой?
— За-му-уж? — Она рассмеялась. — Мон ами, да ведь… у меня есть муж, и по закону…
— Но он же негодяй!
— Да, но развод пока невозможен, и потому прошу не вести больше таких разговоров.
— Пусть развод невозможен. Мы будем вместе и вы не будете больше несчастной! — воскликнул он.
Мишель так и не понял, что кто угодно может быть несчастным, но только не она. Она, как воробышек, попавший под дождь, встряхнет крылышками и снова сухая и веселая. Или как кошка, оставшаяся без дома, стоит ей полежать на солнышке, как шерсть ее снова заблестит, залоснится, и киска замурлычет.
Из-за туч вышло солнце, и мысли Виже-Лебрен приняли иное направление, а на лице заиграла улыбка. Не может она, молодая еще, красивая женщина, прекрасная художница, быть неудачницей. Ее знают в Европе, она музицирует, недурно поет, танцует, к тому же знает толк в туалетах — все будет прекрасно, только бы перетерпеть эту дорогу!..
Ее, конечно, ждали в Вене, и она там будет, но не лучше ли сейчас погреться на солнышке? Неаполитанский посланник в Версале не раз звал ее в их королевство… Нет, все же сперва Вена, потом Флоренция, Рим, а там и Неаполь…
Ах, как же славно они путешествуют! Как мил Мишель! Несчастлив лишь тот, кто обойден любовью! А обольщать мужчин, юношей, что может быть забавнее? Не скучать же в одиночестве. Мишель — истинный рыцарь, хотя… рыцари никогда, вероятно, не чистили картошку или ее тогда не было? Он чистит, варит кофе, покупает зелень. Особенно трогательно слышать, как утром отправляется на базар, как готовит пищу, даже ее любимый соус, а потом моет посуду, и без грохота, с которым это делала служанка. Какое удовольствие сидеть вечером у камина и смотреть на этого красивого, жаждущего ей угодить человека! И в самом деле: не сделать ли его своим мужем?
Впрочем, когда она прибыла в Вену, мысль эта растаяла, как мороженое у камина… Она не возвратилась к ней и во Флоренции, где они сняли две комнаты на окраине города. С каким азартом взялась Элизабет за устройство дома, как рьяно начала писать!
— Я так соскучилась по кисти, краскам! — говорила она. — А тебе, Мишель, следует взяться за итальянское искусство. Это такое счастье — изучать его.
Мишель часами бродил по музеям, улицам, и скоро у него появились великие знакомцы — Микеланджело, Брунеллески, Рафаэль, Челлини. Невысокий их дом стоял на берегу реки Арно, окутанный цветущей глицинией. Нежно-фиалковые цветы на серых камнях, на серых ветках, как это красиво! Но разве передать это на бумаге, холсте, особенно контраст между водопадом цветов и древними камнями?
В музеях его поразили лица людей Раннего Возрождения. Не много красоты, но какая духовная мощь и простота! Чем-то это напомнило русских художников-самоучек, у тех, конечно, нет мастерства, но в портретах тоже простата и значительность.
Элизабет то и дело возвращалась к любимому Рафаэлю, своему кумиру. Обосновавшись во Флоренции, она сразу обросла поклонниками-художниками. К тому же ее постоянно сопровождал коллекционер, некий маркиз Маринелли. Он не без выспренности рассуждал об искусстве. Мишель скромно молчал. Но постепенно и он стал проявлять себя. Слушая восторги о Боттичелли, заметил:
— А мне кажется, что учитель Боттичелли — Филиппо Липпи — более цельный… Чистота его лиц мне очень нравится.
— Что? — Маринелли воздел руки. — Где вы увидите еще такие линии, как у Боттичелли? Фу, Липпи — робкий подмастерье в сравнении с этим титаном!
— Его ценят во всем мире! — поддакнула Элизабет.
Когда они смотрели Рубенса, Мишель вспомнил, какое впечатление произвел он на Львова, и улыбнулся.
— Может быть, вам не нравится и Рубенс?! — высокомерно взглянула на него мадам. Вообще она вела себя теперь так, словно и не было любовного путешествия. — Чем не угодил вам Рубенс?
Маркиз пустился в пространный монолог.
— Живописец королей был королем живописцев. Это настоящий Зевс, способный летать над просторами вселенной. Какие львы, какая охота, а обнаженные женщины!.. А мазок, невидимый простым глазом.
— Что вас не устраивает, Мишель? — пытала мадам.
Мишель улыбнулся.
— В Петербурге один человек, очень образованный, можно сказать, ученый, сказал, что, вероятно, Рубенс хотел, чтобы никто не коснулся его жены, возлюбленной, ибо такие формы не могут вызвать никаких желаний.
Элизабет с неприязнью произнесла:
— Ах, боже мой, какой знаток живописи!
Упрямый подмастерье не сдался.
— Почему? Мне тоже кое-что нравится у Рубенса. К примеру, камеристка, у нее не только формы, но высокий дух, чистота внутреннего мира.
Маркиз промолчал, а Элизабет внимательно взглянула на своего пажа (?), ученика (?), спутника. Глаза ее — точь-в-точь как цветы глицинии.
А спустя несколько дней в Элизабет снова будто вселился бес. Она ворчала на итальянскую кухню, жаловалась, что тут не найдешь любимого французского кролика в соусе провансаль. Наконец бурно разразилась:
— Довольно глазеть по сторонам, пора работать! Работать и работать! Вы должны подготовить мне холст, ровную грунтовку и… оставить меня в покое.
Галерея Уффици заказала ей автопортрет — такова традиция этого музея: сохранять автопортреты известных художников. Удостоилась этой чести и Виже-Лебрен. Только с того дня она отстранилась от всех общений, заперлась в мастерской, и надолго.
Что оставалось делать Михаилу? Он продолжал изучать живопись в музеях, хотел бы и сам писать, но увы, окружение великих парализовало его и кисти его засыхали.
НЕАПОЛЬ
Отголоски французской революции были слышны по всей Европе. Состоятельные французы давно бежали из своей страны, но революционные идеи нагоняли беглецов и в Австрии, и в Германии, и в Италии. Особенно захватили они Италию. Появились газеты "Народный трибун", "Пьемонтский республиканец"; на дорогах разбойники грабили богатые экипажи. Италия оставалась долгое время ареной соперничества испанских Бурбонов и австрийских Габсбургов — теперь она жаждала национальной независимости.