В Неаполе все же было спокойнее, чем в Риме, и неутомимая Виже-Лебрен решила перебраться в Неаполитанское королевство, к неаполитанской королеве Каролине.
И вновь наш "халиф на час" сидит в тесном дилижансе и счастлив своим мучительным коротким счастьем: обнимает ее, чувствуя изящное, хрупкое тело. Собственно, на что он рассчитывал? Да ни на что! Где же его португальская вспыльчивая кровь? Где русская удаль? Все растаяло в блаженном полусне.
По приезде ее вновь окружили поклонники, критики, художники, а смуглый юноша со светлыми глазами почувствовал себя лишним. Он часто и подолгу бродил вдоль моря, любуясь недальним полуостровом Сорренто, конусом Везувия, слушая неумолчный говор волн. Волны вереницей ложились к его ногам, ритмично отбивая время. Он же пребывал в своем собственном времени.
Однажды, миновав городскую часть Неаполя, Михаил оказался возле монастыря Святой Марии-дель-Монте. Синий небосвод прорезали чудные пинии с горизонтальными ветвями, подобные петербургским малахитовым столешницам. Каменные громады домов-замков поднимались прямо из моря, и при сильном ветре волны бились о стены. Таким был и дом Торквато Тассо. Здесь Михаил вспомнил рассказ Хемницера о маркизе, которая читала ему Тассо, а потом украла кошелек.
— Возьми акварели и рисуй Везувий и дом Тассо. Такие картинки будут хорошо раскупаться, — сказала практичная Элизабет.
Он промолчал и не сделал ни одной картинки.
Что за поразительная женщина. На любом новом месте она мгновенно обрастала друзьями, нужными связями, поклонниками, обустраивалась и становилась всем совершенно необходимой. Здесь жили теперь ее дочь и служанка. По вечерам все чаще Мишель оставался дома, а за Элизабет приезжал экипаж. Ее приняли при королевском дворе, она уже писала портрет неаполитанской королевы и ее детей. На приемах познакомилась с русским посланником, с английским вице-адмиралом Горацио Нельсоном, с красавицей леди Гамильтон. Пела арии из произведений Паизиелло и собиралась писать портрет композитора, говорила с ним о России, в которой тот бывал.
Михаил оставался в сладком плену очарования, испытывая чувство жгучего и болезненного счастья. Сегодня особенно. Он вышел на окраину, там были только рыбаки да уличные мальчишки. Вдали белели парусники, отражаясь в синих зеркалах вод. Прозрачной шапкой светился вдали Везувий, дымящееся его жерло внушало трепет.
Но что за пение доносится с моря? Какая протяжная мелодия! Он прибавил шаг, прислушался, что-то давнее, знакомое почудилось в песне. Кажется, пели в лодке, только она удалялась, плыла к закату.
Отчего он не может писать, делать зарисовки, а она, эта маленькая, сильная женщина, увлеченно работает? Он служит ей, а она — живописи. Если бы так мог и он! Похоже, что ее возбуждает влажно-буйное лето, море, звезды. Вечером, почти каждый день, она на приемах, в замке королевы, уже стала законодательницей моды. Гуляет по берегу моря в греческой тунике, и ее примеру следуют другие дамы, но ежедневно стоит у мольберта.
Она говорила:
— Меня ужасают современные одежды, и я хочу приложить все усилия, чтобы сделать их более живописными. Если леди Гамильтон или другие модели доверяют мне, я одеваю их на эллинский манер или следую другой своей фантазии. Никто не носит шалей, шарфов, а у меня всегда есть красивые шали, шарфы.
Опыты свои подчас она проводила на своем "вздыхателе", а он все терпеливо сносил.
Леди Гамильтон стала ее подругой. Элизабет готова писать ее в образе вакханки, как нравилось адмиралу, но и не оставляла мысли изобразить эту роковую женщину в образе Сивиллы-прорицательницы.
Вчера на приеме от Элизабет не отставал некий Джузеппе, угодливый итальянец, тонкий как кипарис, с неприятной улыбкой. Михаил вспомнил о нем и с силой наступил на раковину. Раздавил ее и помрачнел. Он и вчера был мрачен, Элиз, пробегая мимо, сердито прошептала: "Ах, мой друг, какой же вы ворчун!" И тут же защебетала в компании.
Волны нехотя бились о берег. С моря уже не слышалось той протяжной песни, а жаль. Мишель шагал по берегу моря, а злые коты царапали ему душу. Это непереносимо: кто он и что здесь делает? Неуч. Копиист. Безвестный ученик, меньше учится, пребывает в услужении… И все же в душе его жила твердая уверенность в том, что есть у него художественное чутье. Он может писать. Должно же это желание когда-нибудь вылиться во что-то стоящее или это только самонадеянность… Элизабет не терпит дурных манер ни в жизни, ни в живописи. Сколько раз она упрекала его за грубые, деревенские вкусы, но он-то уверен, нужна и такая живопись. И нужна одухотворенность, какая есть у Рокотова, Левицкого. Но где ее взять?
Мишель ворошил свою жизнь, она напоминала ему пиратское судно, плывущее под чужим флагом. Детство сиротское, воспитательный дом, демидовские благодеяния, потом львовский кружок. Казалось бы, там и остаться, жить в Петербурге, но какая-то сила влекла его в неведомые края.
И опять — она, Элизабет, с ее изменчивостью и увлечениями. Он никогда не мог угадать, что она сделает, скажет в следующую минуту; ее любимая фраза:
— Не знаю. Может быть, да, а может быть, нет!
Она часто пеняла ему:
— Вы не умеете просто любить женщину, служить ей. Вам непременно нужен идеал, которому бы она соответствовала.
Господи, да разве требовал он от нее чего-нибудь?
— У тебя на уме только одно, — говорила она. — А для меня главная любовь — живопись, ею я живу. Надо, милый друг, и терпеть. Даже боги терпят. Я не хочу видеть рядом постную физиономию. И пожалуйста, не будь прокурором. Мне говорили, что русские любят напускать на себя важность, мрачно умничают, но я этого не терплю.
Она догадывалась, что ее ученик (слуга, паж) далеко не все ее работы одобряет, хотя молчит.
— Вы хотите, чтобы я забиралась в дебри человеческих душ, чтобы копалась в психологии? В людских горестях? — говорила она. — К чему? Я за несколько сеансов пишу портрет заказчика, в мягкой манере, гладкими мазками — и все остаются довольны, и нет недостатка в заказчиках.
Вновь донеслась с моря та песня, кажется, даже разобрал слова. Неужели русские? Кажется, это давно забытая песня "Ты взойди, взойди, солнце красное…" На сердце кольнуло.
В тот день Михаил с альбомом и кисточкой забрел далеко в бухту, закрытую большими камнями. Пристроившись с альбомом, стал рисовать. Поднял голову и увидел, что за каждым из камней торчит мальчишеская голова. Вездесущие, смелые и в то же время робкие мальчишки сопровождали его ежедневно. Он знал их обычай подсмотреть, что рисует художник, но так как сами, по-видимому, были басурманами, то боялись, вдруг и их лица запечатлеет художник. Это запрещено Кораном, и потому прятались, как только он оборачивался.
— Кыш, любопытный народец, — шуганул он, с завистью и симпатией глядя им вслед.
В альбоме появилась лодка с темной каймой по краям, гребцы в красных рубахах и синих жилетах, Везувий…
Возвращаясь домой, Мишель наткнулся на бело-желтый предмет, наклонился, оказался череп какого-то животного. Были видны глазницы, зубы. Он с отвращением отбросил его в сторону.
А Элизабет в тот час пребывала в русском консульстве, где давали музыкальное представление по опере Паизиелло. Она исполняла партию Нины. Вниманием ее владел гость из Вены, русский посланник, которого ей представили. Дамы сверкали драгоценными украшениями, сияли свечи, хрустали, слышались аплодисменты.
Когда кончилось представление, к ней подошел русский посланник с выражением одобрения и, склонив красивую кудрявую голову, изъяснился в любви к ее искусству со всей любезностью дипломата.
— Очень приятно! — откликнулась она. — Я рада, что вам понравилось.
Граф был по-русски красив, она слышала о его победах и охотно поддерживала разговор. Слухи связывали его имя с великим князем Павлом Петровичем, якобы они стали соперниками. Граф соблазнил жену Павла. "Немудрено, — подумала ценительница красоты, — он так хорош собой, к тому Ж находчив".
Когда послышался гул Везувия, граф не без остроумия заметил:
— У римского бога Вулкана, должно быть, нынче собралось немало гостей, и они чокаются огромными кружками или двигают стулья.
Позже, подойдя к художнице Элизабет, граф Разумовский заметил:
— Не так далеко отсюда живет богатый герцог, и он решил устроить рыцарский турнир. Думаю, это будет весьма интересно для вас.
На прощанье он весьма настойчиво приглашал художницу в Россию.
— Я советую вам бросить сейчас Европу, спасение вы найдете только в России. Там не будет прекрасного Везувия, но не будет и революции. Вы увидите то, чего нет ни в одном итальянском городе, да и в прочих городах.
Элизабет слушала его, склонив головку, задумывалась, ведь она всегда мечтала попасть в Россию, не наступил ли тот час.
А вечером, поздно, ее провожал Джузеппе. Они шли по залитой лунным светом дороге, слушали говор волн, и сердце Элизабет часто билось.
РЫЦАРСКИЙ ТУРНИР
Элизабет спала на веранде, и каждое утро было для нее как праздник. Слегка смежив веки, она видела восходящее солнце, отраженное в зеркальной воде, и голубизна окутывала все вокруг, то ли синее море отражалось в небе, то ли небеса отражались в переливающейся, словно шелк, глади моря. Верхняя часть веранды была вся обита виноградом. Крупные листья винограда, разлапистые и кружевные, переплетались с листьями инжира. Как прекрасно это голубое зрелище украшал Везувий, белый, как мрамор.
Джузеппе вчера провинился — был слишком настойчив, значит, надо его наказать. Вот она и преподнесет ему "подарок". Уедет! Куда? Конечно, в поместье герцога Дебюсси на рыцарский турнир, упомянутый Разумовским.
Объявление о рыцарском турнире было даже напечатано в газете. Увидев это, шустрая Элизабет воодушевилась — немедленно велела собираться в дорогу своей дочери и Мишелю. Неаполитанская королева Каролина приняла знаменитую французскую художницу с распростертыми объятиями и даже выделила для гостьи карету — обозревать окрестности, так что поездка на турнир устроилась почти что сама собой.