Однако теперь у нее иная, важнейшая задача — уберечь Россию от французской заразы.
— Кто там из русских еще торчит в Париже? Я приказала всем вернуться домой. А сын Строганова, моего верного друга, до сих пор обитает в этом проклятом городе? — Она прижала руку к сердцу, видимо, сердце сдавало.
…Приходилось ли вам, драгоценный читатель, обращать внимание на странную закономерность жизни: она наносит удар в спину тогда, когда менее всего его ждешь? А то еще и так бывает: жизнь приучила к пинкам и зуботычинам, ты смирился с участью, и вдруг подарки, один за другим, так и сыплются на тебя, и ты не можешь отказаться ни от одного? Удачи-то тоже надо уметь принимать.
И еще есть странная закономерность в стремлениях мужчин. Знает он девушку милую, ласковую, но не влечет она, а другая — явно тебе не по плечу, дерево не для твоего топорика, но именно она занозой вонзилась в сердце. Разве не так и с Михаилом?
Совсем иное дело у Львова. Маша стоила семи лет ожидания, и деревце было как раз по нему — оттого-то и семейная жизнь покатилась у них, как колобок по маслу. Только и там бесенята ухитряются сделать подножку. У Львова удачи-то как раз и явились в виде бесенят: столь быстро стало происходить его возвышение по лестнице жизни, что 24 часов в сутках ему стало мало.
Музыка — архитектура — поэзия — сочинение музыкальных произведений — служба при Безбородко — литературный кружок, а еще инженерные увлечения — горное, металлургическое, угольное дело.
Так что Машенька почти не видала своего муженька. Оттого-то меж ними происходили диалоги вроде этого.
— Завтрашний день ехать мне к Глебову, в имение, архитектурный проект утвердить. Поедешь со мной, Машенька?
— Ах, скажите пожалуйста, поеду ли я? Да тамошние дамы окружат тебя, а мне и места не будет, они такие егозы!..
— Надобно мне еще обсудить построение городского колодца, а то люди таскают воду далеко, маются. Над колодцем хочу я соорудить пирамиду. Изучал свойства египетских пирамид, так надобно строить.
— Прихоть свою соблюдаешь, Львовинька. Не укатали еще сивку крутые горки.
— Не-е… Надену я зеленые панталоны, желтый сюртук, шейный платок цвета беж и всем дамам в Торжке буду люб.
— Пусть! Мне никакого дела до них нету. А только ежели ты сломаешь где-нибудь голову, что мы будем делать с малышами? — Тут Маша вытирала слезы, сердце мужа не выдерживало, он сдавался. Что делать, коли в сердце пламень любви обитает?
— Ну хорошо, я не еду! — соглашался Львов, и она бросалась ему на шею. (А известно, что заключенный в объятия человек — это уже совсем иной человек.)
— Ах ты, егоза торжокская, ах ты, неугомон, — шепчет она. — Да еще и моралист-стоик, все-то тебе нипочем.
Николай Александрович получил уже чин коллежского чиновника, стал членом Российской академии. Львовых принимали в Зимнем дворце. В скором времени ему опять ехать в свите государыни из Петербурга в Москву и обратно. Ехала Екатерина туда неспроста, старая столица была у нее под подозрением. Там был Новиков, там были мартинисты-иллюминаты, там строил дворец Баженов, замешанный в неблагонадежных компаниях.
Не без ехидства, свойственного ему, Львов так отчитался о поездке: "Путешествие продолжалось весело и благополучно, а по приезде в Москву и суетно, и хлопотно".
На обратном пути зато случилась радость. В Торжке императрица с помощью серебряного молоточка и лопатки заложила камень в основание церкви в честь Бориса и Глеба. План Львова, влюбленного в Торжок, удался. Угодливости в поведении его с императрицей — ни на грош. Но выражений типа: удостоила меня своим разговором несколько слов, — сколько угодно. Когда-то делал он барельефы для здания Сената, всесильный Вяземский заметил: "Что это, батюшка, истина у тебя представлена в бесстыжем виде?" Львов не растерялся: "В Сенате голая правда бывает ли? Бесстыжей истине тут не по себе, так надобно прикрыть".
В кружке Державина — Львова, конечно, обсуждали французские события. А следы их виднелись всюду. Зайдя как-то к Безбородко, Львов заметил, сколько новых картин, скульптур, драгоценностей прибавилось во дворце — Гвидо Рени, Тициан, Андреа дель Сарто…
— Все это — от французских эмигрантов, аристократов, — отвечал Безбородко.
Мария Алексеевна говаривала своему мужу: "И все-таки, Львовинька, ты неугомон. Пора бы тебе от стаккато переходить к анданте кантабиле, а у тебя все аллегро да аллегро".
Мало ему всех занятий-дел — еще взялся за разработку каменного угля. Бедная Мария Алексеевна! Она ждет третьего ребенка, а муженька видит, дай Бог, раз в месяц. К тому же возвращался он после угольных дел исхудавший, больной, но на лице неизменная улыбка, весел, ожидает приятных известий. От Безбородки пришло новое известие, Львов включен в царскую свиту. Другу Державину сообщает: "Князь Потемкин поехал в свои губернии, и я, слуга ваш нижайший, получил повеление ехать в свите. Марья Алексеевна осталась в деревне до зимы… То-то жизнь! Из чего? Из дыму".
Мир, как море, бурлит, волнуется, не утихая. Вырываются с корнем деревья и носятся по безбрежной стихии. Час затишья обманчив, просто задремал демон. Давно ли кончилась одна Русско-турецкая война, а уже гремит вторая, и победителям, а тем более побежденным, не до французских трагедий, у них разыгрываются свои драмы.
Чего только не случается во взбаламученные времена! Растут, как грибы под дождем, маги и чародеи. В Россию потянулись фокусники и авантюристы.
Бушует жизнь, как море-океан, и волны, брызги долетают чуть не до каждого дома. В Тамбове, где служит губернатором Державин, разгорелась распря. Из армии прибыли закупать провиант, а он, Державин, нарушил какой-то канцелярский обряд, и пошло-поехало. Наместник и губернатор стали ярыми врагами, город разделился на два лагеря, одни — за губернатора, другие — за наместника. Ах он, такой-сякой Державин, пиит, а начальства не уважает, несговорчив. Вместе с женой своей, готовой за него в огонь и в воду, действует заносчиво. И конечно, сняли вельможу-пиита с должности губернатора, более того, отдали под суд.
Пришлось Катерине Яковлевне Державиной жить, почти скрываясь, в Москве, у Голицыных, хорошо, что в России всегда найдется добрый покровитель. Муженек же ее отбыл в Петербург в надежде на поддержку Потемкина, вернувшегося с турецкого фронта.
В бурях-океанах жизни вся надежда остается на знатного покровителя, на верного друга да на любовь. А уж кто умел любить, так это Катерина Яковлевна, которую Державин называл Пленирой. Зная характер мужа, она внушала ему в письмах: "Я думаю, что ты ленишься своими выездами, мой друг; теперь надо быть не лениву и стараться быть тут, где тебе нужно. Я не живу праздно у княгини, и прилежание мое за шитьем беспредельно, ибо я, работая, размышляю о тебе… Я почти уже вышила камзол князю Сергею Федоровичу, который кажется очень хорошо вышился… Княгини курьер еще не бывал от светлейшего (Потемкина. — А.А.). Она ждет его с нетерпеливостью, так, как я, верный твой друг, твоих писем и твоей ко мне доверенности… Сего желает тебе твоя КАТЮХА".
Суд над Державиным длился с 16 апреля до 31 мая — в результате общих хлопот его оправдали. Надо отметить, что государыня, которую восславил он в "Фелице", не вмешивалась в процесс, однако была рада, когда пиита оправдали. Он явился в Царское Село, царица дала поцеловать ручку и сказала присутствующим:
— Это мой собственный автор, которого притесняли.
Не зря однажды он заметил: если бы не такая у нас государыня, я бы непременно бежал из России.
Впрочем, не во Францию же бежать? К тому же ежели не мешать провидению, то оно непременно вынесет тебя на простор волны. Все обернулось наилучшим образом, Державин избавился от чиновничьей службы, у него появилось свободное время, а это ли не лучшее приобретение литератора?
В сентябре 1790 года в доме появился новый знакомец, почти еще юноша, одетый во фрак по последней моде. Он произвел на всех хорошее впечатление. То был Николай Михайлович Карамзин. Некоторое время тому назад он тоже побывал в Европе, во Франции, и с прозорливостью истинного ученого-историка высказался в том смысле, что земля освободится от бедствия не иначе, как упившись кровью.
В тот вечер в гостях у Державиных была еще Мария Саввишна Перекусихина, подруга, можно сказать, наперсница императрицы, и опасный разговор догадливая супруга Гаврилы Романовича перевела на другую тему:
— А что, не собирается ли князь Потемкин в Петербург? Государыня подарила ему этакий дворец, что, чай, хлопот по устройству будет много.
Оказалось, что Потемкин и впрямь собирается в столицу.
— Должно, в немалом волнении пребывают князь оттого, что в фаворе теперь Платон Зубов, — вздохнула Катерина Яковлевна.
КРАСИВО УМЕРЕТЬ — ДОСТОЙНОЕ ДЕЛО
В то же самое время Екатерина смотрела из Зимнего дворца на бегущие чередой волны Невы, вспоминая, как когда-то Потемкин привел к ее окнам флотилию своих кораблей. Князь решил устроить ей прощальный вечер перед отъездом на южный фронт, предвидя, что и Екатерина благоволит к другому фавориту — Платону Зубову. А про себя он говорил: "Вырвать надо этот зуб!"
Забавны дворцовые нравы екатерининской поры. Фрейлины создавали себе кумиров, поклонялись им, и это был, как правило, тот самый фаворит, которого избрала Екатерина. Сперва Орлов, потом Потемкин, потом другие. Как любили они писать любовные, слащавые и ворчливые записки!
Забавны и отношения супругов и супружниц к новым фаворитам. К примеру, любимой подругой Марии Федоровны (жены Павла I) была давняя симпатия Павла — Катенька Нелидова. Они вместе смягчали вспыльчивый нрав императора. А когда взор его стал слишком долго останавливаться на хорошенькой Лопухиной — о, как дружно принялись они отстранять Лопухину от чувствительного сердца Павла Петровича!..
Между тем время царствования Григория Александровича Потемкина подходило к закату — у дверей царской опочивальни маячила длинная фигура Платона Зубова. Потемкин обладал истинно мужским нравом и не мог просто так с этим смириться. Воюя с турками, он думал о том, как возвратиться в Петербург и вернуть сердце государыни. Она подарила ему Таврический дворец, и, пользуясь сим обстоятельством, задумал он устроить в том дворце такой праздник-бал, чтобы Екатерина пришла в изумление и, быть может, вернулось былое.