28 февраля 1791 года, сказав в армии, что нездоров, что надобно вырвать ЗУБ, прибыл он в столицу. И закипело дело: тысячи работников, художников, обойщиков трудились денно и нощно. Позади дворца соорудили холмы, павильоны, речку, даже водопад, на площади расставили столы для угощений, сделали качели, лавки торговые для народа, подарки.
Люди собрались рано, как же русскому человеку не порадеть на царском празднике? Уже замерзали, а государыня все не появлялась; Разумовские, Строгановы, Салтыковы, Голицыны, даже наследник с супругою прибыли, а ее все нет.
Вдруг по чьему-то мановению народ ринулся к столам, и с криком "ура!" все съестное пошло гулять по рукам, по животам. Именно в тот момент появилась императорская карета, и Екатерина была вынуждена пережидать нашествие.
Расстроенный Потемкин подал ей дрожащую руку.
В подготовке праздника и сочинении его приняли участие и Державин, и Львов, но дирижировал всем Потемкин. Он был в алом фраке, черном кружевном плаще, в шляпе, унизанной огромным количеством драгоценностей.
Сколько прибыло гостей на то любовное представление? Три тысячи. Сколько горело свечей в колонном зале — двадцать тысяч! Сколько потрачено денег? Умолчим, только ясно: все сделано с русским размахом. Блистали рубины, яхонты, изумруды, топазы. Висели разноогненные, с живыми цветами и зеленью переплетенные венцы и цепи; светы бегали по затененному пространству. В одной зале — любящие музыку, в другой — пленяющиеся живописью, уединенные покои призывают людей государственных к умной беседе, мраморные ступени ведут к жертвеннику, на котором статуя Екатерины. Потемкин бросается на колени перед нею, и Екатерина поднимает его, целуя в лоб. Он уже был счастлив. Еще более, когда стоял за ее креслом при ужине, а она посадила его рядом.
После ужина — прогулки, беседы. К Екатерине подходит Строганов, сожалея, что нынешний вечер потерян для карточной игры.
— Каково сын твой, проказник Павел? — спрашивает она. — Вернулся ли из легкомысленной Франции?
— Вернулся, государыня.
— Не пускай его более. Пусть сидит у себя в имении, в Братцеве. Какие вести привез?
— Сожалеет, что вызвал неудовольствие вашего величества. Подтверждает, число эмигрантов из Франции будет расти. Приглашена к нам и Виже-Лебрен, придворная художница Марии-Антуанетты.
— Пусть едет, — равнодушно заметила Екатерина, искоса поглядывая на своего сына Павла и невестку.
Внимательный читатель непременно вспомнит, как повстречался наш Мишель-Михаил с молодым графом Строгановым в доме Виже-Лебрен, как увлечен был граф революцией, влюблен в красотку Теруань де Мерикур. В дополнение добавим, красотка та, возглавившая женскую демонстрацию в Версале, упала в обморок, когда ее обнял король Людовик. И еще, дни свои закончила она в доме для умалишенных…
Через стол, уставленный яствами, перекрещиваются два выразительных взгляда матери и сына. Прищуренно-любезный Екатерины и дерзко-равнодушный Павла. О, эти самодержавные нравы, замешанные на неведомо каких симпатиях и тем более неизвестно на какой крови. И еще один человек перехватил их взгляды, то был Салтыков, дворцовая молва нарекала его отцом Павла, но сын не желал того слушать. Он почитал своим отцом Петра Ш, убитого матерью. А при виде Салтыкова в широкой груди наследника поднимались чувства, которые вырывались порой в самых отвратительных формах.
Павла мучила мысль: как может мать жить без угрызений совести? Тяжко было его отцу, он впитал кровь двух заядлых врагов — Петра Великого и Карла XII, тоже великого; образовалась адская смесь, оттого-то и чудачествам Петра III не было конца. Он словно бросал вызов приличиям света. Слушая сплетни про отца, Павел то и дело вглядывался в зеркало, ища в лице своем его черты, — от этого одного можно было сойти с ума. Что касается Салтыкова, то Николай Иванович пользовался в Зимнем дворце всеми привилегиями чрезвычайной особы. Содержание каждого дня его обходилось казне в 400 рублей. Другие Салтыковы — рослые, видные, а этот ходит, подпираясь костыликом. Однако находится в большой доверенности у императрицы и в многочисленных делах.
Наследник вырос подозрительным, замкнутым, хотя в обращении был любезен. Но скрыть неприязнь к новому фавориту — Платону Зубову — никак не мог, называл его не иначе, как "смугляк", "любезник", "Зуб".
Единоборство взглядов матери и сына на том празднестве — лишь одно мгновение театрального действа, которое разыгрывалось в ту ночь в Таврическом дворце. На арене гремела музыка, пели хоры, лакеи, сбиваясь с ног, носили напитки, сласти. Черная, холодная ночь. Море огней не дает ночи уронить даже слабый мрак на пиршество.
И все же в середине ночи Екатерина, утомленная зрелищами, поднимается со своего кресла. Потемкин делает знак, и подают карету. Он стоит, озаренный факелами, на крыльце в алом плаще и черной накидке, воздев руки к небу. Глаз один перевязан, а другой горит черным пламенем. Зрелище не для слабых сердец.
Праздник кончился, теперь работа пииту Державину — составить отчет в стихах и в прозе и подать Потемкину в руки через 2–3 дня.
Но что случилось со светлейшим? Прочтя, а может быть, еще и не читая отчета, узнал он что-то новое о Платоне Зубове. И вдруг выскочил, подобно фурии, из дома, сел в коляску и помчался невесть куда, среди дождя и грязи. Да, любовные разрядки бывают диковаты!.. Праздник не удался. Не победу, а поражение испытал князь светлейший! ЗУБ не вырван! Зубов в покоях государыни!
Что оставалось могучему титану? Назад к туркам! Ехать, не глядя на болезнь, которая подкралась в те горькие месяцы, одно спасение — уехать. Скорее отправляться к арене военных действий!.. И он уже в пути.
Печально, болезненно лицо Потемкина…
30 сентября, в дороге его именины. Жизнь идет к концу, неужто не будет никакой вести от нее?
Но их нагоняет нарочный и вручает письмо, подарок! Легкая шуба и шлафрок. Сквозь слезы читает некогда ночной император письмо Екатерины. "Скорее ехать, скорее!" — приказывает он. Лошади мчат. Он бредит: "Всю жизнь жаждал я осчастливить человеков. Только не удалось, на все, видно, воля Божья!.."
Пятого октября попросил остановиться: "Выньте меня из кареты… хочу умереть в поле".
Разостлали ему ковер, принесли подушку. Он смотрел в чистое безоблачное небо, что-то шепча.
Намочили ему голову спиртом. Он зевнул три раза и… покойно умер. Как будто свеча, которая вдруг погасла без малейшего ветра.
Известие о смерти Потемкина привело Екатерину в отчаяние, она заперлась в своем кабинете и долго плакала. "Мне некем заменить Потемкина… он имел необыкновенный ум, нрав горячий, сердце доброе, он благодетельствовал даже врагам своим: его нельзя было купить", — думала она.
Какие бы ни были молодые фавориты-красавцы, но никто не мог заменить ей Григория Потемкина. Он был помощником и в ее политических делах.
Элизабет знала много историй о русской императрице, владевшей огромным количеством земель, и мечтала создать ее портрет. Она не раз наведывалась в секретариат императрицы к Платону Зубову, чтобы ей назначили встречу.
НА ВЫСТАВКЕ ВОЗЛЕ АДМИРАЛТЕЙСТВА
Чуть не три года провел в монастырских трудах в псково-печорской тишине наш странник. Ему открылась красота русской природы, ее задумчивых, туманных холмов, тишина лесов вне времени, нарушаемая лишь колокольным звоном.
Сидя на низкой скамеечке перед сосудами с разноцветными красками, медленно постигал он премудрости нового ремесла. Иконописцы писали открытыми красками, не смешивая их, тоновой живописи не признавали. Кажется, только благодаря "Троице" начал постигать он смысл русской иконы. Отгонял от себя грешные мысли, молился, работал с утра до вечера. Но по ночам явственно чувствовал властную женственность, тонкую талию, нежные руки Элизабет. К счастью, наступало утро, он копал в огороде, носил воду, писал, и ночные видения таяли.
Возможно, что так бы и прижился Михаил в тихой обители, если бы не случай. Однажды на Преображение Господне в Печорах появилось знатное семейство. Помолились, испросили благословения у старца и уехали. А после их отъезда Михаил обнаружил на скамейке газету "Санкт-Петербургские ведомости". На глаза попалось объявление: "Напротив Зимнего дворца для господ зрителей открыта выставка художницы Марии-Луизы-Элизабет Виже-Лебрен". Будто его толкнули в спину с обрыва. Он вспыхнул и затаился.
Но с той минуты только и думал о том, как попасть в Петербург.
— Отпустите меня, батюшка, — просил настоятеля.
Зачем, не сказал, только молчал, упорно не опуская глаз. Батюшка был добр, кроток и дал ему позволение.
И вот уже стучит по дороге телега, ёкает селезенка у лошади, колотится сердце ездока. Мягкая от пыли летняя дорога. Бледный без солнца день. Редкий голос подаст кукушка, разнесется трель дятла, нежно откликнутся ему певчие пичужки. И крутятся спицы колес, мнут овсяные колосья, васильки, ромашки, сурепку.
Дорога лесом, царственным сосновым лесом. Все замерло. Как морская раковина вбирает звуки моря, так лес поглощает в себя шумы. Дорога мягкая, в сосновых иглах. Славно на душе Михаила, славно и радостно. Кротость и умиление, как у старца печорского, а нетерпение прежнее.
Один день — и неугомонный странник в новом мире: Петербург, Зимний, Дворцовая площадь. Снуют экипажи, пешеходы, маршируют гвардейцы, звучит барабанная дробь. В небе тот молочный белый свет, которого более нет нигде. Подул ветер, и по шелковой синеве будто кто разбросал белоснежные подушки. Было от чего взволноваться. Постоял на берегу Невы, поглядел на ее плавно текущие воды; угомонив волнение, Михаил направился к выставочному залу, как раз напротив Зимнего дворца.
Только бы не встретить ее сразу, не сконфузиться, не попасть в волну ласково журчащего голоса. Может быть, ее там и нет и можно просто поглядеть картины. С опаской оглядываясь, вошел в залу. Стал рассматривать картины.
"Дама в красном" с ребенком на руках. Свободно лежит ткань, знакомый прием Элизабет. Она всегда любила посадить натуру в центре, окружить подходящей тканью, тем выделив ее, как бы приподняв и сообщив ей что-то воздушное.