О чем? Конечно, о приемах в петербургских домах, у Юсуповых, Голицыных, Нарышкиных, она была даже в Зимнем дворце и видела государыню.
— Представь себе, Мишель, узнав государыню, я уже ни о чем не могла помышлять. Я представляла ее столь же величественной, как ее слава, а оказалось — она маленького роста… И очень полна, но лицо, окаймленное седыми волосами, приподнятыми вверх, еще очень красиво. На широком высоком лбу лежит печать гения, взгляд умен и ласков. У нее румяное лицо с живым выражением и совершенно греческий нос. Ах, Мишель, как прекрасна и богата ваша страна — и никаких революций. Меня всюду приглашают, я даже слушала концерт роговой музыки — такого нет нигде в мире. Моя единственная мечта теперь — написать портрет вашей государыни. Уже идут переговоры.
Он слушал, кивал головой, хотя не слишком ли много тщеславных мечтаний? Элизабет перенеслась мыслями в Неаполь.
— Как же так, милый мой. Отчего вы тогда исчезли? Ведь там было так чудно. И еще это глупое ваше письмо. Почему вам вздумалось нарушить установившийся порядок, огорчить меня?
Михаил отделался невразумительным мычаньем.
— Впрочем, потом в Неаполе стало так жарко, что плавились краски, я не знала, куда бежать из этого пекла. Тебя рядом не было, а кто еще мог мне помочь?
Неужели она все забыла? Или игра, кокетство — неискоренимое ее свойство?
— Элизабет, вы были окружены таким роем поклонников, что для меня места не оставалось.
— Но ведь то было ужасное время! Мне надо было как-то забыться после безумных дней в Париже. А какие вести доходили оттуда!
— Ваша мастерская уцелела?
— Если бы я знала. — На глазах ее выступили слезы, крупные и прозрачные, она не вытирала их, они просто стекали по тонкой коже. — Город сошел с ума. Представь себе площадь, уставленную гильотинами, — десятки, сотни гильотин, этих страшных орудий смерти. Ах, Мишель, тирания плебеев гораздо страшнее тирании королей.
Михаил спросил о Пьере Лебрене.
— Уф! Сторонник якобинской диктатуры — мой враг. Он ухитрился написать обо мне гнусную брошюру "Гражданка Виже-Лебрен".
— Дочь ваша с вами, вы по-прежнему дружны?
— Увы! Дети — это счастье в младенчестве и горе, когда они взрослеют… Дочь не считается со мной, не ценит мою живопись, завела роман с каким-то секретарем! Я так страдаю!
— Но разве не вы, милая Элизабет, говорили когда-то, что каждый человек — персона и нельзя ни на кого давить?!
— Говори-ила… И все же…
У него на языке вертелся вопрос, который он приберег напоследок.
— Скажите, милая, замечательная художница, зачем я был вам нужен? Если вы сочли меня бездарным художником, почему не сказали сразу?
— Милый друг! Ты долго помогал мне сохранять душевное спокойствие, равновесие, а это не последнее, что есть в жизни. Я так тебе благодарна! Милый, ты просто слишком молод, ты все еще в начале пути, а я… Единственное, что я люблю, — это живопись. Она дает мне уважение к себе, дает свободу, ту самую, за которую ратуют эти…
Да, она осталась той же, что была. Ничто, даже революция, не изменило ее. Легкая, изящная, непредсказуемая и талантливая.
— Когда я влюбляюсь в натуру, у меня получаются самые прекрасные портреты. Вы можете мне позировать? Эти волнистые волосы, это смуглое лицо, четко очерченные губы, фигура — просто созданы, чтобы вас писать. Свой автопортрет, надеюсь, вы уже сделали?
— Да нет, как-то не пришлось.
— Проказник! Шалун! Покоряете женщин и не имеете ни одного автопортрета?..
Он молча опустил голову.
— С тех пор как я расстался с вами, все ушло-уплыло. Мне приходится очень много работать, чтобы заработать на жизнь.
— А я не теряю надежды на портрет императрицы.
— Вы видели, как писали ее наши мастера — Рокотов, Боровиковский?
— Нет. Ну и что! Я сделаю свой портрет — невидимый мазок Рафаэля, тонкий рисунок, нежные краски и восхищение помогут. А тебя, Мишель, по-прежнему тянет к грубым людям, резким мазкам? Не одобряю, учти. Между прочим, мне пора к моим зрителям! А вы, дорогой друг, так и не поняли, что живопись — самое прекрасное, что есть. Что только власть над ней да истинная страсть делают человека счастливым.
Элизабет никогда не отпускала от себя своих поклонников, почти не давала надежды, но и не отпускала.
— А еще учтите, милый друг: манна небесная редко падает с неба, но… но надо быть всегда готовым, держать в руках тарелочку. — И она рассмеялась.
ВТОРАЯ ВСТРЕЧА. ЖЮЛИ И МИШЕЛЬ
Выставка имела успех. Михаил внимательно рассматривал портреты Элизабет, восхищался ими, хотя что-то в них было слишком красивое и они походили один на другой. А в это время Жюли в соседней комнате, стоя в углу возле своих картин, прислушивалась к тому, что говорили посетители. Они безмерно хвалили ее мать и возмущались тем, что рядом тут же висят портреты ее дочери, которая даже не знает азов живописи. Жюли выбежала из зала и столкнулась лицом к лицу с человеком, которого она, кажется, хорошо знала. Черные волосы. Синие глаза, лицо небритое, большая борода. И тут ее взгляд скользнул по палке, которая была прислонена к входной двери. Это та самая палка, суковатая и гладко отшлифованная, и ручка напоминала крест. Боже мой, неужели это он — Мишель. Не раздумывая она бросилась к нему на шею и вскрикнула: "Мишель, это ты?" Они вышли к набережной Нивы. Она продолжала: "Боже, как я несчастна! Маман делает, что она захочет. Она повесила свои картины рядом с моими. Это такой стыд, такой позор. Помоги мне". Михаил гладил ее по спине и уговаривал: "Успокойся, Жюли. Это ты говоришь сгоряча. Я прошу тебя, успокойся".
Михаил приобнял девушку, и они подошли к гранитной набережной и остановились напротив Академии художеств.
"Видишь, на той стороне Невы стоит небольшой домик в котором мне когда-то в юности пришлось прожить не один месяц. Это страшноватое место.
Я сейчас тебе расскажу. Хозяин был старый и злой человек с громадной шапкой черных волос. У него была скрипка, и временами, по ночам он устраивал такие концерты, что я до сих пор вспоминаю с содроганием. Этот человек использовал бедных студентов, заказывал им гравюры для обеспеченных людей, но особый спрос имели маленькие миниатюры. Платил он копейки, но много требовал. Еще одну комнату занимала в этом доме красотка, по имени Эмма. Видимо, она заманивала студентов. У них было какое-то темное коммерческое дело. Конечно, вероятно, этой Эмме больше нравился я, чем злой старик. И, когда она у меня была, этот старец, исчадие дьявола, издавал такие страшные рулады, что было не по себе. Представь себе, Жюли, таких людей на свете очень много. Ты пока молода и живешь под мамочкиным крылом. Но учти, люди такой породы встречаются где угодно. Один из них повернул лодку, когда мы плыли по Черному морю, повернул в бухту, и я оказался в плену у пиратов на долгое время. Такого человека я, кажется, видел и в Париже, когда мародеры грабили богачей: дорогие вещи и рисунки, статуэтки валялись на улице. Вот, дорогая Жюли, что таится за стенами маленького уютного домика близ Академии". Михаил повернулся и, опершись локтями на парапет набережной, засмотрелся на бегущие волны Невы, свинцовые, тяжелые. Они будоражили память, но лишь только проглядывало солнце, Нева приобретала серебристый, даже с некоторым перламутром, цвет. Жюли зачарованно смотрела то на Мишеля, то на серебристые волны.
Он говорил об одном, но Жюли все думала о своем и наконец выпалила: "Нет, я не успокоюсь. Я тебя умоляю, давай поженимся и уедем далеко-далеко, может быть, за Урал. Ты так хорошо рассказывал про Урал и Сибирь. Иначе моя мать выдаст меня замуж за какого-нибудь, угодного ей кавалера". — "Прошу тебя, те терзай себя, милая Жюли. Все образуется. А жениться на тебе я не могу против воли твоей матери. Но я надеюсь, мы еще увидимся, и тогда мы спокойно поговорим. Мне нужно навестить самого умного в России и дорогого мне человека — Николая Львова".
ТРЕТЬЯ ВСТРЕЧА НА ВЫСТАВКЕ
В один из последних дней выставки Элизабет устроили встречу для самых близких людей. На семь часов был назначен прием в салоне Виже-Лебрен.
…В выставочном зале возле Адмиралтейства иногда по вечерам Виже-Лебрен устраивала приемы. В отдельной комнатке сидели избранные приглашенные, на столе, конечно, французские вина, сыр и конфеты. В тот вечер был приглашен Николай Александрович Львов, который не так давно вернулся из путешествия, он был в свите императрицы Екатерины. Как ни странно, Элизабет пригласила и Мишеля, заметив, кстати: "Вот он, ваш русский ученик, которого вы давно прислали мне с запиской-просьбой поучить его живописи". Львов и Мишель одновременно вскочили и слегка обнялись, еще бы не помнить им прежние встречи. Тут же налили по бокалу, чокнулись за новую встречу. Сбоку сидела все та же наша знакомая, дочка Элизабет, робкая и смущенная. Девушке было интересно, о чем будут говорить эти гости. И как бы вняв ее внутреннему голосу, Львов встал, поклонился и сказал комплимент, который относился не к Элизабет, а к ее картинам: "А ваш портрет, Жюли, в огромной оливковой шляпе с полями, просто изумителен". Светский галантный Львов склонился и поцеловал руку Элизабет. Присев, он заговорил на совершенно другую тему: "Вот мы устраиваем выставки, восхищаемся прекрасными художниками, а между тем Россия все последнее время не может похвастаться экономическими достижениями, которые были при Петре Великом. Позвольте, я расскажу вам об ученом-чудодее, в имении которого я побывал не так давно. Вероятно, все знают имя Якова Брюса. Он был начальником артиллерии при Петре I, изобретателем нескольких способов лечения от ожогов и от других болезней. И весьма был озабочен состоянием здоровья лошадей, и умел их лечить. Мишель, если вас это заинтересует, советую вам съездить в имение Глинки, там живы следы Якова Брюса и плоды его изобретательства… Вот представьте себе, стоит май или июнь, Брюс пригласил к себе соседей, помещиков, и что он устроил? Слуга выносит несколько пар коньков, предлагает надеть их, и, спустившись к пруду, они видят не воду, а лед, они могут кататься на коньках. Такие фокусы он проделывал нередко, занимался алхимией; будучи блистательным дипломатом, подписал Ништадтский мир, по которому к России отошел Выборг".