Монахи привезли его в Новгород, в тот дом, где он прежде останавливался, к хозяйке Анне Ивановне. Дней через десять Михаил мог уже, опираясь на палку, выходить из дома, бродить по мостовой. Он с удовольствием затерялся в толпе. Но что он услышал? Какие разговоры велись в городе? Болтали, что над всем Петербургом висит пелена дыма. А дальше еще хуже: какой-то сумасшедший ученый устраивал какие-то опыты, возник страшный пожар, да и сам он чуть не погубил себя. Кто-то сказал, что это Львов.
Михаил схватился за голову: "Боже мой, неужели это правда?" Он поспешил к своему дому. Бросил в саквояж свои пожитки, приторочил этюдник к спине, поблагодарил хозяйку.
На прощание Михаил подарил Анне Ивановне свой рисунок с изображением башни-толстухи, которую он назвал Теткой Устиньей. Радости хозяйки не было предела. Тут же художнику была вручена банка домашнего варенья, пучок зелени, пара яблок и, конечно же, чай, который, по словам ее, она сама, своими руками собирала. Но вот настал момент прощания, и Анна Ивановна, перекрестив гостя на прощание, сказала: "Дороги тебе хорошей, милый мой. Заночуйте в Вышнем Волочке. Не стоит ехать по ночной дороге али в поле стоять. Ух, разбойников сейчас! И шагу не ступишь! Ну ничего, вы человек хороший, добрый, кто вас тронет. Сделай доброе дело: довези мою соседку до Вышнего Волочка, мать ее сильно захворала, а там и до Торжка недалеко". — "Конечно, Анна Ивановна!" — "Ну что ж, с Богом, езжайте и про нас не забывайте, приезжайте!"
Михаил улыбался. Он пожелал в ответ здоровья, и постояльцев хороших, откланялся и пошел на улицу, где его уже ждала телега Агафона. "В путь!" — вскрикнул он. "Пошла, родимая!" И зашаталась по кривым улочкам Новгорода повозка. Вот уже выехали из города.
День обещал быть великолепным, да ведь рядом есть бумага и кисти, и на душе лишь благодать. Солнце медленно опускалось к западу, облака кучерявились и уплывали вдаль. Водная гладь озер отражала небо во всех его красках. Закатное небо отливало оранжевым и красным заревом, золотые колоски на полях перестали блистать под солнцем. Михаил сделал зарисовку. Закат и поле. А в голове уже теснились первые строки будущего стихотворения.
Они подъехали к дому больной матушки. Гостя поместили в горницу. Всю ночь он ворочался, превращая отдельные слова в стихотворение:
Природа переходит медленно ко сну.
Раскрашен небосвод огненно-красным.
Потом настанет тьма, и тишина повиснет,
Но несколько часов спустя все оживет.
И снова солнце будет править,
Лучи свои повсюду широко расправит.
Михаил собрался узнать дорогу на Торжок, но (наш герой был очень добрым человеком) спутница попросила его сходить в церковь и помолиться за больную. Вместе с ней он отправился в прелестную церковь. Она стояла, с трех сторон окруженная извилистой речкой. Было чем полюбоваться. Они вошли в церковь и помолились за здоровье хворой матушки. Агафон его уже ждал и даже выспросил дорогу в Торжок.
ТОРЖОК
Случайные зарисовки еще не портрет, не лицо. Главное во всяком живописном деле — целостность, неделимость, соотношение светлого и темного. Должна быть гармония. Но и гармония тоже не все. А если это портрет человека, похожего на Соловья-разбойника, если он раздроблен, прост, груб?.. Красивый, приукрашенный, как у Элизабет, облик — еще не характер, не правда жизни… Преувеличивать в человеке красивое — приятно заказчику, но что нужно художнику?
Миновал еще один год. Майским днем, водрузив на плечо котомку, наш герой отправился в путь.
Учение позади, теперь он будет ходить по усадьбам, сельским домам, к состоятельным людям и писать портреты тех, кто хочет их иметь. Открыты все пути-дороги, в любую губернию. Но направить свои стопы он решил в сторону Твери, вдруг забредет в имение Львовых, вдруг удастся повидаться с вечно юным Николаем Александровичем?
Стояли необычно жаркие дни. Духота уже третью неделю. Ни малейшего ветерка. Такая погода сменяется ураганом, ливнем. Но то, что случилось на этот раз, нельзя было сравнить ни с какими летними ливнями.
В нескольких верстах от Торжка на нашего странника обрушился настоящий водопад. Пришлось остановиться под деревом, и страшное зрелище предстало ему. Гремели небеса, налетали вихри, сверкали молнии, и ярчайшие всполохи прорезали мутное пространство между землей и небом. Казалось, идет битва гигантов, столкнулись потоки северного, холодного воздуха и горячего, южного.
Черно-зеленые просветы в небесах пугали и завораживали. Какая мощная картина! Кто бы мог нарисовать это. Никто не писал таких пейзажей. Грохот — как на войне. Удары грома падали на голову. Вокруг трещали ветви, стволы деревьев. Набравшись силы, снова и снова сходились две черные тучи, молнии слепили глаза, и разносился вселенский удар. Все неслось и крутилось и лишало память прошлого…
Но вдруг, как по взмаху руки, все стихло. Ураган полетел дальше ломать, крушить, рушить. Здесь же разбушевавшаяся стихия присмирела, а через несколько минут утомленные бурей небеса уже сияли прозрачно и невинно.
К закату наш путник добрался до Торжка. Вот где можно было подкрепиться и переночевать. Впереди предстал прекрасный гористый пейзаж. С одной стороны, на возвышенности, сияли церковные купола, с другой стороны, на взгорке, справа оказался дом для приезжих. Михаил там и переночевал.
Утром выглянул в окно. Утро, словно раскаявшийся грешник, было тихое и чистое, на дворе лежали поваленные деревья, разметанный сарай, сено.
Где же Черенчицы — имение Львова? Ему показали дорогу.
Михаил оставил гостиницу, закинул на плечо котомку, этюдник и зашагал дальше, восхищенный силой природы, красотой тех мест. Солнце нежилось меж редких облачков. Впереди расстилалась дорога. Можно было осмотреть храмы, построенные Львовым. Он рассказывал о храме Бориса и Глеба. Полюбоваться их расположением со взгорка, покрытого мокрой травой, блестящей на солнце…
Подумал о Элизабет. Правильно, что заставил себя уйти, у них разные орбиты вращения, разные жизни. Прав Жак Мордо: любить можно и на расстоянии, в некоторых обстоятельствах это даже лучше, вернее, доступнее. Ее нет — и она здесь! Разве видел бы он столь яркими эти поля, деревья, небеса, если бы сердце было пусто, если бы в нем не жила она.
Вот облако как стог сена, а вот даль, похожая на камень в ее брошках, голубовато-молочный или бледно-желтый. Нет! Самый великий художник — Творец! Им созданы эти нежные акварели, этот влажный, пронизанный дождинками воздух, и эта темная вода в реке, и тоненькие стволы берез, схожие с какими-то грибами…
Дорога сделала крутой поворот, путник оказался в березовой роще и замер. Земля была усеяна поваленными деревьями, тонкими молодыми березками. Словно великан махал тут огромной саблей. Топорами, секирами, саблями жестоко порубал всю рощу. Деревья лежали раненые, покалеченные.
Михаил достал альбом, карандаши и, охваченный желанием схватить картину, принялся черкать, зачеркивать, карандаш носился по бумаге, рвал листы…
Кто знает, быть может, в тот момент в неизвестном художнике проснулся гений. Еще никто не рисовал таких "очеловеченных деревьев", да если бы и увидели современники, не оценили бы.
Нескоро закрыл свой альбом Михаил, нескоро покинул кладбище берез и медленно побрел по другому, мирному лесу.
В одном месте дорога раздваивалась. Показалась фигура 07 женщины, она пыталась что-то оттащить с тропы. Он подошел и отбросил подальше громадную дубовую ветвь.
Старушка подняла к нему лицо, маленькое, круглое, покрытое мелкими морщинками.
— Спаси тебя Бог, милай! Сколько живу, такого не видала. Глянь, что сделалось. За грехи наши Бог-то осерчал. У нас в барском саду яблони все как ножом срезало, веришь? А ты куда в такое время путь держишь?
— В барском? А кто там хозяин? Не желает ли он получить изображение, портрет свой? Я живописец.
— Мазилка?.. Э-э, у нас барин давно в земле лежит! А барыня не больно хороша, к чему ее рисовать?
— Ничего! Лишь бы она пожелала портрет иметь.
— Отведу тебя. Человек ты вроде недурной, пойдем.
Они двинулись вместе.
Старушка попалась разговорчивая, так бывает в деревнях, людей новых редко видят. Она хвалила барина, мол, воевал где-то давно-давно, а потом привез с собой чернявую девку чужую, и жила она тут, да только недолго, скоро померла. Она вгляделась в спутника.
— А ты никак не наших кровей будешь, у нас такие не водятся. Очи у тебя светлые, как наши, а волосья больно черны да курчавы. Лик-то у тебя не наш, может, цыган? Заморский, из дальних краев?
— Да русский я! Хоть и не помню ни отца, ни матери. А рос в сиротском доме, у Демидова.
Она пристально несколько раз посмотрела на него, о чем-то размышляя. И замахала руками.
— Ой, да не может того быть, батюшки-светы! Нет, нет… Хоть и похож ты на чужеземную девку.
— Какую, что вы говорите, бабушка?
— Ладно, ладно, ничего не говорю!.. Вот мы у дома уж. Барыня тут живет-обитает.
Миновав липовую аллею, старушка привела гостя к себе, как не покормить человека с дальней дороги, а потом к барскому дому.
Читатель, конечно, догадался, что это была усадьба поручика Спешнева, который прошел Семилетнюю войну и привез с собой португальскую смуглянку. Не только читатель, но и хитрая старушка догадалась, что встречный — тот самый "младенец", только виду не подала. Что касается храброго поручика, то он в немолодые уже годы вновь отправился на войну, на этот раз с турками и — увы! — был убит.
С того времени от горя или безделья супруга его, Авдотья Павловна, научилась читать и находила в книгах утешение. В моду тогда вошли сентиментальные романы, и она читала их, порой заливаясь слезами. Полюбила этот чувствительный стиль, эти печальные истории про обманутую любовь и измены.
Она читала: "…Нежная краска стыдливости залила ее лицо, и после приятного поклона, за который он отдал бы полжизни, Софья потупила глаза… С бьющимся сердцем и огненным чувством смотрел он на нее и терялся в приливе чувств. "Софья, вы желаете, чтобы я был мертв? — сказал он. — Я успокоюсь и навечно исчезну с ваших глаз…""