Девушки смущались, но не могли удержаться от смеха.
— Так ли все, Львовинька? — угомонившись, спросила Маша. — Уж очень вы строги к господину Рубенсу.
— Да если бы вы, милые сударыни, взглянули на те картины, а потом бы посмотрели на себя в зеркало, то уж наверное согласились бы со мной. Вот и Иван не станет со мной спорить, правда? — Он обернулся и совсем по-мальчишечьи подскочил и взлохматил кудрявую густую шевелюру Хемницера.
— Не надо, не надо, они и так у меня непослушные, — запротестовал тот.
— В Париже, — вновь воодушевляясь, продолжал Львов, — одна новость заглушает другую, новая песня — старую. Вспыхнет мода — и как мыльный пузырь тут же лопнет! Французы ко всему горячи и ко всему в то же время равнодушны. Новости мгновенно разносятся по Парижу и мгновенно надоедают. То они хвалят Вольтера, то Дидро, но более всего поклоняются Жан-Жаку Руссо.
— Не говори так, Николаша, — тихо заметил Хемницер. — Руссо — великий человек.
— Иван так мечтал о встрече с Руссо, так жаждал насладиться сим необычайным зрелищем, что просто извел меня: где да где мы его увидим? В конце концов пришлось мне показать на одного гуляющего в Пале-Рояле человека. Вот он, твой Руссо! Я пошутил, то был Строганов, но — что делать?
Толстые губы Хемницера надулись, как у младенца.
— Не шути так, Львовинька.
— Нет, я еще не так пошучу! — Львов уже в который раз пересек комнату. — Сказать? — взглянул на Хемницера, и тот опустил голову. — Скажу! Ибо сие есть урок, который надобен всем. Наш Иван познакомился в одном художественном салоне с… маркизой, — он прыснул в кулак, — и, бросив меня одного, отправился с нею по Парижу. Неведомо, сколько они провели вместе времени и где были, — там что ни улица, то метресса предлагает свои услуги, вы понимаете какие.
— Какие? Не понимаем.
— Нет? Ну ладно, сие неважно. Так вот, наш милый Иван гулял с покорившей его маркизой. Она читала наизусть стихи, и это растрогало нашего пиита. Оказалось, что она несчастна, брошена, одинока, ей не на что жить. Вы догадываетесь, что сделал Иван? Не сердись, что ты надулся? Это ж шутки.
Николай Александрович осмотрел всех и продолжал:
— В парижском салоне мы познакомились с художницей Виже-Лебрен. Прелестная и прелюбопытная, должен сказать, мадам.
— Уже не было ли у вас, Львовинька, с нею амуров? — кокетливо сощурила глаза Маша.
— Нет! Зато она приглашала нас, приезжая в Париж, бывать у нее. Мол, чувствует к русским расположение и даже готова взять в ученики или в помощники.
Три грации стремительно поднялись с дивана. От пышных их юбок на кринолине как бы пронесся ветерок, и они пригласили гостей в столовую.
— Будем говорить о французском театре, музицировать.
Михаил оказался позади других и стал невольным свидетелем, как Львов нежно сжимал руку Машеньки. Значит, у него амуры с Марией Алексеевной? Он, конечно, большой человек, все таланты при нем. Однако как же Иван Иванович? Ведь он тоже влюблен в Машеньку и в то же время до глубины души предан Львову.
Действительно, два друга проехали чуть не всю Европу, но оба думали об оставленной в Петербурге Машеньке. Но никогда не признавались в том друг другу.
Однако, вернувшись домой, Николай Александрович — ему самому это было странно — то и дело ревновал возлюбленную. Ведь Хемницер постоянно жил в Петербурге, а Львову, с десятками его обязанностей, то и дело приходилось разъезжать. В Торжок строить дома, выполнять архитектурные заказы, ехать по делам небогатого своего имения, исполнять задания для Бецкого от самой императрицы. А все знали, что Бецкий ее сын.
Однажды вечером меж двумя пиитами разыгралось соревнование. Сперва Львов прочитал свое стихотворение, а потом — Хемницер.
Вынь сердце, зри, как то страдает,
И как горит любовью кровь.
Весь дух мой в скорби унывает,
И смерть вещает мне любовь…
С замиранием сердца автор обратил свой взор к Львову:
— Тебе понравилось мое стихотворение?
— Понравилось ли мне твое стихотворение — это неважно. Лучше спроси у Марьи Алексеевны, понравилось ли ей.
А что же Маша? Ее будто кто толкнул. Не испугавшись грозного Николенькиного взгляда, она заявила, что оба стихотворения хороши. Лицо Хемницера запылало, нос, кажется, сделался еще более курносым, толстые губы выпятились, и он запустил пятерню в копну волос.
Хотела ли она насолить Львовиньке? Злилась ли на то, что он опять собирался куда-то уезжать? Это ему было неизвестно, но Львов тут же покинул комнату, и лицо его не было добрым.
…Как-то утром Михаил, не успев протереть глаза, услыхал за окном знакомые голоса. Вытянул в окно. И увидел экипаж, из него вышел Капнист, "Васька-Пугач — отчаянная голова", и заговорил с Лохманом.
— Здесь живет мастер Лохман?
Эмма с особым оживлением выбежала навстречу гостю и повела его в комнату Лохмана. Что бы это значило? Что у них общего? Несся густой раскатистый бас Капниста:
— Прошу сделать шкафчик и… нарисовать на стенках его этакие вот рисунки, на каждой дверце. Вот тут!
Гость удалился. Михаилу удалось рассмотреть рисунки. На одном была изображена нелепая фигура: неуклюжий человек, курносый, толстогубый, с проволочными кудрями, в спущенных чулках. Да это же карикатура на Хемницера! На втором рисунке — красотка, схватившись за уши, убегает. Да это ж Машенька! Кто задумал подшутить над бедным Иваном Ивановичем? Капнист или Львов? И куда хотят деть тот шкафчик, когда сделает его Лохман?
К вечеру, по трезвом размышлении, Михайло утешил себя тем, что шкафчик тот не может увидеть Хемницер. Должно быть, это шутка, предназначенная только для Маши. Но почему? A-а, кажется, Львов опять уезжает и таким способом решил напоминать Машеньке о себе и Хемницере? Смех — не лучшее ли противоядие амурным чувствам?
А мы, дорогой читатель, не будем пытаться представлять, какие чувства испытала Маша, открыв дверцы шкафчика. Только с того дня она стала необычайно любезна с Хемницером, словно просила прощения за проделку своего возлюбленного. Иван Иванович был так очарован милым обращением Машеньки, что сделал ей предложение!
Шкафчик же Мария Алексеевна велела забросить на чердак, чтобы никто его не видел. Вы предполагаете, что после того Машенька встретила вернувшегося из Твери Львова грозными упреками? Ничуть не бывало! Тем более что Львов, как обнаружилось из чувствительной их беседы, всю дорогу терзаем был раскаянием и сожалением. И встреча случилась горячая.
Разлука лишь усилила любовь, и, естественно, снова зашла речь о "камне преткновения" — о ее отце Алексее Афанасьевиче Дьякове, который не разрешал дочери выходить за Львова. Машенька уже отвергла не одного жениха. Время, по своему обыкновению, не просто текло, а можно сказать, бежало, и Маше — увы! — было далеко за двадцать.
Вернувшись, Николай Львов вновь направил свои стопы к суровому обер-прокурору. И выпалил со свойственной ему прямотой:
— Мы с Машей любим друг друга, наши чувства совпали, позвольте вновь просить руки вашей дочери.
— Только с моими чувствованиями они не совпали, — пробурчал тот. — Сказывай, что поделываешь, чем живешь?
— За прошедшее время я получил повышение по службе. Сделал немало новых архитектурных проектов в Тверской губернии, — с достоинством ответствовал претендент на руку.
Львов мог бы сказать о том, что прошел курс лекций в Академии наук, что знает несколько языков, что сочинил музыкальную кантату на три голоса и целую оперу, что в архитектурных проектах не повторяет чьи-то хвосты, а разрабатывает свой собственный, русский стиль. Но, как человек скромный, он не мог преподать себя в должной мере. И молчал, не без горделивости глядя куда-то в потолок. А может быть, в его взоре читались слова из басни Хемницера: "Глупец — глупец, хоть будь в парче он золотой. А кто умен — умен в рогоже и простой".
— Все едино, как был ты вертопрах, так и остался! — рявкнул тайный советник Дьяков, и Львов выскочил из комнаты, словно укушенный.
Ах, как же в ту ночь заливалась слезами Машенька, как разрывалась душа ее от любви к милому Львовиньке!..
Только… Только нет для любви пределов! Проплывут дни — и немало дней, — прежде чем Львов с помощью Капниста решится на тайный брак. Под покровом ночи, в рождественские дни, когда весь Петербург веселится на балах, сядет Машенька в карету, которой заправлял Михаил, и умчат ее на Галерную, где ее ждал жених, где была договоренность со священником. И брак новых Ромео и Джульетты был освящен церковью, но еще не один год жили они врозь, тайно, не признаваясь в содеянном отцу — тайному советнику.
Вы, наверное, думаете, что все друзья узнали о том венчании! И Хемницер успокоился? Ничуть не бывало! В тайне от всех и от него тоже молодожены держали это событие. Уж если Львов слишком беден для Дьякова, то что говорить о Хемницере? Он не только не имел никакого поместья, но еще и высмеивал в своих баснях чванливых вельмож, жил идеалами Руссо, высоких требований к морали и справедливости. Да еще любил философствовать по поводу неразумного и низменного. Не только был внешне непривлекателен, но к тому же вечно грустен — не везло бедняге во всем.
Чиновником он был весьма исполнительным, но пришло время, и должность его сократили.
…Лохман постояльцу сердито выговорил: "Где ты биль? Доннерветгер! Работать нада, работать!"
Оказывается, он получил заказ собрать бригаду потолочников и спешно расписывать потолки в загородном дворце великого князя Павла.
— Много работ — много денег! Сирая краска, сирая потолок. Рисунки — греческая мифология. Лестница високий, голова кругом, а ты — юнге, зер гут!
В сером камзоле, худой, он ходил по комнате, потирая руки, седые лохмы его развевались, он походил на полупомешанного.
Странный и страшноватый человек был этот молчун Лохман. Столько лет прожил в России, а до сих пор еле-еле говорит по-русски. Но не из-за этого больше молчал, а из-за угрюмого своего нрава. Почти каждый день Михаил теперь ехал с ним в загородный дворец, они работали вместе, и все в молчании. Но ночью нередко брал немец расстроенную скрипку и поверял ей мрачные свои думы. Что связывало их с Эммой?