Как твой немецкий?
Рембо. Блестяще.
Молчание.
Верлен. Прохладно, да?
Рембо. Зачем ты приехал?
Верлен. Что?
Рембо. Хочу понять, с какой целью ты приехал.
Верлен. Ну, как… с тобой повидаться, естественно. Поговорить, кое-что обсудить.
Рембо. Хочешь любви во Христе, правильно я понимаю?
Верлен. Ну…
Рембо. Давай-давай, я слушаю, выкладывай.
Верлен. Очень трудно говорить всерьез, когда ты настолько агрессивен. Представь себе, я изменился.
Рембо. Продолжай, говори всерьез, не обращай внимания на мои выпады. Миссионер должен быть готов к любым дерзостям со стороны непросвещенных. Расскажи, как ты принял веру. Случайно? Тебе был голос свыше?
Верлен. В последнее время мне не раз приходило в голову, что твоя злость и досада — не что иное, как свидетельство твоей готовности принять веру. Более того, я часто думаю, что на самом деле ты веришь в Бога. Даже в прежние времена, когда ты малевал на стенах парижских сортиров «Бога слишком много», у тебя в душе, видимо, теплилась какая-то вера. Только верующий способен богохульствовать.
Рембо. Нет, тут ты не прав. Не будь на свете верующих, не было бы и богохульства. Личные чувства не играют никакой роли.
Верлен. Хочу, чтобы ты последовал моему примеру. День обращения к вере стал самым счастливым в моей жизни. Утром ко мне приехал губернатор и объявил, что Матильда получила развод. Я лег на койку, оглянулся на свою жизнь — и не увидел в ней никакого просвета, ни малейшего. И мне показалось, что единственно возможный шаг — прийти к Богу и попросить Его, чтобы Он меня простил и поддержал в сей трудный час. И Он это сделал. Клянусь тебе, Он это сделал.
Рембо (доброжелательно). Давай больше об этом не будем.
Верлен. Почему?
Рембо. Опасно.
Верлен. Но я хочу, чтобы ты нашел свой путь. Чтобы Господь помог тебе в достижении цели.
Рембо. В достижении цели? У меня нет цели.
Верлен. Ну как же, а поэзия?
Рембо. Я бросил.
Верлен. Не понял…
Рембо. Объясняю для тех, кто не понял: я больше не пишу.
Верлен. Но почему?
Рембо. Потому, что мне больше нечего сказать. А скорее всего, и раньше не было.
Верлен. Что ты выдумываешь?
(Рембо смеется.)
Как можно?
Рембо. Насколько тебе известно, я вступил в эту жизнь как самозваный провидец, вознамерившийся создать новую литературу. Но с годами творчество забирало все больше времени, а результаты оказывались все более мизерными; оглянувшись на свои нелепые опусы, прежде казавшиеся мне талантливыми, я понял, что продолжать нет смысла. Мир слишком стар, ничего нового в нем нет, все уже сказано. Если мысль можно облечь в слова, значит, она не стоит слов.
Верлен. Истину всегда стоит облекать в слова.
Рембо. Истина слишком ограниченна, чтобы представлять хоть какой-то интерес.
Верлен. О чем ты говоришь? Истина бесконечна.
Рембо. Если ты имеешь в виду истину, которую открыл тебе в тюрьме ангел Божий, то, скорее всего, ты заблуждаешься. Почему ты решил, что она более правдива, нежели те — совершенно другие — убеждения, которые ты отстаивал с таким же пафосом три года назад?
Верлен. Ну как же, человек ведь развивается.
Рембо. Далеко ли ты ушел в своем развитии?
Верлен. Далеко.
Долгое молчание.
Рембо. В таком случае здесь, в диком лесу, предлагаю тебе кардинальный выбор: выбор между моим телом и моей душой.
Верлен. Как ты сказал?
Рембо. Выбирай.
Верлен. Тело.
Молчание.
Рембо. Смотри: девяносто восемь ран Спасителя Нашего открылись и кровоточат.
Верлен. Оставь.
Рембо. Стало быть, ты приехал не для того, чтобы обратить меня в свою веру.
Верлен. Не для того.
Рембо. А железная рукавица скрывает бархатную длань.
(Верлен приближается к Рембо и берет его за плечо.)
Прекрати.
(Молчание.)
Значит, Бог оказался неважной заменой Матильде и мне, поскольку Он лишен некоторых осязаемых преимуществ.
Верлен. Оставь; мои грехи — это дело моей совести.
Рембо. Можно подумать, она у тебя есть.
Верлен. А тебе-то что?
Рембо. Да то, что я ненавижу твою презренную слабость.
Верлен. Как по-твоему, переступить через свою совесть — это слабость? Или сила?
Рембо. Не смеши.
Молчание.
Верлен. Не вижу противоречия между любовью к Богу и любовью к тебе.
Рембо. Пора собираться в обратный путь.
Верлен. Нет, послушай, я сидел в камере и думал, как много во мне любви, как мы могли бы быть счастливы, это ведь несложно, это самое простое, что есть в мире, разве не так?
Рембо. Однако у нас с тобой ничего не получилось. И у каждого из нас по отдельности тоже ничего не получится.
Верлен. Нет, получится. Почему ты так настроен? Почему у тебя такие деструктивные мысли?
Рембо. Наверное, потому, что у меня не осталось к тебе сочувствия.
Верлен. Но хоть какие-то чувства остались?
Рембо. Только легкое презрение.
Верлен. Как ты переменчив! Разве такое возможно?
Рембо. Не знаю.
Верлен. Я хотел, чтобы мы уехали вместе.
Рембо. Понятно.
Верлен. Чем собираешься заняться?
Рембо. Собираюсь закончить курс немецкого языка. А потом уеду из Европы. Один.
Верлен. А как же я?
Рембо. Придется тебе тоже уехать и кого-нибудь себе найти.
Верлен. Я не смогу. Сжалься.
(Обнимает Рембо.)
Прошу тебя.
Рембо. Отпусти.
(Верлен вцепляется в него. Рембо говорит — как и на протяжении всей последней части диалога — нескрываемо-скучающим тоном.)
Отпусти.
Верлен. Умоляю.
Рембо с размаху бьет Верлена, отчего тот впадает в ступор. Продолжает бить размеренно и методично, пока Верлен не оседает на землю бесформенной кучей. Рембо почти нежно ставит его на ноги и недолго смотрит ему в глаза.
Рембо (негромко). Прощай. (Уходит.)
Занавес.
СЦЕНА 6Кафе в Париже; 19 февраля 1892 года.
День близится к вечеру; в дешевом кафе немноголюдно. Входит Верлен. Ему уже сорок семь, но выглядит он гораздо старше — как оживший корабль-скиталец. Его добротная одежда (примерно такого же фасона, как в начале первого действия) выглядит поношенной и неказистой. Он опирается на трость и сильно хромает, приволакивая левую ногу. Его сопровождает пятидесятилетняя Эжени Кранц, полуотставная проститутка. Ее говор звучит грубой пародией на речь Рембо.
Верлен. Добрый вечер.
(Пара невнятных ответов. Верлен и Эжени занимают столик.)
Абсент, будьте любезны. Два.
(Буфетчик за стойкой кивает и наполняет рюмки.)
Боже, как я устал.
Эжени (хмыкает). Немудрено.
Верлен. Как ты хороша, Эжени.
Эжени. Я знаю. (Пронзительно хохочет.) Верлен. Не верь никому, кто скажет, что это не так. Если я считаю, что ты хороша, значит, ты хороша.
Буфетчик подает спиртное.
Буфетчик. Сегодня вас тут спрашивали, мсье Верлен.
Верлен. Кто?
Буфетчик. Молодая дама. Не назвалась. Верлен. Молодая?
Буфетчик. Ну, лет тридцати с небольшим, на мой взгляд. Уж так хотела вас увидеть; я позволил себе сказать, что вы непременно будете у нас ближе к вечеру, и она обещала зайти попозже. Якобы у нее важное дело.
Верлен. Благодарю вас.
(Буфетчик собирается отойти.)
Минуточку… Как она выглядела?
Буфетчик. А знаете, мсье, неплохо, очень даже неплохо.
Верлен. Спасибо.
Молчание.
Эжени. Кто такая?
Верлен. А?
Эжени. Кто такая?
Верлен. Откуда мне знать?
Эжени. Я сперва подумала — Эстер, но нет, слишком молода. Наверное, не она.
Верлен. Я же тебе говорил, что не виделся с Эстер после выписки из больницы.
Эжени. Мало ли что ты говорил! Кто такая? Верлен. Понятия не имею.
(Молчание.)
Наверное, по делу.
Эжени. Знаем мы эти дела.
Верлен. Буду тебе весьма признателен, если ты позволишь нам поговорить наедине, когда она появится.
Эжени. Вот интересно! Фу-ты ну-ты! А мне куда прикажешь деваться, пока ты с новыми подружками валандаться будешь?
Верлен. Сколько раз повторять: я понятия не имею, кто она такая, но деловые вопросы предпочитаю обсуждать без свидетелей.
Эжени (угрожающе). А я тогда возьму да и подсяду вон к тому господину.
Верлен. Как хочешь, никто тебя не держит.
Эжени. Он, видать, повежливей тебя будет.
Молчание.
Верлен. Еще два, будьте любезны.
(Буфетчик выходит из-за стойки и подливает им абсента.)
Ты не могла бы мне выдать немного денег? Эжени. Чего?
Верлен. У меня в карманах пусто.
Эжени. Даже не проси.
Верлен. Слушай, Эжени, я паршиво себя чувствую и не расположен спорить. Сделай милость, отсчитай мне немного денег.