— Об этом я и хочу потолковать. Речь идет о серьезном задании. В первой половине дня мы проведем одну операцию. Слушай меня внимательно! Нам стало известно, что в здании министерства внутренних дел на площади Рузвельта содержится в заточении много борцов за свободу. Мы должны освободить их. Это, друг мой, наш моральный долг, вот пока все. Немедленно собери ребят. Я потом подробнее все объясню. Понял?
— Да! — ответил Ласло, вставая из-за стола.
— Йожи, я тебя очень прошу, держи себя в руках! Ты сведешь меня с ума…
Брукнер остановился, тяжело вздохнул. Ему хотелось кричать. «Держать себя в руках! Неужели она ослепла? Держать себя в руках… А я что делаю? Молчу как рыба. Может, и по комнате уж нельзя ходить? А что прикажете делать, если я не могу ни сидеть, ни есть, ни спать? Я не вынесу этого, от одного только сознания своей беспомощности можно рассудка лишиться! Где уж тут взять спокойствие? Того и гляди прорвет». Но он не кричал, даже не повышал голоса, наоборот — говорил еле слышно, но сколько горели и гнева было в его словах!
— Попытайся понять меня, Юлиш. Хоть ты пойми, наконец. Второй день я сижу дома и жду. Чего я жду? Чтобы какой-нибудь предатель, бандит, вроде твоего милого Ласло, пришел и застрелил меня. Жду чтобы подохнуть от безделья в такое время! Ждать, пока позовут, сказали в райкоме! И с тех пор ни единой весточки. На улицах вооруженные бандиты жгут красные флаги, срывают красные звезды, а мы сидим сложа руки, равнодушно смотрим на все это, потому что велено ждать. Где партия? Что я должен делать? Куда идти? А Коцо специально известил, чтобы я ждал, когда он пришлет за мной.
— Сиди и жди, — сказала жена, — и без тебя управятся…
— Нет, не буду я больше сидеть! Если до полудня за мной не пришлют, я пойду сам. На завод! Черт побери! У каждого сопляка оружие, а мы, коммунисты, безоружны! Неужели нам не доверяют?! Черт возьми, что у нас происходит!..
Он умолк, но, как запертый в клетке лев, продолжал метаться по комнате. Юлиш снова заплакала.
— Меня… меня больше волнует, что мы уже второй день ничего не знаем об Эржи, — всхлипывала она. — А тебя судьба дочери совсем не интересует!
— Не кричи, Юлиш, умоляю тебя, я и без того с ума схожу! Откуда ты взяла, что меня это не интересует? Но что я могу поделать? Скажи мне, где искать Эржи, и я тотчас же побегу. Не интересует? Ты думаешь, только ты ее любишь, да? Что только у тебя есть сердце, а у меня его нет? Что тебе она дочь, а мне чужая? Зачем ты ее отпустила? Кто был дома, когда она ушла? Ты или я?
Женщина тихо плакала. А все эти соседи. Они рассказывали ужасные вещи об убитых и раненых молодых людях. И что она может поделать с собой, если ей все время кажется, что с Эржи случилось что-нибудь ужасное… Она продолжала молча плакать.
Этот беззвучный плач лишил Брукнера последних сил. «Нужно бежать отсюда, — решил он, — побыть немного одному, иначе я больше не выдержу».
Брукнер взял ключ от сарая, корзину для дров и стал спускаться по лестнице.
Он старался осторожно ступать по ступенькам. Левая нога давала о себе знать. Она была парализована — память о мировой войне…
Жильцы четырехэтажного дома на улице Йожефа пробуждались ото сна… На работу идти было не нужно, и они сидели у радиоприемников, слушая последние известия. Из окон некоторых квартир доносились оглушительные звуки — это вела передачи «Свободная Европа». Брукнер плюнул с досады: «У Пекари теперь торжествуют. Окна даже открыли… пусть, мол, все слышат! Вся улица! А жена моя, — господи, ну до чего же глупая женщина! — не понимает! Она ничего не хочет понимать. Что хорошо для Пекари, то не может быть хорошо для нас. Тут не нужно иметь много ума и без семинаров можно обойтись… Она хоть и настоящая пролетарка, но ничего не видит… В прошлом Пекари был «его превосходительством»… И если это восстание принесло ему радость, значит, Юлиш и другим рабочим оно несет только горе…»
У самого входа в сарай он наткнулся на Пекари. «Стоит помянуть черта, а он уж тут как тут», — подумал Брукнер.
Худой, с длинной шеей, Пекари за эти два дня преобразился. К нему вернулась самоуверенность, на сияющем лице появилась снисходительная усмешка. Он самодовольно улыбался, словно на его долю выпал самый крупный выигрыш.
— Доброе утро, господин Брукнер! — с нескрываемой издевкой приветствовал он старика.
Старый кочегар остановился. На мгновение задумался. «Плюнуть в эту улыбающуюся рожу, чтобы не издевался, или не обратить внимания? Ведь издевается же, мерзавец, издевается… Еще два дня назад он поостерегся бы, а теперь, шкура, господином называет!» Брукнер заговорил, в глазах у него блеснули хитрые искорки.
— Доброе утро, ваше превосходительство. Как изволите поживать? — любезно спросил он.
— Спасибо, милейший, спасибо… Изумительное время! Я прямо-таки помолодел. Надеюсь, теперь и вы, рабочие люди, убедитесь, что народ не хочет господства русских. Теперь, да-да, именно теперь, вы узнаете, что такое свободная жизнь и что она даст вам, рабочим!
— Посмотрим, посмотрим, — задумчиво протянул Брукнер. — Трудное наступило время, очень трудное. Может быть, вы и правы… Однако, ваше превосходительство, я хотел бы кое о чем спросить у вас, если вы не сочтете это за грубость.
Пекари удивился почтительности Брукнера и невольно приосанился. «Подумать только, какой маленькой букашкой стал за два дня этот горластый коммунист. Он чуть ли не умоляет меня. Ни с того ни с сего называет «вашим превосходительством». Вот они какие, все эти великие герои! А ну-ка, интересно, о чем хочет спросить старик?» И он снисходительно сказал:
— Спрашивайте, пожалуйста, господин Брукнер.
— Насколько я знаю, ваше превосходительство, после войны вы были одним из организаторов партии мелких сельских хозяев?
— Да, верно, — улыбнулся Пекари, взгляд его устремился вдаль, и он на секунду задумался, видно, вспоминая эти давно минувшие дни. — Моими друзьями были Тильди, Ференц Надь, Шуйок. Помню, в 1946 году мне даже предложили пост министра, но я не согласился. Знаете, милейший, я уже тогда неважно себя чувствовал. К тому же я предвидел, какая судьба ждет партию мелких сельских хозяев. То время было неблагоприятным для нас…
— Но у вас есть заслуги. Вы как-то изволили рассказывать, что партия сельских хозяев не раз выдвигала вашу кандидатуру в заседатели народного суда.
— О да, но это было давно. Я выносил приговоры по делам военных преступников и предателей… Правда, не я один, но со мной считались, потому что… Кстати, вы знаете, господин Брукнер, меня как видного юриста признают даже за границей. Мое имя широко известно.
— Ваше превосходительство! Я хочу кое-что сообщить вам по секрету, — почти шепотом проговорил Брукнер и с таинственным видом наклонился к собеседнику.
Пекари заинтересовался.
— Вечером заходил мой будущий зять, — начал шептать Брукнер. — Вы его знаете, ну, военный, который часто бывал у над… Он рассказывал страшные вещи…
— Что же такое? — и Пекари прислонил ухо почти к самым губам Брукнера.
— Якобы из тюрем бежали военные преступники или их освободили, не знаю точно. Мой будущий зять рассказывал, что эти заключенные объединились в группы и всюду разыскивают теперь своих бывших судей, уводят их и расстреливают… Какой ужас, ваше превосходительство, какой ужас!..
Лицо старого господина мгновенно изменилось. Радостная улыбка исчезла, уступая место выражению страха, щупленький старикашка начал дрожать. От внимания Брукнера не ускользнули все эти метаморфозы, но он сделал вид, словно ничего не заметил, и спокойно продолжал:
— Будто бы у Западного вокзала они пришли на квартиру к одному известному адвокату. У меня даже духу не хватает сказать, что они с ним сделали… Кончилось тем, что его выбросили из окна. Представьте себе, ваше превосходительство, каково ему, бедному, было лететь с пятого этажа… Что с вами? Вы плохо себя чувствуете, ваше превосходительство?
— Нет… нет… милый… тов… господин Брукнер, — лепетал Пекари, прижав руку к груди. — Сердце… Дайте опомниться. Сейчас мне будет лучше… Не понимаю, зачем их выпустили… Ну вот, мне уже лучше… Как они очутились на свободе? Это ужасно! А охрана… ничего себе… Выпустить таких людей!..
— Это не так-то просто, ваше превосходительство. Видите ли, в требованиях есть пункт об освобождении всех заключенных! Это требование революции, — продолжал Брукнер, делая ударение на слове «революция», а про себя подумал: «Ну, приятель, куда же девался твой гонор?»
Старый Пекари — ему было почти семьдесят лет — никак не мог прийти в себя. Он судорожно хватал воздух, как вытащенная из воды рыба.
— Я бы советовал вашему превосходительству, — сказал Брукнер, — не выходить на улицу, по крайней мере до тех пор, пока не будет восстановлен законный порядок. Потому что предстать перед судом — это не то, что иметь дело с разъяренными заключенными. Если понадобится, я готов подтвердить, что вы, ваше превосходительство, были порядочным человеком.
— Но… но… почему вы думаете, господин Брукнер… что я… я… что меня могут предать суду… Это… это невозможно…
— Видите ли, ваше превосходительство, если революция победит, то суду предадут наверняка… Если, конечно, раньше не прикончат… Поэтому лучше не выходите на улицу.
— Но помилуйте… а Тильди?.. Ведь он… он же стал министром… Ведь и он… как бы сказать… и он подписал несколько приговоров.
— Тильди? — махнул рукой Брукнер. — Напрасно вы думаете, что Тильди удержится. Его еще вчера вышибли. Ну, я пойду, ваше превосходительство, у меня много работы… Проводить вас?..
— Нет, нет, спасибо, — невнятно лепетал старик.
— Видите, — старый кочегар обернулся и сделал несколько шагов, — лучше всего рабочему. Он работает, потому что работать всегда нужно, верно, ваше превосходительство? Какая бы ни была власть! Так вы скажите, если потребуется свидетель. До свидания!
— Будьте здоровы, — проговорил дрожащий старикашка. Он еще долго стоял на лестнице, мучительно раздумывая. «Ужасно! Как это я сам не подумал об этом!» Он старательно напрягал память, пытаясь вспомнить, кого осудил суд, в котором он заседал несколько лет. И чем больше имен восстанавливалось в памяти, тем страшнее ему становилось. Тут были имена и простых людей, и видных политических деятелей.