Надломленный, в полном отчаянии, он еле дотащился до своего этажа. Подолгу стоял на каждой площадке — силы изменили… Мучительный страх овладел им. «А может быть, простят?.. Я скажу, что и я был в ссылке как политический преступник, что и я немало выстрадал… Да, Брукнер прав… Перед судом это можно будет доказать… Я вызову свидетелей, они подтвердят, что я регулярно слушал «Свободную Европу» и распространял ее сообщения… Лучше всего не думать об этом… Сколько мне осталось жить? Несколько лет? На кой черт молодежь заварила всю эту кашу? Кошмар! Жил я себе спокойно, а теперь должен трястись от страха. Этим я обязан Бланке… Разве я хотел быть судьей? Разве хотел? Нет… Бланка заставила, потому что ей было приятно, когда мое имя фигурировало в газетах… Да… Теперь оно снова будет фигурировать… но уже среди тех, кого посадят на скамью подсудимых… Боже милосердный! Только бы избежать этого! Почему русские допустили это восстание? Чего они смотрят? Ведь в Венгрии свергают коммунистический режим! Или это не касается их?»
Дойдя до дровяного сарая, Брукнер окончательно успокоился. Стоило ему увидеть искаженное от страха лицо Пекари, как гнев прошел. «С этого я сбил спесь, — подумал он. — А здорово я нагнал на него страху! Пусть теперь радуется «революции»! Эти олухи думают, что настало их время, что бывшие нилашисты, жандармы, хортистские офицеры стараются для них. Наверное, считают себя умными людьми, а верят в это… Какая наивность! В свое время они судили нилашистов, жандармов, хортистских офицеров за то, что те сражались против русских, отдавали под суд бывших сотрудников политической полиции Петера Хайна за преследование коммунистов. А теперь… теперь Пекари и ему подобные призывают сражаться против русских и преследуют коммунистов. Словом, делают то же самое, что делали те, кого они двенадцать лет назад сажали на скамью подсудимых…» — думал Брукнер, раскалывая поленья дров. Он был уверен в прочности существующего строя, в том, что свергнуть его нельзя. Не представляя, как будут развиваться события в ближайшие дни, он все же инстинктивно чувствовал, что восстание обречено на провал. Иначе и быть не может, ибо их победа таит в себе угрозу мировой войны. «Получить бы указания, что делать!.. Как бы то ни было, но в полдень я иду на завод, и все…» Он взвалил на спину тяжелую корзину и стал подниматься наверх. А дом уже совсем проснулся и зажил своей обычной жизнью. Женщины шли за продуктами, дети играли, трое мужчин о чем-то разговаривали.
Брукнер поздоровался с ними и пошел по двору дальше, к своему подъезду. Ему показалась, что радио в квартире Пекари кричит уже не так громко… Он невольно улыбнулся.
— А у вас, видно, недурное настроение, сосед, — засмеялся маляр, жилец с первого этажа. — Уж не приснилось ли вам что-нибудь приятное?
— Что пользы грустить? Наломали дров! Разве не так? — ответил Брукнер. — Такого еще не бывало…
— Прямо как в Южной Америке, — пошутил маляр. — А все-таки свинство это. Я не член партии, но скажу: дела у нас шли неплохо. А сейчас они все корежат…
— Скоро им крышка. Долго так продолжаться не может. Губят только страну, — сокрушенно сказал Брукнер.
— По радио недавно призвали всех выйти на работу. Вы пойдете, товарищ Брукнер?
— Надо идти, работать необходимо.
— Не знаю, что мне делать. В Будафок[11] трудно добраться. Говорят, и электричка не ходит. Может, все-таки попробовать… — колебался маляр.
— Попытайтесь, сосед, — посоветовал Брукнер и стал подниматься по лестнице.
Где-то совсем близко раздались выстрелы из автоматов. Зазвенели разбитые окна. В узких тихих улицах от домов гулко отражались звуки выстрелов. Испуганные дети спрятались в подъезд. Некоторые двери приоткрывались, и из них выглядывали любопытные лица…
Взобравшись на четвертый этаж, Брукнер, немного отдышавшись, вошел в квартиру.
Юлиш уже не плакала. «Успокоилась, наверное», — решил он, взглянув на жену. В кухне Брукнер подтащил дрова к печке и, присев на корточки, начал неторопливо укладывать их в ящик.
— Йожи! — окликнула его жена.
«Уже лебезит», — подумал Брукнер.
— Ну, в чем дело?
— Погляди.
Он обернулся. В руке у жены белел листок бумаги, вырванный из блокнота, а на глазах еще не высохли слезы. Но он не заметил, чего ей стоило сдерживать себя, чтобы не разрыдаться.
— Что это? — спросил муж. Он почувствовал, как от волнения у него защемило под ложечкой.
— Эржи… Эржи прислала, — всхлипывая, ответила женщина и протянула мужу листок. — Прочти! Она здорова…
Дрожащей рукой Брукнер взял листок бумаги. Неровные буквы плясали у него перед глазами. Он узнал почерк Эржи… Сердце его забилось чаще.
— Очки… Дай мне очки!
— Вот они…
Жена подала ему очки. Брукнер посмотрел на записку — буквы, наконец, остановились — и вполголоса стал читать:
«Я здорова… уже писала… не знаю — получили ли? Не волнуйтесь. Я среди товарищей. Отец, это контрреволюция! Контрреволюция, кто бы и что бы ни говорил. Если не получите больше вестей от меня, все равно не волнуйтесь. Лаци скажите, чтобы немедленно возвращался в армию. Не закружилась бы у него голова! Ужасно, если он не сделает этого. Больше писать нечего. Целую вас. Ваша дочь Эржи».
Брукнер долго не мог оторвать глаз от письма. Глаза его застилал туман.
— Моя дочь, — шептал он, — моя дочь… доченька…
Майор Хидвеги собрал свою группу. В угловой комнате он оставил бойца, который должен был держать под наблюдением каждый квадратный метр площади Рузвельта.
В группе насчитывалось около тридцати человек. Человек десять — пятнадцать — офицеры госбезопасности, остальные — от Союза партизан.
Эржи внимательно изучала людей. Она была единственной женщиной в группе. Остался здесь и Миркович, с которым она разговаривала ночью. Бела нервно барабанил пальцами по столу, остальные тоже были взволнованы. Напротив нее сидел молодой красивый мужчина. Он все время нервно подергивал плечами и курил одну сигарету за другой. «Где я видела его?» — мучительно думала Эржи, но так и не вспомнила.
— Товарищи, — начал майор Хидвеги, — я кратко доложу обстановку. Здание Радио отбито у мятежников, но казармы Килиана у них в руках. По-видимому, контрреволюционеры располагают организованными силами. Положение осложняется участием в мятеже некоторой части обманутой молодежи, которая не имеет представления об истинных целях контрреволюции. Вот почему трудно подавить восстание. Проще всего было бы расстрелять вооруженных демонстрантов, но в таком случае мы стали бы убивать своих сбитых с толку сыновей и дочерей, поскольку подлинные организаторы мятежа прячутся за их спины. Пока мы получили приказ подготовиться к обороне на случай, если мятежники предпримут попытку овладеть зданием. В городе намеренно стараются создать враждебное отношение к сотрудникам госбезопасности. Но даже если нас атакуют, без приказа не стрелять!
— Как у Радио? А если мы не получим приказа? — не сдержавшись, перебил Миркович.
— Мне неизвестно, товарищ Миркович, — ответил Хидвеги, — что́ произошло у Радио. Я знаю только одно: есть приказ и его надо выполнять!
Затем высказывались другие. Эржи все с большим интересом наблюдала за людьми. Как много хороших товарищей узнала она сегодня! Раньше ей никогда не приходилось бывать среди работников госбезопасности, и у нее сложилось нелестное мнение о них. Ей столько всего наговорили, что она их даже побаивалась. Сейчас ей было стыдно, что она верила этим россказням. «Я, Эржебет Брукнер, девушка из рабочей семьи, боялась работников госбезопасности! Не дикость ли это? Какое недоразумение! Правда, отдельные работники госбезопасности зазнались, верно и то, что допускались беззакония. Но кто виноват в этом? Простой солдат, который выполнял приказ партии, солдат, который без колебаний готов умереть за партию? Тот самый солдат, который сейчас с оружием в руках оказался в опасном водовороте, один с натравленной на него толпой? И меня тоже натравливали, меня, Эржебет Брукнер! И вот я здесь, среди них. Кто эти люди? Коммунисты, непоколебимые борцы за дело партии». Ей вспомнилась история с Петером Самадо. Она давно знала Петера, но больше года они не виделись. Ей говорили, что он учится в Москве. И вдруг вчера вечером она встретила его здесь, в министерстве внутренних дел.
— Петер, как ты попал сюда? — спросила она.
— Я лейтенант, Эржи, лейтенант госбезопасности, — с улыбкой ответил юноша.
— А мне говорили, что ты учишься в Институте внешней торговли, — удивилась Эржи.
— Да, я окончил институт с отличием. И даже получил назначение — заведующим отделом в министерство внешней торговли.
— Ну, а потом?
— Три недели назад меня вызвали в ЦК партии и сказали, что я должен работать здесь… И вот я здесь.
«А сейчас где Петер? Лежит мертвый где-то на площади имени Москвы. Его убили мятежники. А что он сделал? Ничего. Три недели работал в госбезопасности — только и всего. Он пошел домой, чтобы отвезти жену в больницу. Несчастная должна была рожать. Ему позвонили, и Петер пошел. А дворничиха сообщила мятежникам… Что из того, что он работал в госбезопасности? Он знал три языка…»
У Эржи на глазах выступили слезы. Она почувствовала угрызения совести.
— Товарищи, по местам! — вернул ее к действительности властный голос майора Хидвеги. — Как условились — по двое… Хочу вас порадовать: мы получили подкрепление — роту матросов речной флотилии и пограничников.
Все, каждый со своим напарником, разошлись по местам.
Беле Вашу и Эржи досталась угловая комната третьего этажа. Там уже были Миркович и еще четыре бойца. Эржи хорошо владела автоматом. Бела тоже. Они решили устроиться на балконе. Резные каменные перила балкона служили надежной защитой, да и сектор обстрела значительно увеличивался.
Эржи волновала мысль: «Что если придется стрелять? Я никогда не стреляла в человека…» Но в глубине души у нее оставалась надежда, что до этого дело не дойдет. Вместе с Белой они установили автоматы, подготовили несколько запасных дисков и поочередно дежурили у оружия.