— Пошли, — пригласил он мальчика.
У выхода на улицу Мерлег их ждал Хидвеги.
— Послушай меня, мальчуган! Сейчас ты пойдешь домой к матери. Товарищ лейтенант тебя проводит. Но если ты еще раз поднимешь оружие против собственной матери — получишь пулю… Понял?
Тот опустил глаза и еле слышно ответил:
— Да.
Дверь за ними с шумом захлопнулась.
Час спустя патрулем был обнаружен труп лейтенанта. Он доставил Тиби матери целым и невредимым. А когда возвращался, притаившийся где-то враг убил его выстрелом в спину. У этого лейтенанта был шестимесячный сын, которого звали тоже Тиби.
— Как ты себя чувствуешь, Эржи? — спросил Бела и присел рядом с лежавшей на одеяле девушкой.
— Благодарю, Бела, кажется, мне уже лучше, — тихо ответила она, устремив печальный взор в потолок. Слезы навернулись у нее на глаза, темные круги под ними еще больше оттеняли бледность лица. Беле показалось, что мысли Эржи сейчас далеко-далеко, витают где-то в беспредельной дали и лишь тело ее, хрупкое измученное тело, лежит вот здесь, на грубом солдатском одеяле.
— Бедняжка Эржике, — погладил юноша ее бескровную руку, — ты очень ослабла…
Эржи не ответила. Она чувствовала себя разбитой. Что именно причиняло ей боль, она не могла определить, это нельзя было выразить словами, но ей становилось больно от мыслей и о прошлом, и о настоящем. А будущее? Что ждет ее впереди? Казалось, от одной мысли о будущем ее тоже пронизывает острой болью. В ней боролись противоположные чувства: надежда и разочарование. То ей казалось, что она летит над ярко освещенными полями навстречу сияющему счастью, вот оно уже совсем близко. Но в этот миг ей отчетливо представлялась ползущая фигура. Правда, лицо рассмотреть невозможно, но она знает, чувствует — это Ласло!.. И все меркло вокруг, все заслоняла эта фигура. Сияющее счастье — плод воображения, самообман. «Я сама убила свое счастье из автомата — вот подлинная действительность», — терзала себя девушка. Ей представлялось, как она бредет по дну погруженных во мрак глубоких оврагов и пропастей, ее преследуют призраки, над нею непроницаемая завеса из ветвей деревьев, закрывающая небо. И вдруг через эту завесу пробился ослепительно яркий луч, затем хлынул целый поток света, и в нем показалась ползущая фигура. Лица опять не видно, но она чувствует — это Ласло!.. Он спасет ее, вытащит из бездны, все простит и возьмет с собой…
В голове у нее все идет кругом. Ей начинает казаться, что она сходит с ума… «Где правда? Здесь, в этом здании? Или там, у подножия памятника? Кто заблуждается? Те, кто вокруг меня, или те, на улице? На чьей стороне правда? Ах, как ужасно думать об этом! Какие счастливые те, кто твердо верит… Поверю ли я? Раньше я тоже верила. Верила передовой статье «Сабад неп» от 23 октября… Поэтому и вышла на улицу! Как это говорилось в статье «Новый весенний смотр сил». Да, кажется, так… Партия и ее газета стали на сторону молодежи. Поэтому я пошла на демонстрацию… Поэтому пошел и Ласло. А что если я защищаю здесь не партию, а нескольких персон, обезумевших от одной только мысли, что они могут потерять власть, и цепляющихся за свои обитые бархатом кресла? Что если партию защищают те, в кого я стреляла? Кто прав? Люблю ли я Ласло? Я жить не могу без него. А если Ласло контрреволюционер? Нет, этого быть не может. А если это так? Кто мне дороже: Ласло или партия? Нет, нет!.. Так нельзя ставить вопрос, это жестоко! Такой выбор исключен!»
— Бела, — спросила она тихо, — а много их погибло?
— Не знаю, думаю, что немного…
— Ты их видел?
— Да, пятерых или шестерых. Раненые, наверное, выживут.
— Где они? Здесь?
— Да.
«Решусь ли я спросить? Бела — хороший друг, но поймет ли он меня?..»
— Скажи, Бела… — чуть слышно спросила она. — Ласло… Ласло Тёрёка, моего жениха, среди них нет?
Юноша изумленно раскрыл глаза: «Что это с ней?»
— Ты сошла с ума! Как мог попасть сюда Ласло? Он ведь военный…
В глазах девушки блеснула слабая искра надежды. Она приподнялась и, опираясь на локти, отыскивала глаза Белы.
— Ты считаешь, что Ласло не может быть там, среди них? — взволнованно спросила она.
— Среди них его нет. Я уверен в этом, — решительно сказал юноша. — Я знаю Ласло. Может быть, в первые минуты он растерялся… Оставь свои глупости. Не забывай — он в армии и сейчас в части…
— Но, — перебила его Эржи, — он был как раз в отпуске…
— Значит, уже вернулся в свою часть. Не забивай себе голову всякой ерундой, Эржи. Поспи хоть немного… К утру тебе станет лучше.
— Может быть… может быть, ты прав. Но я многого не понимаю…
— Чего ты не понимаешь, Эржике? — спросил Бела.
— Не понимаю, почему молодежь не складывает оружия.
— Многие уже сложили…
— А почему не сложили остальные?
— Я думаю, ими руководят опытные люди. Сейчас, как стало ясно из допросов мятежников, именно они взялись за оружие. А они преследуют далеко идущие цели. Эржи, ну подумай сама: разве мысль о захвате здания Радио родилась в головах у студентов? Захватить здание Радио — значит, наполовину взять в свои руки власть. Увидишь, что бы там ни было, все уладится. Имре Надь… Лошонци… они не вчера вступили в партию. Ты не бойся. Имре Надь сейчас самый популярный человек в стране. А те, кто его не слушает, — предатели. Как бы они ни рассуждали и кто бы они ни были… Ты спишь?
Он взглянул на девушку. Слушая его, она понемногу успокаивалась, дыхание становилось ровнее, щеки порозовели.
— Заснула, — пробормотал Бела. Осторожно поднявшись, он укрыл Эржи одеялом и вышел в соседнюю комнату.
Там горячо спорили. Майор Хидвеги, подполковник Комор, Шандор Вамош, Геза Капош и Миркович обсуждали обстановку. В 1951 году, когда Вамош был партийным работником, его арестовали по клеветническому доносу. В тюрьме он подружился с Комором и Мирковичем. Вамоша и Комора реабилитировали в 1954 году, Мирковича — всего несколько месяцев назад. Комор был восстановлен в прежней должности, Вамош занял руководящий пост на одном из предприятий. Миркович еще не работал, так как долго болел. Капош до 1950 года был капитаном госбезопасности, потом его уволили как выходца из буржуазной семьи, Он служил где-то в суде. Опасения за будущее, желание бороться против контрреволюции и не допустить ее победы свели их здесь. Там, где они работали, оружия им не дали. В районных комитетах партии сказали, чтобы они шли по домам и ждали, пока их не позовут. Но они так ничего и не дождались. Никто их не позвал, никто не дал оружия. И вот все они здесь, горячо спорят…
Вамош высказал мнение, что следовало бы вооружить рабочих.
— Но вооружение рабочих, — возразил ему Капош, — полезно лишь при едином партийном руководстве. А единого партийного руководства у нас нет уже много лет. Безответственность, интриги везде — и в первичных организациях, и в Центральном Комитете. Если в партии нет единства, к чему может привести раздача оружия?
— Это верно, — поддержал его Миркович. — Если бы несколько лет назад они не начали самоубийственной политики, мы бы никогда не докатились до такого положения, — начал он, но, вспомнив что-то, вдруг обратился к Вамошу: — Шандор, сколько членов партии на вашем заводе?
— Больше тысячи.
— А скольким ты бы дал оружие? Всей тысяче?
— Ни в коем случае! Но, пожалуй, наберется человек двести таких, кому я, не раздумывая, доверил бы даже свою жизнь, — ответил Вамош.
— Из тысячи — двести… — задумчиво протянул Хидвеги. — Не кажется ли тебе, что именно в этом вся трагедия? Ты доверяешь двумстам из тысячи. А остальные восемьсот? Ведь они тоже считаются коммунистами… Да, трудное это дело… Я даже думаю, что из тех двухсот ты во многих разочаровался бы… Мне кажется, главное заключается в том, о чем говорил товарищ Капош. Если бы каждый из тысячи членов партии чувствовал, что руководство едино, вооружить можно было бы всю тысячу.
Некоторое время Бела молча слушал спор. Он считал, что в такой критический момент он не совсем уместен и едва ли полезен. Нужно думать не о том, что и когда мы сделали плохо, а о том, что делать сейчас. И он вмешался.
— Я считаю, товарищи, нужно что-то предпринять. Необходимо пойти к массам. На улицы… По-моему, придерживаясь пассивной тактики, мы мало чего достигнем. Кто расскажет заблуждающейся молодежи, каково действительное положение? Кто разгромит контрреволюционеров? Ведь коммунисты, которые имеют ясное представление обо всем, обороняют отдельные здания или сидят дома, потеряв связь друг с другом. Мы оторваны от жизни. Наше место сейчас на улице, в массах. Пора перейти в наступление. Контрреволюционеры создают нужные им настроения, а мы только и делаем, что опровергаем клеветнические измышления, да и то не всегда удачно. Нужно бросить лозунг: коммунисты — на улицу!
— Но кто бросит его? — усомнился Комор. — Мне кажется, высшее руководство партии распалось… Откровенно говоря, я верю сейчас только в одно.
Все находившиеся в комнате вопросительно посмотрели на него. Комор продолжал:
— Я верю в тех солдат, которые носят еще на фуражках красную звезду. Знаете, как восприняли мы, армейцы, снятие с головных уборов красной звезды? Как форменную и полную капитуляцию.
— Давайте прекратим этот спор, — предложил, наконец, майор Хидвеги и, не дожидаясь возражений, пошел в свою комнату.
Бела еще долго сидел в раздумье. «Красная звезда… тактика… Если массы так хотели, нужно было пойти им навстречу. Настроение масс? Нет, на этом можно споткнуться. Комор прав. Дело не в настроениях толпы, а в принципах. А там, где речь идет о принципах, нельзя допускать компромиссов. Настроение толпы… Рабочие не выступают против красной звезды, значит, они не могли требовать, чтобы сняли красные звезды…» Ему вспомнился случай на улице Сент-Иштвана. Молодого офицера-танкиста окружила большая толпа — мужчины, женщины, подростки… На фуражке офицера в центре герба республики сверкала красная звездочка. Один из подростков заметил это.
— Почему вы не сбросите это барахло? — презрительно бросил он офицеру и посмотрел вокруг, как бы оценивая впечатление, произведенное его словами.