хода нет, разве только на тот свет. Но я еще молод и хочу жить. До сих пор худо ли хорошо ли, но как-то все обходилось без особого риска. Все сведения держал у себя в голове, записывал их только дома. Но сегодняшнее задание — это же ни в какие ворота. Теперь придется сбросить маску и выступить открыто. А ведь на заводе все считают меня стойким коммунистом. Нет, на такую глупость я не пойду! Американцы — американцами, но это же немыслимо. Не понимаю этого секретаря. До сих пор сам уговаривал — оставайся в партии, не выступай с антипартийными и антисоветскими лозунгами, а теперь требует, чтобы я каким-то образом помешал выступлению вооруженных коммунистов с территории завода. Что-то серьезное замышляют господа дипломаты! Не зря же они вызвали меня чуть свет. Да и в пепельнице полно окурков от американских и венгерских сигарет. Наверное, немало агентов побывало сегодня ночью в гостях у секретаря. Это тоже о чем-то говорит.
О, если бы только знал этот заморский франтик, как я его ненавижу! Так бы, кажется, и убил его. Но я трус, всю жизнь трус. Сколько раз давал себе слово сообщить обо всем в полицию. Пусть бы даже пришлось отсидеть в тюрьме — за такие преступления надо наказывать. Зато потом можно было бы начать новую жизнь! Но это так и осталось мечтой. Что ж, всякому человеку хочется, чтобы семья, друзья, окружающие верили ему, считали честным. Как бы я стал смотреть после этого в глаза жене? Что сказал бы ей? Прости, мол, дорогая, я не тот, за кого ты меня принимаешь? Я обманывал тебя и ради той, другой, совершил растрату. Нет, лучше погибну, а в полицию не пойду. Но и погибать тоже не хочется…»
Автомобиль мягко покачивал молодого человека. Рядом с Дёри сидел переводчик, сонно щуря глаза. В последние дни ему пришлось много работать и теперь хотелось только одного: хорошенько выспаться.
Бойцы заводской охраны, созданной из рабочих, обрадовались возвращению секретаря парторганизации Коцо. О том, что секретаря схватили и увезли мятежники, они узнали от его жены и мысленно уже похоронили Коцо. Теперь они, окружив парторга, засыпали его вопросами, хотя тому не хотелось быть предметом всеобщего взимания.
Штаб обороны завода синтетических материалов разместился в помещении парткома. Коцо вместе с директором завода еще утром 24 декабря начал организовывать охрану завода. Сначала пришли только старые коммунисты, а затем и кое-кто из молодежи. Была установлена связь с райкомом партии. В первый день у рабочих еще не было оружия — его они достали в министерстве обороны только на следующий день. Этому, помог старший брат Коцо, служивший в министерстве. Через него им удалось получить двадцать три автомата, десять карабинов и штук шесть — семь пистолетов «ТТ», а также несколько ящиков ручных гранат. По предложению Коцо на заводе был создан комитет обороны из трех человек, двое из которых были офицерами запаса. Караульную службу несли в три смены по восемь часов. Каждую смену возглавлял один из членов комитета обороны. Домой ходили тоже по очереди, раз в два дня.
Нападение на завод было возможно только со стороны шоссе, поэтому здесь и были сосредоточены главные силы охраны. По правую и левую сторону завода, а также позади него стояли огромные жилые корпуса, так что оттуда подобраться к заводу было намного труднее. По предложению диспетчера Михая Талигаша в одном из жилых домов напротив завода тоже организовали постоянный пост наблюдения из двух автоматчиков, чтобы в случае появления налетчиков взять их под перекрестный огонь.
Организацию этого поста поручили молодому коммунисту Талигашу — капитану запаса, имевшему опыт в военном деле. И он с честью справился с этой задачей. В доме напротив жил один из рабочих завода механик Шандор Бачо. Старика не потребовалось долго агитировать, он с готовностью согласился на предложение охраны и даже сам уладил дело со своей женой. Теперь оставалось только незаметно перебросить двух вооруженных добровольцев в квартиру Бачо. Впрочем, и это не встретило никаких затруднений.
Вооруженные мятежники много раз проносились мимо завода на автомашинах в сторону Уйпешта[20] и обратно, но напасть на завод не решались. Самых горячих бойцов так и подмывало пальнуть в проезжавших мимо них вооруженных контрреволюционеров, но Коцо удерживал их от этой бессмысленной затеи, разъясняя, что пока их задача — оборонять завод.
Проведенные вместе дни сплотили людей. Общая опасность растопила лед взаимного недоверия, которое в прошлом иногда давало себя знать. Старый Бачо так и сказал:
— Хоть в одном будет прок от этой заварухи…
— В чем? — засмеявшись, спросил Коцо.
— А в том, что мы снова научимся понимать друг друга.
Коцо дни и ночи пропадал на заводе, и только двадцать девятого вечером ему в первый раз за все время удалось забежать домой, где его и схватил Моргун.
В парткоме находились только свободные от несения караульной службы. Начинавшийся рассвет жадно поглощал свет неоновых ламп. Увлеченные беседой рабочие и не заметили, как начало светать. Говорил сварщик Камараш, человек веселый, с лукавинкой в глазах, общий любимец. Он нет-нет да и ввернет какую-нибудь остроту, причем сам даже не улыбнется, но зато другие покатываются со смеху. Если Камараш считал, что он прав, для него не существовало авторитетов. Кое-кто, правда, поговаривал, что больше всего на свете этот весельчак любит заработать. Но когда Камарашу пытались пустить шпильку на этот счет, он неизменно парировал одним и тем же:
— Что ж, и сварщикам товары в магазине отпускают за деньги, а не за спасибо.
На сверхурочную работу он оставался охотно даже в воскресные дни — если хорошо платили. Но он не любил тех, кто, взывая к его сознательности, агитировал за сверхурочную без дополнительной оплаты. А так тоже случалось, когда фонд сверхурочной зарплаты был израсходован, а план не выполнен. В этих случаях руководители завода собирали ветеранов и после беседы о необходимости повышения сознательности призывали их не уронить чести предприятия и стать на дополнительную трудовую вахту без всякой оплаты. После такого призыва обычно поднимался Камараш и начинал излагать свою точку зрения:
— Руководящие товарищи, видно, принимают нас за простачков. Мы не заслуживаем такого отношения, это нас оскорбляет. Как с малыми детьми обращаются: похваливают, поглаживают по головке, мол, ты паинька-мальчик, всегда слушаешься взрослых. Детишки, конечно, гордятся, что их называют послушными мальчиками, и чувствуют себя на седьмом небе от радости. Так вы и с нами хотите сейчас обойтись? Гордитесь, мол, мы считаем вас сознательными рабочими, не то что некоторых других, не удостоенных еще такого высокого доверия и даже того, чтобы разговаривать с ними. Но, удостаивая нас своим доверием, товарищ директор и товарищ главный инженер требуют, чтобы мы оправдывали его, иначе-де они могут лишить нас этого почетного звания и зачислить в разряд несознательных. Нет, дорогие товарищи! Так не пойдет — это нечестно! Рабочий человек не дурак! Во всяком случае мы, сварщики! Думаю, и другие тоже с головой на плечах. Мы, рабочие, любим разговор начистоту. Оставьте в покое нашу сознательность и скажите прямо: мол, так и так, товарищи, прошляпили мы, срывается выполнение плана, можем и премии лишиться. Помогите нам, братцы, вытащите нас из лужи. И тогда я отвечу вам так, например: «Ладно, помогу тебе, дружок, понимаю, как жалко расставаться с денежками и терять премию». Или так: «Не приставайте, сами набедокурили, сами потрудитесь и ответ держать!» Что же касается сознательности, то можете не беспокоиться, мы проявим ее, когда понадобится.
Разумеется, такие речи приходились дирекции не по душе, зато они нравились рабочим. Народ любит прямой разговор…
Как-то раз главный инженер вызвал к себе Камараша и прочел ему лекцию о сознательности. Ссылался на тяжелое положение страны, говорил о будущем завода и, наконец, попросил сварщика в другой раз воздержаться от таких расхолаживающих выступлений. Но Камараша голыми руками не возьмешь.
— Вы, товарищ главный инженер, не правы, — заявил он. — И я вам это докажу. Вот что сказала мне на днях жена, показывая свои стоптанные туфли:
— Послушай, Фери, ходит молва, что ты лучший сварщик завода.
— Верно, — отвечаю я.
— Так вот, милый мой, жена лучшее сварщика не может гулять в таких башмаках.
Я ей отвечаю:
— Отстань, нет у меня денег. Как сознательный рабочий я отработал восемьдесят часов бесплатно. А за бесплатные часы башмаков не купишь… Как вы думаете, товарищ главный инженер, что бы мне сказали, если бы я заявился в образцовый обувной магазин на проспекте Иштвана, где моя женушка себе туфельки приглядела, и сказал бы продавцу: «Дайте мне, пожалуйста, вот эту пару, только я вместо денег заплачу вам сознательностью». Дал бы он мне туфли или нет?
Но зато уж если брался Камараш за работу — никогда не подводил. Все, кто знал Камараша поближе, уважали его…
Появившегося Коцо он приветствовал, по своему обыкновению, шуткой:
— Вот не повезло нам. Мы-то уж обрадовались, что ты не вернешься. Я с утра хотел на венок тебе собирать. Да так, видно, и не удастся нам от тебя отделаться.
Все захохотали, и только Брукнер осуждающе покачал головой. Старик не одобрял подобных шуток.
— Не моя заслуга, — отвечал Коцо, — а вот товарища Кальмана, — показал он на преподавателя университета, сидевшего в одном из кресел. — Это он сорвал твой замысел занять пост секретаря парткома.
Кальман не вмешивался в разговор и устало смотрел на рабочих. Он чувствовал себя совершенно опустошенным. Апатия охватила его. Он не привык к обществу простых людей, и сейчас его раздражало все: и громкий говор, и шум, и смех. Сначала ему показалось, что эти люди слишком уж самонадеянны. «Они ведут себя так, — думал он, — будто в стране ничего не произошло, революция их вовсе не касается, и готовятся они на всякий случай, если на их захудалом заводишке начнется брожение».
Особенно резало ему ухо часто повторявшееся здесь слово «контрреволюция». «Зазнавшиеся сектанты, — заметил он про себя. — Болтают с таким видом, будто что-то смыслят в происходящем. Произносят громкие фразы, а сами и не представляют, что за ними кроется. Один кричит: «Контрреволюция, контрреволюция!», а другие не решаются возразить. На душе-то у каждого, вероятно, совсем другое. Но так уж мы воспитали наших рабочих». Ему казалось, что это его, Кальмана, клеймят они позорным словом «контрреволюционер». «Откуда, кстати сказать, эти люди взяли, что нынешнее восстание — контрреволюция?» У него вдруг появилось желание спорить. Он чувствовал себя оскорбленным.