— Скажите, товарищи, — воспользовался он минутным молчанием, — вы что, всерьез считаете события в стране контрреволюцией?
Рабочие с интересом посмотрели на незнакомого молодого человека.
— Конечно, всерьез, — ответил дядя Бачо.
— Можно ли называть это контрреволюцией? Ведь за оружие взялись дети рабочих и крестьян — студенты и сами рабочие. Можно ли говорить о контрреволюции, если премьер нового правительства — коммунист и этот коммунист-премьер называет восстание героической борьбой народа за свободу? Я думаю, что вы заблуждаетесь. Неверно поступает тот, кто, не разобравшись в существе дела и полагаясь на один инстинкт, занимает какую-то определенную позицию даже в самом незначительном вопросе.
Рабочие молчали. Одни обдумывали возражения, другие были согласны с этим незнакомым молодым человеком в очках.
Так и не дождавшись ответа, Кальман уже энергичнее продолжал:
— Вот взять хотя бы меня… Я коммунист с сорок пятого года. Еще мальчишкой участвовал в рабочем движении. Всегда с энтузиазмом боролся за дело партии. А двадцать третьего я взялся за оружие. Участвовал в боях. Возможно, кого-нибудь и убил — не знаю. Но если бы кто-нибудь посмел назвать меня контрреволюционером — я пристрелил бы его на месте.
— А знаешь, браток, хоть ты и порядочный человек, но самый настоящий контрреволюционер. Но, может, сам и не виноват в этом, — неожиданно заметил Камараш.
— Послушайте, мне сейчас не до шуток. Слишком все это серьезно…
— А я и не шучу, — возразил Камараш. — Только ты для меня все равно порядочный человек, кем бы ты сам себя ни считал, потому что ты спас жизнь нашего Коцо да еще уложил при этом двух контриков…
— Дядя Ференц, оставьте вы это! — перебил сварщика Коцо и, обращаясь к Кальману, спросил: — Скажите, товарищ Кальман, а чего вы добились, взяв в руки оружие?
— Я взял его и борюсь за свободу, независимость и расширение демократии…
— Погоди, товарищ Брукнер, — остановил Коцо собиравшегося вмешаться в спор старика. — Дай мне сказать.
Брукнер бросил гневный взгляд на парторга.
— Свобода, независимость, демократия, — повторил Коцо. — Прекрасные слова! Но только почему вы, товарищ Кальман, думаете, что мы против этого?
— Я не знаю вас, — ответил Доктор, — но за эти несколько минут я понял, что вы считаете восстание контрреволюцией. На самом деле это не так.
— Вы первым задали нам вопрос. — Коцо посмотрел прямо в глаза Кальману. — И в доказательство привели настолько веские доводы, что я не могу на них возразить. Я не могу, например, утверждать, что Имре Надь и другие члены правительства — контрреволюционеры. Однако я тоже хотел бы задать вам несколько вопросов… Можно ли считать революцией такое движение, которое начинается с того, что сжигают символы рабочей власти — красные звезды и красные знамена? Могут ли быть революционерами те, кто выкрикивает антикоммунистические лозунги и устраивает в городе охоту на коммунистов? Революция ли это, если ее участники требуют разрыва с лагерем социализма? Я не задаю сейчас вопросов об антисоветском характере восстания и разрушении памятников советским воинам, потому что на это вы сможете возразить: мы, мол, венгры, немножко националисты и эти действия — свидетельство пробудившегося национального самосознания. Но есть обстоятельство, над которым вам, товарищ Кальман, следовало бы призадуматься. Даже сами империалисты Запада признают, что Советская Армия — носительница революционных идей. Мы согласны с этим, это правильно. А если это правильно, то точка зрения Советского Союза на характер восстания имеет определяющее значение. И вот Советская Армия не только не поддерживает восставших, но и борется против них, применяя оружие. А бороться она может только против контрреволюционеров. Поэтому, мне кажется, не следует придавать никакого значения взглядам на восстание, которые разделяют Имре Надь и его подпевалы.
— Разрешите мне ответить? — спросил Кальман.
— Пожалуйста.
— То, что вы говорили о знаменах и красных звездах, — это перегибы, неизбежные при всякой революции. Может быть, даже дело рук провокаторов…
— Скажите, товарищ Кальман, вот вы лично одернули хоть одного такого «перегибщика»? Ударили по рукам тех, кто рвал знамена? А ведь вы, кстати сказать, были вооружены. Вы сами не отрицаете, что в ваши ряды затесались провокаторы, контрреволюционеры. Допустим, я признаю, что вы революционер. Но скажите, как вы и ваши соратники боролись против контрреволюционеров?
— Пока настроение масс не позволяло делать этого…
— Вот видите! На этом вы и поскользнулись. Оказались в одной компании с врагами. Ваши благие намерения ловко использовал враг, и вы лили воду на его мельницу, потому что не заметили, как вместо вас руководить движением и влиять на настроение масс стали контрреволюционеры.
Кальман чувствовал, что Коцо во многом прав и возразить на его убедительные доводы нечем. Поэтому он промолчал, а Коцо продолжал еще напористее:
— Кстати, если вы считаете мятеж революцией, почему же вы ушли от мятежников?
— Потому что те, с кем я очутился, не были революционерами. Все они, за небольшим исключением, — отребье. Настоящие революционеры покинули эту шайку еще раньше.
— Так где же, по-вашему, революционеры теперь? Куда они делись?
— Не знаю… Где-нибудь в другом месте сражаются.
— А может быть, вот здесь они и собрались?
— Где? — не понял Доктор.
— Здесь, — показал Коцо на присутствовавших.
— То есть вы?
— Вот именно мы! Уж не думаете ли вы, что мы контрреволюционеры?
— Выходит, я контрреволюционер? — удивленно произнес Кальман.
— Вам виднее. Я лично этого не утверждаю. Мне кажется, что вас нельзя считать контрреволюционером, поскольку вы ушли от бандитов и применили против них оружие. Но, с другой стороны, вы сражались против правительства, за свержение народной власти, а это означает, что и революционером вас назвать нельзя.
— Кто же я в таком случае?
— На мой взгляд, вы заблуждающийся человек, которого помимо его воли втянули в вооруженную борьбу…
— Нет, уж это вы напрасно! Я сам взялся за оружие, чтобы бороться против ошибок и произвола.
— Я вас понимаю! — согласился парторг. — О нас вы, товарищ Кальман, наверное, думаете, что мы взялись за оружие, чтобы восстановить власть оторвавшихся от жизни политических руководителей? Нет, дружище…
— Значит, мы с вами хотим одного и того же, — подхватил молодой ученый.
— Но есть между нами и разница.
— В чем? — спросил философ.
— В том, что мы еще раньше начали борьбу против беззакония, против порочной экономической политики и всех тех ошибок, против которых теперь выступили вы. Но мы применяли другие средства и в отличие от вас не подняли оружия против своего собственного государства и народной власти…
— Разве вы не слышали последней речи Герэ?! Так поймите же, за оружие нужно было браться!
— Да нет же, товарищ Кальман! Вы преподаватель университета, но я — не обижайтесь, пожалуйста, — удивляюсь тому, как мало вы знаете жизнь. Как можно было таким, как вы, доверять воспитание нашей молодежи?! Надеюсь, вы не станете отрицать, что Ракоши пользовался гораздо большим авторитетом, чем Герэ. Особенно, если принять во внимание значение Ракоши в международном рабочем движении. Так неужели вы думаете, что рабочий класс, партия, которые смогли отстранить от руководства Ракоши за его политические ошибки, несмотря на его международный авторитет, шестнадцатилетнее тюремное заключение, мужественное поведение на хортистском суде, неужели вы думаете, что этот рабочий класс и его партия не смогли бы без помощи оружия снять с поста Герэ, имеющего куда меньшие заслуги, чем Ракоши?! Я утверждаю, что, если бы 23 октября Герэ сам ушел в отставку, это уже не изменило бы хода событий, потому что определенным кругам вооруженное восстание нужно было во что бы то ни стало.
Доктор задумался, другие тоже молчали, с интересом следя за дискуссией.
— Мне думается, — заговорил, наконец, Кальман, — если бы Герэ ушел, мы не взялись бы за оружие.
— Вы-то, может быть, и нет, зато другие обязательно взялись бы. Скажите, выходя на улицу, вы собирались браться за оружие?
— Нет, об этом не было и речи.
— А когда вы получили оружие?
— Часов около девяти. Да, примерно в это время, — припоминал Кальман.
— И что же, вы думаете, оружие с неба свалилось? Или мысль о вооружении родилась у студентов в мгновение ока? Из сотни студентов самое большее двое — трое знали, где находятся оружейные склады. И скорее всего эти двое в тот вечер даже не были на демонстрации. Зато были другие люди, которые не только точно знали место хранения оружия, но и способ его доставки.
— Возможно, — сдался философ.
— Ну ладно, предположим на минуту, — продолжал Коцо, — что студенты за несколько дней до начала события знали, где взять оружие, где расположены арсеналы, как расставлены посты, допустим, что они вооружились во время демонстрации только для того, чтобы свергнуть правительство Герэ — Хегедюша (хотя сомнительно, чтобы у самих студентов возникли такие планы). Но чем же тогда объяснить, что с самого начала мятежа стали сжигать красные знамена и срывать звезды? Неужели это тоже входило в программу борьбы против ошибок Герэ?
Молодой ученый мысленно воспроизвел ход событий в дни после 23 октября: демонстрация, начало боев, разъяренная толпа… Да, Коцо, кажется, и на этот раз прав.
— Почему же в таком случае народ все еще идет на поводу у врагов? — тихим голосом, скорее у самого себя, спросил молодой философ.
— Почему? — продолжал Коцо. — А потому что мы действительно совершили много грубых ошибок. А признать их не хотели. Враги умело использовали это. Они не переставали бросать по нашему адресу обвинения, в которых содержалась лишь незначительная доля правды, и под шумок зарабатывали себе на этом политический капитал. И в результате массы стали верить не нашему руководству, а тем, кто якобы много лет говорит народу правду. В том, что мы дали возможность врагу создать о себе такое впечатление, и состоит наша роковая ошибка. В годы подпольной борьбы миллионы рабочих верили нашей партии. Верили, потому что она всегда говорила правду. В чем была наша сила и позже, вплоть до сорок девятого года? В том, что мы говорили всю правду. Признавали свои ошибки и промахи. И после сорок девятого года мы тоже достигли немалых успехов. Можете себе представить, куда бы мы шагнули теперь, если бы не наделали этих непростительных ошибок!