Бела стоял рядом и молча слушал их разговор. Он ждал, затаив дыхание: какое же задание даст ему подполковник? На душе у него отлегло, когда он услышал, что они, наконец, выберутся из здания министерства. Ожидание и бездействие угнетали его. Энергичный, деятельный, он чувствовал себя хорошо только в большом коллективе и брался за любое дело. Еще с детских лет он всегда хотел быть первым, на виду.
Честолюбие — одна из движущих сил его характера — часто толкало его на необдуманные поступки. Однажды отец сказал ему: «Бела, ты принадлежишь к тем, кто собирается умереть героической смертью, но не раньше, чем насладится славой героя». В этих словах старика была доля истины. Бела часто анализировал свои чувства и мысли, но всякий раз приходил к противоположным выводам: то он готов был считать себя скромным, честным человеком, то в известной мере карьеристом. Он любил мечтать. На крыльях безудержной фантазии он уносился в мир невероятных приключений, участвовал в кровопролитных сражениях и, разумеется, всегда выходил победителем.
— Товарищ Ваш, — обратился к нему Комор, — я хочу послать вас на завод точной механики. Организуете там несколько вооруженных групп, а затем объедините их в отряд. Я дам вам адреса двух наших товарищей. Вы установите с ними связь и дальше будете работать вместе. Согласны?
— Согласен, товарищ подполковник, — ни секунды не колеблясь, отвечал юноша.
— Я намечаю вашу встречу с Эржи на завтрашнее утро, — продолжал Комор. — Расскажете ей обо всем, что вы успели сделать, и к вечеру она сообщит нам о положении на заводе. Разумеется, я не буду возражать, если вы отправитесь в город вместе и будете поддерживать друг с другом связь.
Через полчаса Эржи и Бела были уже на улице. Перед уходом Бела позвонил на завод, и товарищи сообщили ему тревожные вести: парторг Табори совсем потерял голову, отдает противоречивые распоряжения, путает людей.
— Пройдем по Бульварному кольцу, — предложил Бела, — хочется посмотреть на него…
Печальные картины увидели они вокруг: оборванные провода, разбитые автомашины, на мостовой кучи мусора. На многих магазинах следы пожара. Выбитые окна домов, словно глаза слепцов, неподвижно устремлены в серое утро. Полотнища трехцветных национальных и черных траурных флагов уныло зябли под холодным осенним дождем…
— В городе снова, как в сорок пятом, после войны, — упавшим голосом заметил Бела.
— Да, наломали мы дров, — подумала вслух Эржи.
— Почему мы? — возразил Бела.
— А разве мы не виноваты, что позволили им разрушить город?
— Ну, сейчас у меня нет настроения заниматься самокритикой, — оборвал разговор Бела.
На улицах было много народу. Возле булочных выстроились длинные очереди. Изредка по мостовой с ревом проносились до отказа набитые мятежниками грузовики… Лица вооруженных молодых людей сияли. На углу бульвара и улицы Маяковского национал-гвардейцы проверяли у прохожих документы. Одному мужчине лет сорока они приказали подождать в сторонке. Между ним и национал-гвардейцами вспыхнула перебранка. За несколько мгновений вокруг спорящих собралась толпа. Бела и Эржи, не останавливаясь, прошли дальше. Эржи пристально вглядывалась в лица людей, стараясь разгадать, о чем они сейчас думают. «Немало, наверное, таких, кто радуется власти вот этих вооруженных подростков. Да, они сейчас хозяева на улицах города. Власть у них. А честные люди запуганы, пали духом, идут на любые уступки». Эржи вспомнила вчерашний случай и решила рассказать о нем своему спутнику:
— Бела, помнишь Магдушку?
— Какую?
— Черненькую такую, хорошенькую. На нашем этаже работала.
— Да. С ней что-нибудь случилось? — спросил юноша.
— Ты знал, что муж у нее видный работник госаппарата?
— Нет.
— Представь себе, вчера он звонит Магде по телефону и требует, чтобы она немедленно приехала домой. «Не могу, — отвечает она, — я же на службе». А он как закричит: «Ты больше не будешь служить убийцам! Сейчас же возвращайся домой, иначе между нами все кончено…»
— Я думала, бедняжку хватит удар: побледнела, задрожала, не сразу нашлась, что ответить. Потом назвала его подлецом и бросила трубку, а сама так горько разрыдалась, что все перепугались… Я даже позавидовала ее твердости и подумала: как бы я поступила на ее месте? Ведь они с мужем, говорила мне Магда, очень любили друг друга. Любовь с детских лет. Она за мужа готова была в огонь и в воду. Считала его хорошим, честным коммунистом.
Некоторое время они шли молча. Первым заговорил Бела:
— Если бы я был писателем, обязательно написал бы роман об этих днях. И знаешь, как назвал бы его?
Девушка вопросительно посмотрела на Белу.
— «Дни испытания верности» или «Великое испытание». Точно! В эти дни многим приходится держать экзамен.
— Посмотри, Бела, — сказала Эржи, подтолкнув юношу локтем, и показала на разбитую витрину. Они остановились.
Под ногами хрустели осколки стекла, но на витрине стояла никем не тронутая обувь, а рядом на большом листе бумаги было написано: «Так «грабят» восставшие студенты!»
— Ну, что ты скажешь? — спросила девушка.
— А что тут говорить? И среди восставшей молодежи есть честные люди, — отозвался Бела. — Но вон тому типу я не поверил бы ни на грош.
Навстречу им, пошатываясь, шел мятежник. Люди шарахались от него в стороны, а затем оборачивались и подолгу смотрели ему вслед. Подростку было лет восемнадцать, не больше. Он был в армейской шинели без знаков различия, нараспашку; из-под нее выглядывали модные лыжные брюки и новенькие лыжные ботинки. На шее красовался яркий шелковый дамский шарф. Взлохмаченные соломенно-желтые волосы падали ему на глаза. Он шел, то и дело спотыкаясь, а по лицу его блуждала бессмысленная пьяная улыбка. Отвисшая нижняя губа распухла, вероятно, разбитая в недавней драке. Кожа дряблыми складками висела на его осунувшемся лице. Через одно плечо была перекинута пулеметная лента, на другом — из стороны в сторону болтался карабин.
Эржи отвернулась. «Какой гнусный тип! — подумала она. — Неужели Ласло вместе с такими…»
У здания Национального театра собралась большая толпа. Бела и Эржи протиснулись в середину.
— Что там такое? — спросила у Белы какая-то старушка, смешно вытягивая голову и поднимаясь на цыпочки.
— Не вижу, мамаша, — ответил он, тоже привстав на носки.
В толпе то усиливались, то затихали раскаты хохота. В центре хохотали особенно громко, перебрасывались репликами.
— Сунь ему часы в хайло!
— А в буркалы сигарету!
— Да натягивай же сапоги, пошевеливайся!
Наконец Бела протиснулся в середину. И был поражен до глубины души. Трое подростков наряжали куклу. Одежду для нее они сняли, вероятно, с убитого или раненого советского солдата: гимнастерка на груди была залита кровью. «Звери! — подумал Бела. — Стая гиен!»
С трудом выбравшись из толпы, он взял Эржи за руку и сказал:
— Пошли отсюда. Вот мерзавцы! Вот гады!
Животный хохот еще долго стоял у него в ушах.
На площади Борарош они стали свидетелями чудовищного зрелища. У одного из зданий лежал труп советского солдата. Лицо убитого было изуродовано до неузнаваемости. На месте глаз зияли пустые окровавленные глазницы.
— Выкололи глаза… — прошептала Эржи, вцепившись в рукав своего спутника.
— Изверги!..
Моросил мелкий противный дождь. Бела поднял воротник плаща, и они молча зашагали дальше.
Только на углу Шарокшарского проспекта он нарушил молчание.
— Летом один мой друг был в Советском Союзе. Рассказывал, что недалеко от Киева ему довелось видеть могилы немецких и венгерских солдат. Их никто не тронул. Советские люди знают, что в них погребены простые солдаты… Они лежат на том самом месте, где были похоронены… А эти… так надругаться над трупами! Какой дикий мы народ!
Эржи ничего не ответила и только зябко прижалась к его плечу. Ею овладела безысходная тоска, сознание обреченности…
Снова она подумала о Ласло. «Как все это далеко… Словно мы виделись много-много лет назад». Сколько раз ей приходила в голову мысль, что его уже нет в живых или он тяжело ранен и беспомощный мучается, зовет ее, бредит о ней. А она не может прийти к нему — между ними пропасть. «Ласло, Ласло! Может быть, мы больше никогда не увидимся. Конец нашим планам, мечтам о счастье. Будущим летом мы собирались пожениться. К тому времени Ласло должен был демобилизоваться. Будущее лето! Придет ли оно для нас? А если придет, то что принесет с собой? Да что там лето! Доживу ли я до следующего часа? Не говоря уже о завтрашнем дне!»
Вид пьяного мятежника, толпы хулиганов и поруганного трупа советского воина глубоко потрясли Белу. Ему хотелось поговорить с Эржи, поделиться с ней своими мыслями.
— Эржи, скажи, как по-твоему, честный я человек?
Девушка изумленно взглянула на изменившегося в лице товарища, не понимая, что с ним происходит.
— Отвечай же, — настаивал юноша.
— Ну, разумеется! — недоумевающе воскликнула Эржи. — Что ты опять выдумал?
— Иногда я начинаю сомневаться, что я честный человек. Да, приходят на ум такие странные мысли. С тобой я говорю откровенно, потому что знаю — ты правильно поймешь меня. Даже сегодня утром я еще не был уверен, на той ли я стою стороне, там ли мое настоящее место. Вернее, меня мучила вот какая мысль. Двадцать третьего я оказался здесь только потому, что думал: мятеж быстро раздавят, всех, кто хоть в какой-то мере участвовал в движении, привлекут к ответу и пересажают. Ведь посуди сама: на заводе, в парткоме, я один открыто выступил в поддержку Имре Надя. Ходил я и в «кружок Петефи», размахивал «Литературной газетой», критиковал старое руководство.
— Бела, — перебила его девушка, — не мучай ты себя понапрасну. Ну чего ты от меня хочешь? Чтобы я тебя похвалила, оправдала, сказала бы: Бела, какой же ты замечательный коммунист, честный и тому подобное. Разве сейчас подходящее время для этого?..
— Эржи, прошу тебя, выслушай! — остановил ее Бела. — Не в том дело. Ты просто не дала мне договорить. Я хочу рассказать тебе о своих мыслях… Только потом я понял: совсем другое привело меня в ваш лагерь. Дело в том, что я отчетливо представлял себе, откуда грозит действительная опасность. Но если даже предположить, что вечером двадцать третьего я из эгоистических соображений переметнулся бы на другую сторону, все равно, то, что я увидел сейчас на улице, определило бы мой дальнейший путь. И я честно признаюсь тебе: мне стыдно за свои сомнения.