— Вот что, Бела, — перебила девушка, — каждому из нас есть над чем поразмыслить. Мне тоже. Когда я вижу таких молодчиков, как тот пьяный мятежник, я чувствую, что все правильно, что я среди своих и подняла оружие за правое дело. Но стоит мне подумать о писателях-коммунистах, как моя уверенность куда-то улетучивается. Невольно встает вопрос: почему эти товарищи, люди в тысячу раз образованнее, грамотнее нас, оказались по ту сторону баррикад? Ведь они тоже видят и пьяных мятежников, и изуродованных советских солдат. К тому же за плечами у многих из них долгие годы невероятно трудной работы в подполье. Что, если правда на их стороне?
— Знаешь, как ответил бы на это Миркович? — улыбнувшись, сказал Бела.
— Как?
— «Москва знает, что делает (разумеется, я говорю образно). И ей надо верить», — вот как ответил бы Миркович. И в этом была бы немалая доля правды. Он говорил, что, по мнению Москвы послесъездовского периода (он имел в виду XX съезд), в Венгрии происходит контрреволюция.
И снова они шагали молча. Беззвучно падал дождь, пронизывая холодом и сыростью. Плащи у них давно промокли насквозь.
— Нам еще долго идти? — спросила Эржи.
— Минут пятнадцать.
— Как вы условились с Робертом?
— Мы должны прийти к нему на квартиру, — объяснил Бела. — Сначала я разузнаю, что и как, а потом пойду на завод. А ты подождешь у Роберта, или мы встретимся с тобой где-нибудь завтра утром, и я познакомлю тебя с обстановкой.
— Тогда лучше завтра, — предложила Эржи. — К вечеру я проберусь к себе домой. Надо, наконец, хорошенько вымыться. А сейчас пойду с тобой к Роберту, хорошо?
— Не возражаю, только пойдем побыстрее. У нас мало времени.
Весь остаток пути они прошли молча.
Роберт Шугар — белокурый, с крупным носом молодой человек, слесарь-инструментальщик по профессии — жил в одном из новых домов, выстроенных рядом с заводом точной механики. Он с нетерпением ждал прихода Белы и товарищей, приготовил горячего чаю и кое-что на ужин. Как офицер запаса, он был избран командиром рабочей заводской охраны.
Роберт подробно рассказал о событиях прошедших дней. Утром двадцать четвертого октября на заводе собралось всего четверо коммунистов. Оружия у них не было. Да оно пока и не требовалось, поскольку бойцы управления госбезопасности еще охраняли завод. Но к вечеру охрана была снята, и тогда возникла мысль о создании собственной вооруженной охраны. По предложению парторга Табори командиром выбрали его, Роберта.
— Оружие, — продолжал он рассказывать, — как ты знаешь, мы получили на следующий день. Из райкома тоже прислали несколько винтовок, правда, без патронов. После двадцать пятого среди рабочих начался раскол. Главбух Валес разносил по заводу панические слухи.
— Почему же вы не вышвырнули его вместе с ними? — заметил Бела.
— Со стороны теперь легко судить, — возразил Роберт, — а в то время все было так запутано. Словом, пришел этот самый Валес и начал возмущенно рассказывать, что «авоши убивают людей». Клялся, что видел своими собственными глазами. Вспыхнул спор. Парторг Табори заметался, не зная, на чью сторону встать. Начали спорить, что же происходит: революция или контрреволюция? Один только дядя Риглер рассудил правильно: контрреволюция. Пока старик стоял у дел, ему не решались возражать. Ну, а двадцать восьмого положение изменилось. Появилось заявление правительства, что восстание — не контрреволюция, а справедливая борьба народа за свободу. Многие сразу запели по-другому. Потребовали немедленно сместить Сегеша, Барабаша и Риглера, поскольку они, дескать, общеизвестные сторонники догматизма. Некоторые предлагали в секретари тебя, зная, что ты входил в «кружок Петефи» и еще утром двадцать третьего спорил с парткомом.
— Что, Бела? Получил по заслугам! — с мягкой иронией заметила Эржи и, обращаясь к Роберту, спросила: — Разве на заводе не знали, что Бела в это время был уже в МВД?
— Знали только Риглер, Сегеш, Барабаш и Табори. Остальным, как мы условились с Белой, я не говорил.
— Да, верно, — кивнул Бела. — Ну, а дальше?
— Многие думали, что ты сражаешься где-то на стороне мятежников, — пояснял Роберт. — Да, так вот: вчера заявился инженер Торня и начал сколачивать свою группу. Он заявил, что не признает выбранный нами рабочий совет, поскольку-де его выбирал не весь коллектив, а кучка засевших на заводе коммунистов.
— Сколько человек в совете? — поинтересовался Бела.
— Тридцать. Я тоже в нем. И все тридцать действительно коммунисты.
— Тогда Торня этого так не оставит.
— Ну и пусть. Столько нас было на заводе к моменту создания совета! Но вся беда в том, Бела, что Сегеш и Барабаш, чтобы подорвать твой авторитет, начали нападать на тебя. Из их слов я понял, что они боятся, как бы ты не стал им мстить. Что они замышляют — не знаю, но уже шепчутся по углам.
— Какое свинство! — вспылил Бела. — Именно сейчас нам особенно необходима сплоченность. Не все ли равно, кто будет секретарем? Только бы этот важный пост остался в наших руках. А как Риглер?
— Не знаю, сегодня я еще не говорил с ним… От него теперь многое зависит.
— Кто это Риглер? — спросила девушка.
— Уже старик, коммунист, — сказал Бела. — До освобождения долго жил в эмиграции во Франции. Несколько лет сидел в тюрьме. Безукоризненно честен, но не свободен от левацких замашек. В каждом видит врага и всякого, кто не согласен с ним, норовит вышвырнуть вон. У нас с ним было немало схваток. Двадцать третьего он внес на заседание парткома предложение исключить меня из партии за то, что я входил в «кружок Петефи». Тогда мы с ним серьезно повздорили.
— Наверное, интересный человек, — заметила Эржи. — Ведь как-никак, а насчет «кружка Петефи» он оказался прав.
— Теперь я и сам вижу, что он во многом был прав, — согласился Бела. — Но не забывай, что если бы Риглер и другие из года в год не совершали ошибок, которые мы давно очень хорошо видели, я, может быть, и не пошел бы в «кружок Петефи». Вполне вероятно, что события подтвердят правоту Риглера, который первым выступил против этого кружка. Но и он виноват, что дело дошло до таких событий.
— Правильно, — подхватил Роберт. — Сегеш, Барабаш и Риглер уже не первый год ведут себя, как диктаторы. Только окриками и действовали. Во мне до сих пор все кипит, когда я вспоминаю, как они организовывали первомайские демонстрации, партсобрания, партийную учебу. Знаете, девушка, какой номер выкинул Риглер как-то на Первомай?
— Нет, разумеется.
— Его назначили организатором демонстрации. Он вызвал к себе начальников отделов и прочел им нотацию. Ну, это еще ничего. Но он пригрозил им увольнением, если хоть один сотрудник не явится на демонстрацию. А когда намечалось очередное партсобрание, сам становился к воротам и членов партии попросту не выпускал с завода.
— Он выкидывал штучки и почище, — подхватил Бела. — В прошлом году завод направил меня на учебу в Советский Союз. Паспорт получил, уже вещи начал укладывать. Но поехать так и не пришлось — Риглер помешал. Надо отдать ему должное, сам сказал мне об этом прямо в глаза.
— Интересно, что? — полюбопытствовала девушка.
— Я лично, говорит, считаю вас ненадежным. Дескать, человек, у которого родственники живут в Америке, не внушает доверия.
— А что ты ему ответил? — продолжала допытываться Эржи.
— Я сказал: «Вы просто сектант, товарищ Риглер. Если бы даже я отдал жизнь за дело партии и все считали бы меня героем, вы и тогда, пожалуй, заявили бы, что я «пробрался» в число героически павших. У вас навязчивая идея — всех считать засланными в партию врагами». А он посмотрел на меня и говорит: «Если эту форму проявления бдительности называют сектантством, то я с гордостью буду носить имя сектанта». Но мы уклонились от главного. Роберт, из кого же теперь состоит наша рабочая гвардия?
— К сожалению, теперь это довольно разношерстная организация, — ответил белокурый молодой человек. — Но из тридцати человек, по-моему, двадцать — люди вполне надежные. Остальные десять во главе с Харастошем-младшим, по-видимому, на стороне Торня.
— Это какой Харастош?
— Литейщик.
— Сколько народу сейчас на заводе?
— Обычно приходит человек семьдесят — восемьдесят. Но сегодня, пожалуй, больше соберется: Торня и компания хотят провести новые выборы в рабочий совет.
— Понятно, — задумчиво протянул Бела. — А членов ДИСа сколько?
— Двух — трех я видел. Хаваша и этого… ну который ведает культсектором в твоем цехе.
— Кепеш, что ли?
— Он самый. Волейболист.
— А, Кепеш — это хорошо. Ты слышишь, Роби, что это?
Откуда-то издалека доносилась артиллерийская канонада. Все переглянулись.
— Опять где-то бои, — заметил Роберт.
— Но ведь было заключено перемирие, — удивилась Эржи.
— Очевидно, только на бумаге, — тихо проговорил Бела. — Но ничего! Эржи, мы с Робертом пойдем сейчас на завод, а ты отправляйся домой. Утром я приду к тебе и расскажу, что мне удалось сделать. Договорились?
Беле не удалось осуществить своих планов. Завод напоминал растревоженный пчелиный улей. Бела сразу заметил, что дела здесь не так хороши, как говорил Роберт. Одни отвечали Беле сдержанно, настороженно, другие проходили мимо, словно не узнавая. Во дворе Бела встретил инженера Торня. Высокий, широкоплечий, лысеющий молодой человек насмешливо посмотрел ему в глаза, и этот взгляд заставил Белу насторожиться.
В парткоме они застали Табори и Риглера. Риглер приветствовал Белу с нескрываемой радостью, а парторг был в замешательстве. Не дав Беле и рта раскрыть, Риглер торопливо заговорил:
— Товарищ, разреши мне сказать несколько слов.
«На «ты», — мелькнуло в голове юноши. — Значит, случилось что-то серьезное». Он с интересом ждал, что скажет старик. А тот, волнуясь, никак не мог начать.
— Я рад признать, — с трудом выдавливая слова, заговорил, наконец, он, — я рад, что ошибался в тебе. Вот что я хотел сказать…
Беле было приятно услышать это признание, но он промолчал и только широкой улыбкой выразил удовольствие.