— Бабуска, бабуска!
Это вбежала в комнату Анико. Увидев в комнате двух незнакомцев, она умолкла, бросилась к бабушке, вцепилась ей в юбку и, засунув указательный пальчик в рот, уставилась на Фараго и его приятеля.
— А мы, тетушка, хотим здесь с вашим сынком потолковать. Здесь! — подчеркнул Фараго. — Так и для него будет лучше.
Тетушка Хидвеги побледнела. «Недоброе они задумали, недоброе», — преследовала ее тревожная мысль.
— Ну, тогда подождите. Но… по-моему, он уехал в провинцию… — «Может быть, поверят?» — думала старушка и лгала, не отдавая себе отчета.
— Тетушка, у нас нет времени ждать. И перестаньте врать. Лучше позвоните ему по телефону и попросите скорее приехать домой. Скажите, что девочка сломала себе ногу. Поняли?
Старая женщина, не отвечая, судорожно вцепилась пальцами в край стола. Она чувствовала, что начинает дрожать.
— Ну, быстрее, быстрее! — подходя к телефону, сказал Фараго. — Какой номер?
Мать Хидвеги молчала. «Говорить нельзя. Нельзя. Они пришли забрать Кароя!» — проносилось в голове матери, и перед глазами вставала жуткая картина, виденная на улице Аради: повешенный человек с табличкой на шее: «Так будет с каждым а́вошем». «Нет, умру, но не скажу!»
И мать Хидвеги молчала.
— Не упирайся, старуха, шевели языком! — заорал на нее Шувегеш и для пущей важности положил руку на автомат.
«Убьют? Ну и пусть! Только бы сразу, в сердце… Нет, ничего не скажу! «Так будет с каждым а́вошем»? Нет, им не удастся расправиться с Кароем… А может, и меня не убьют? У этого полицейского тоже, наверное, есть мать… Надо сказать ему: пусть он подумает о своей матери! Язык словно отнялся… Надо бы услать отсюда Анико — не задела бы ее пуля… Но почему не идет этот Шиллер? Хоть бы он пришел… Как страшно умирать!» — вихрь мыслей пронесся в голове старой женщины.
— Ну, так как же, старуха? Скажешь или нет?
— Погоди! — остановил его Фараго. Взглянув на ребенка, он задумался. — Слушай, тетка! Если не скажешь номер телефона, мы заберем с собой девчонку. И больше ее не увидишь. Выбирай одно из двух да побыстрее. Даю минуту на размышление, — добавил Фараго, посмотрев на часы.
Анико безмолвно взглянула на бабушку и зарылась лицом в ее передник.
«Анико? Нет, ее я вам не отдам! Берите меня, все равно я — старый человек, — хотела сказать тетушка Хидвеги, но не смогла. Из ее плотно сжатых губ не вырвалось ни звука. — Какие жестокие люди! Карой — сын мой, Анико — внучка! Убить одного из них? Звери, а не люди! Бессердечные звери! Разве у них нет матери? Но все равно кто-нибудь из них погибнет: Карой или Анико! Да, эти звери убьют, непременно убьют. Погибнет Карой, останется Анико. Погибнет Анико, будет жить Карой… и я. Но я тоже умру… Я не перенесу этого… А что если умру только я?»
— Говори, старуха, полминуты прошло! — услышала она.
«Зачем же говорить? — пронеслось в голове. — Зачем, если я все равно скоро умру? Анико они, может быть, не тронут. А я умру!»
Старая женщина беспомощно билась в паутине бессвязных мыслей. Рассуждать она была уже не в состоянии. Перед ее мысленным взором с удивительной отчетливостью вставало далекое прошлое. Проносились картины собственного детства, маленький Карой стоял перед ней, как живой, улыбался давно умерший муж. Бессвязные, беспорядочные картины…
— Ну как? — ворвался в ее мысли тот же нетерпеливый голос.
— Нет, — простонала старая мать Хидвеги, прижав к себе Анико, и громко зарыдала, — нет, этого вы не сделаете!
Сознание опасности передалось и девочке. Квартира огласилась горьким детским плачем. Фараго нервничал: «Что делать, что теперь делать? Эта старая ведьма ничего не скажет. Пристрелить ее? Но от этого Хидвеги не появится здесь, а значит, я так и не узнаю, где хранятся материалы по моему делу… Если бы узнать, где находится Хидвеги. Черт возьми, какой я идиот! — и Фараго хлопнул себя ладонью по лбу. — Он может быть только в одном из двух мест: или на площади Рузвельта или на улице Йожефа Аттилы. Хорош же я контрразведчик! Надо действовать и как можно скорее! Время не ждет…»
Шувегеш тоже начинал терять терпение. Он не выносил женского и детского плача.
— Перестань выть! — рявкнул он на старую женщину. Но та заплакала еще громче. Задумавшись на мгновение, Фараго приказал Шувегешу:
— Уведи их в другую комнату и смотри в оба. Я сейчас вернусь.
— Ну, мамаша, хватит слез! Пошли в другую комнату…
Фараго вышел из квартиры. Вернулся он минут через десять, но не один, а с Фоно — женщиной из этого же дома. Полная молодая женщина с расширившимися от страха глазами переступила порог комнаты. На ее одежде висели какие-то нитки, белокурые волосы были в беспорядке: видимо, она не успела даже причесаться. Фараго притащил ее прямо от вязальной машины. Женщина дрожала, косясь на пистолет в руке Фараго.
— Наберите этот номер, — приказал Фараго, — и попросите к телефону майора Хидвеги. Поняли?
— Да, — не переставая дрожать, ответила Фоно, не спуская глаз с оружия. Она еще больше испугалась, увидев в комнате второго мужчину с автоматом.
— Скажите майору Хидвеги, — продолжал Фараго, — чтобы он немедленно ехал домой. У него в квартире возник пожар, и девочка получила тяжелые ожоги. Зовет все время отца, никого к себе не подпускает… Поняли, сударыня?!
Фоно кивнула головой.
— Ну, тогда живо! — и Фараго показал на телефон.
Толстушку Фоно затошнило от страха. Она знала, что в такие времена застрелить человека ничего не стоит… Косясь на пистолет, Фоно нерешительно шагнула к телефону. «Боже милостивый, — взмолилась она, — помоги мне. Я так боюсь, у меня язык отнимается…»
Набирая номер, она похолодела от ужаса — на всякий случай Фараго приставил пистолет к ее груди.
Гудок. Непродолжительное ожидание.
— Боже милостивый! Алло! Алло!
Дуло пистолета сильнее упирается в грудь.
— Алло, дайте, пожалуйста, майора Хидвеги.
— Соединяю, — донесся до Фараго голос телефонистки. Теперь он успокоился: Хидвеги никуда не уехал, он на площади Рузвельта.
Пронзительно зазвонил телефон. Комор снял трубку и передал ее Хидвеги.
— Карой, тебя…
— Алло! Да, Хидвеги у телефона. Что? Когда? Алло, откуда вы говорите? Расскажите Подробнее… Какой ужас! В скорую помощь позвонили? Алло! Алло! — кричал Хидвеги, но на другом конце провода никто не отвечал.
— Что случилось? — спросил подполковник.
Схватившись за голову, Хидвеги в отчаянии уставился в одну точку.
— Да говори же, Карой, что случилось?
— Загорелась квартира, у дочери тяжелые ожоги. Еще жива, — отвечал белый как мел майор. — Три года назад жена… Теперь дочь…
Сжимая кулаки, он едва удерживался от слез.
— Кто оставался с ребенком?
— Моя мать. Она ушла за хлебом и еще не вернулась!
— Что же ты думаешь делать? — спросил подполковник.
— Сбегаю домой. Я должен. Иначе я не могу… Сейчас пойду к полковнику, отпрошусь… А вас я потом догоню…
— Ладно, ступай! — согласился Комор. — Управлюсь без тебя. Если вовремя не успеешь вернуться сюда, приходи на новое место.
На мосту у майора Хидвеги проверили документы. Он взял себя в руки, чтобы не выдать своего волнения и не показать мятежникам, кто стоит перед ними. Иначе смерть. Поэтому он придал лицу самое безразличное выражение, хотя сердце его разрывалось от боли. Мысленно он был уже с Анико — самым дорогим для него существом. Он любил ее больше, чем обычно любят ребенка. На нее он перенес и свою любовь к безвременно ушедшей из жизни жене. Каждый раз, когда приходила ему мысль о новой женитьбе, Хидвеги чувствовал, что для него это невозможно — его сердце все еще принадлежало умершей подруге. «Нет, любимая жена моя, никогда другая женщина не займет в моем сердце твоего места! Всегда в нем будет жить наша первая любовь». По дороге домой Хидвеги упрекал свою мать: «Как это она не доглядела! Взять девочку с собой она, видимо, не рискнула. Но почему не оставила ее, как обычно, у Шиллеров? Может быть, их не было дома? Ничего не понимаю… И почему я сам не перезвонил домой? А вдруг звонили совсем не оттуда? Что если это провокация? Фоно?» Хидвеги знал, что в доме живет такая женщина, но он ни разу те разговаривал с ней. «Ах, слишком уж я подозрителен! В жизни все значительно проще. Кому теперь дело до моей особы? У всех дела поважнее… Хорошо еще, что эта Фоно вовремя заметила пожар…»
Майор поднял воротник. Его коричневая шляпа насквозь промокла.
На площади Батяни о чем-то спорили несколько вооруженных юношей. «Если бы они догадались, кто я такой, запрыгали бы от радости, — подумал Хидвеги, сжимая в кармане рукоятку пистолета. — Пять пуль им, последнюю себе. Дешево не дамся».
Самые разные мысли проносились у него в голове. Взглянул на юношей — вспомнил свое детство. Сначала представил себя восьмилетним сорванцом, который вскакивал на грузовики с коксом, чтобы сбросить с них хоть несколько корявых кусочков драгоценного топлива. Брат Ференц лежит больной, а дома холодно, топить нечем. Дома он ни за что не признался бы, что украл… Сколько радости доставлял ему в те годы поцелуй матери или ее похвала: «Молодец!»
Годы уходили в прошлое, но нужда и нищета оставались. У отца не всегда была работа. Его занесли в черный список, и долго на одном месте ему не удавалось продержаться. «А нынешняя молодежь! Что она знает о горькой доле детей бедняков? Виновата в этом, может быть, не молодежь, а родители. Вот я, например, до сих пор берегу свой расчетный листок тридцать седьмого года. Берегу, чтобы показать дочери, когда она станет взрослой. «Посмотри, дочка, — скажу я тогда. — Твой отец работал в то время девяносто шесть часов в неделю и получал восемнадцать филлеров в час». Девяносто шесть часов! Я месяцами не видел дневного света. Уходил до зари и приходил домой вечером, затемно. А по воскресеньям отсыпался за всю неделю…»
Тут Хидвеги невольно подумал, что и сейчас неплохо бы хорошенько выспаться. «Да, я очень устал. Целую неделю почти без отдыха. Но ничего, только бы с Анико не случилось чего-нибудь серьезного. Иначе я с ума сойду». Хидвеги заметил, что идет слишком быстро, привлекая внимание прохожих, и они оборачиваются ему вслед. Вот и лоб совсем мокрый от пота.