сну. Засыпая, человек не знает, проснется ли он завтра. Погружаясь в сон, он как бы умирает… «Какая чепуха! — возмутился Хидвеги. — Человек засыпает с надеждой на будущее. Даже само слово «сон» говорит, что последует пробуждение. Умерев же, проснуться нельзя. Наверное, набожные люди потому и умирают так спокойно, что верят в возможность воскресения. Но я-то не верю. Я знаю: больше не будет ничего. Знаю, что не встречусь в раю с Анико-старшей, потому что Анико тоже больше нет. Вернее, есть, есть в моем сердце, где время не стерло память о ней. Память о ней жива в моем сердце, жива в нашей дочурке, в Анико-младшей, в которой и мать и я, умерев, будем жить на земле…»
— Еще не решили? — услышал Хидвеги голос Фараго.
«Да, да, — думал он, — надо решать! Решать!»
Боль становилась все невыносимее, его лихорадило… «Видно, дольше тянуть нельзя. С Фараго шутки плохи… Ну что ж, пусть приходит смерть. Чем скорее, тем лучше», — решил Хидвеги и тихо проговорил:
— Послушайте, Фараго, вы толкаете меня на предательство. Но я не стану предателем. Вот мое последнее слово. Остальное решайте сами.
Фараго не удивился ответу майора: он тоже знал людей. До войны ему довелось допрашивать немало коммунистов. Он хорошо знал этих одержимых, этих фанатиков!
— Итак, вам надоело жить? — угрожающе спросил Фараго.
Хидвеги ничего не ответил. Закрыв глаза, он попытался отчетливее представить себе свое положение. Он был готов к самому худшему. «Только бы не пытали! Пытки — это страшно…»
Фараго что-то говорил, но Хидвеги больше не слушал. Слова, как волны, плещущиеся где-то вдали, не достигали его сознания. Лишь отдельные фразы, смысла которых он не улавливал, изредка врывались в его мысли.
— Последний раз спрашиваю! — как сквозь сон, услышал он слова Фараго.
«Не знаю, вынесу ли пытки, — вертелось в голове у Хидвеги. — Пытки! Как это страшно! Можно ли силой воли победить физическое страдание? Верх может взять инстинкт самосохранения. Инстинкт сильнее боли. Инстинкт не зависит от воли. Как-то мы спорили: что бы ты стал делать, если бы тебя схватили враги и начали пытать? Драгош, да, коротышка Драгош, помню, сказал: «Меня сколько ни пытай, не скажу ни слова». А что сказал я? Забыл…»
— Говорите! Не вынуждайте меня прибегать к крайним средствам!
«Черт бы побрал эту память… Ага, вспомнил! Я сказал: «Ребята, невозможно предвидеть, как будешь вести себя в каждом конкретном случае. Конечно, имеет большое значение, в каком душевном состоянии человек попадет в руки палачей. Но я считаю, что физические страдания можно преодолеть силой воли, а не физической выносливостью…»
На Хидвеги обрушился страшный удар… На какой-то миг ему показалось, что он лишился сознания. «А может быть, я действительно без сознания? Какая-то черная, жуткая масса давит на мозг… О, как тяжело! Почему вдруг задергалась голова? Словно шарик на резинке. И как больно! Как больно! Закричать? Когда человек кричит, ему становится легче. Нет, нет, не надо кричать! Что будет с маленькой Анико, если она услышит мои крики? Что подумают товарищи? Я командир, мне нельзя кричать от боли… Но ведь я тоже человек! Человек, а не какое-то сверхъестественное существо… Где я? Что со мной?.. Все пошло кру́гом… Я схожу с ума! Мне тяжко! Почему не поможет Анико?»
Хидвеги почувствовал, что проваливается в какую-то бездонную пропасть. А потом его подхватила неведомая сила и понесла, понесла… в небытие. «Маленькая черная точка там, внизу, это Земля… Но почему я сам вращаюсь с такой головокружительной быстротой? Черный шар приближается, растет… А может быть, это я сам падаю, на Землю?.. Нет, это не Земля… Это чей-то глаз. Чей это глаз? Где я видел этот звериный глаз? Человеческий глаз не может вращаться. А этот вращается и растет, растет, становится все больше… Надо вычислить, каково соотношение между скоростью его вращения и увеличением объема… Я не смогу вычислить… Никогда не любил математику. Почему меня хотят заставить заниматься математикой? Неужели и Анико не может понять меня? Ведь она знает и все равно спорит со мной! Иногда она бывает такой странной. Анико, золотко, не надо так бояться родов… Все будет в порядке. Не бойся, ты должна жить! Анико, милая, не покидай меня! Что будет со мной и маленькой Анико? Но кто кричит? О чем кричит этот черный шар? О, у черного шара есть рот! Или это я сам кричу? Да, кричу, потому что мне больно, очень больно… Нет, я не имею права кричать! Анико, приди, помоги мне! Кто-то колет меня, чем-то протыкают. Кто или что я? Не все ли равно! О, не делайте этого! Анико, скажи им! Анико? Но ведь ее нет в живых! Только маленькая Анико. Она не хочет ложиться спать. Ну спи, спи, моя крошечка! Спеть тебе песенку, которую я сам для тебя сочинил? Спи, родной птенчик, я с тобой, мой бубенчик! Но почему я плачу? Я никогда не плакал, даже на похоронах любимой Анико! Слезы у меня катились куда-то внутрь. А теперь они вышли наружу. Значит, я действительно плачу? Почему только одним глазом? Где же другой глаз? Другой глаз! Разве он не плачет? Что с ним? Мой глаз!..»
Хидвеги потерял сознание.
Когда он очнулся, вокруг стояла мертвая тишина. У него ничего не болело. Боль осталась где-то позади. Миновав высшую границу боли, организм перестает воспринимать ее. Хидвеги был превращен в неузнаваемо изуродованный кусок мяса и костей. Но он не знал этого. Он знал одно: скоро конец… «Сколько осталось жить? Не все ли равно?.. Самое страшное уже позади. Смерть — это не самое трудное. Труден только путь к ней, и я уже прошел этот путь, прошел с честью. Я боялся только самого пути… Теперь мне не больно. Палачи могут делать со мной, что угодно. Может быть, не больно потому, что повреждены нервные центры?» Хидвеги попробовал пошевелить рукой. Это не удалось ему. «Словно у меня больше нет рук. Ну и пусть, зачем они мне? Руки нужны сражающимся, а я уже не боец. Я провел свой последний бой с успехом, — думал он. — Хотя я очень боялся. Но кто не страшится неведомого?!»
Мысли беспорядочно вспыхивали и гасли у него в мозгу. Он чувствовал приближение смерти, но не боялся ее. «Вот только бы собраться с мыслями. Правда, всего я не успею передумать, — говорил он себе. — Нужно только вспомнить о самом важном! Что сейчас важнее всего? А впрочем, какая разница, о чем думать? Но все-таки в последние минуты лучше думать о самом приятном. Буду думать о дочке, мне она дороже всего… Вырастет сиротой. Я тоже был сиротой, после того как большая Анико оставила меня одного. Как печальна участь сирот! Но тебе, доченька, не грозит печальная судьба… О тебе будут заботиться. Все, все. И Комор, и Фекете, и другие товарищи. Ты будешь счастлива. Тебе не придется столько страдать, сколько довелось мне, твоему отцу. Но теперь уже все хорошо. Жизнь идет вперед, и все меньше страданий остается на долю людей. И мне уже больше не больно. Я чувствую себя превосходно. Легко, будто у меня нет тела. Кажется, подтолкни меня, и я взлечу… Только очень мало воздуха. Нужно больше воздуха… Или я просто устал, потому и дышать тяжело». Он ощутил в груди пронзительную колющую боль, словно кто-то ударил его в самое сердце. Страшная сила скрутила его тело, и оно забилось в конвульсиях. Но вот удушье прошло, по телу разлилась приятная усталость. Хидвеги дышал тяжело, с перебоями. Из горла хлынула теплая соленая жидкость. Он хотел проглотить ее, но не смог и только сжал губы.
«Конец! — думал он. — Конец… А хорошо бы еще пожить! Но теперь поздно. Ничего, что я умираю. Важно, что я умираю честным человеком. Есть же люди, которые умирают для счастья других. Вот и я тоже…»
Вдруг Хидвеги горько улыбнулся. Что могло показаться смешным человеку в его положении? Вероятного, что свой же брат, рабочий, помогает таким, как Фараго, убивать его и других. «Я понимаю, когда этим занимается Фараго, но почему рабочий?.. А ведь если оглянуться на пройденный путь, на двенадцать послевоенных лет, то я еще и не жил как следует. Разве это была жизнь?! Домой приходил поздно ночью. Другие беззаботно веселились, а я оберегал их покой. Но ничего, так уж получилось. Все-таки я не зря прожил. Новый мир уже построен. Путь к нему полит нашими слезами, потом и кровью. Пришлось перенести столько мук, спотыкаться, совершать ошибки, и все-таки мы шли вперед. Зато тебе, дочь моя, будет хорошо жить», — беззвучно шептал он.
Фараго пришел в ярость, увидев на полу до неузнаваемости изуродованное тело Хидвеги. Из рассеченного черепа майора струйкой сочилась густая кровь. Этот идиот Шувегеш выбил майору левый глаз, а затем забил его до смерти, стоило только Фараго сказать, что именно этот авош застрелил Моргуна. «И зачем я вышел из комнаты как раз в это время… — подумал Фараго. — Однако майор еще жив…»
— Скотина! — заорал Фараго на Шувегеша. — Что ты натворил? Как к тебе приказал? А?
— Я ему кишки вымотаю! — и бандит пнул изуродованное тело. — Собака, моего лучшего друга, Моргуна, убил!
— Оставь его! — рявкнул Фараго, и Шувегеш отошел в сторону.
«Что же делать? — думал Фараго, шагая по комнате. — На этом свете Хидвеги уже не жилец. Так что нет смысла что-нибудь обещать ему… Значит, надо только понадежнее спрятать его. Но куда? Чтобы никто не нашел? Живым оставлять нельзя…»
— Шувегеш! — сказал он своему подручному. — Этого человека именем революции мы присуждаем к смертной казни. Приговор ты приведешь в исполнение, а труп уберешь, чтобы и следа не осталось. Лучше всего, если ты сожжешь в котельной… Вот там, в конце коридора. Понял? Я помогу тебе, как только ты покончишь с ним.
Шувегеш недовольно поморщился. Ему не очень понравилось поручение Фараго.
— Что я вам, палач, что ли?.. — буркнул он. Заметив колебания подручного, Фараго поспешил подогреть его ненависть:
— Видел бы ты, как он разделался с Моргуном… Надо отомстить за его смерть. Бедняжка Моргун, он так хотел жить! А из-за этого пса он не дожил до дня нашей полной свободы…
— Моргун, друг, ты погиб от руки этого гада!
Шувегеш больше не колебался. Взяв автомат, он склонился над лежавшим без сознания майором…