влечения, и любовь. Да, любовь. Она нужна молодежи. Мы всегда не решались говорить о любви. Наша литература развивалась как-то однобоко. Хорошие стихи о любви наши поэты пишут редко. А изо дня в день говорить, слушать и читать только о труде — просто скучно…
Однако пора вставать, — решила Эржи. — Все равно уж не уснуть».
В комнате было холодно. Накинув на плечи халат, Эржи, не зажигая света, вышла на кухню. Глаза быстро привыкли к полутьме. Налив в десятилитровый жестяной бачок воды, она зажгла газ и поставила бачок на плиту, а сама уселась возле плиты и, свернувшись, как котенок, поджав под себя ноги, стала задумчиво смотреть на прыгающие голубоватые язычки пламени.
«Возможно, скоро и у меня будет своя квартира с ванной. Собственно, много ли я хочу от жизни? Удовлетворить мои запросы не так уж трудно. Чего, например, не хватает мне для полного счастья? — подумала Эржи и улыбнулась. — Прежде всего — Ласло. Он основа моего счастья. Без него я не могу быть счастливой. Затем квартира: одна комната, кухня, прихожая. И… и как можно скорее — дети. Мне так хочется ребенка! Даже не одного, а троих! Двух мальчишек и одну девочку. Мальчишки пусть вырастут высокими, широкоплечими, сильными, как Ласло. А девочка — та должна быть вся в меня. Впрочем, если родится белокуренькая — не беда. — Она вздохнула. — Господи, неизвестно, доживу ли я до завтрашнего дня, а мечтаю о чем!»
Эржи окунула пальцы в чуть теплую воду. Нет, нужно еще немного подождать.
«Может быть, мне не суждено больше увидеться с Ласло, — вернулась она к своим мыслям. — Сколько было чьих-то мужей, женихов среди тех, кто погиб на площади!.. Сколько девушек, как я, молятся сейчас за своего Ласло, хотя никогда больше не увидят его! Зачем же мечтать о будущем? Нет смысла. А если мятежники победят?! Что тогда будет? Всех коммунистов истребят. Казни на площади Республики — это только начало. Уж если правительство не приняло мер для защиты горкома партии, вряд ли оно станет защищать членов партии. А от тех гнусных убийц, что глумились над товарищами там, на площади, нечего ждать пощады. И с ними я не пойду, даже если они поднимут над собой красные стяги».
Вода согрелась. Эржи достала большой таз, разделась, подвязала волосы косынкой и начала мыться.
Через полчаса она уже опять была в постели. Вспомнила о завтрашнем поручении, и снова страх сжал ее сердце. Засыпая, она подумала, что ей ее следовало приходить к себе домой, где ее все знали как работника ДИСа и могли донести. «В доме много людей, которые ненавидят партию. Тот же Пекари, например, бывшее «его превосходительство». Такой на все способен…»
Эржи представила себе птичью голову «его превосходительства», презрительно осклабившуюся физиономию, и ей уже чудилось, что старикашка указывает на нее своей тростью с серебряным набалдашником… Эржи попробовала прогнать рождавшиеся в ее утомленном мозгу химеры, но перед нею появлялись все новые и новые призраки. Она заворочалась в полусне. Усталое тело требовало отдыха, но в мозгу вместо убаюкивающих видений то и дело рождались образы каких-то кровавых вампиров, отгоняя сон. В конце концов усталость взяла свое и Эржи заснула.
Бела Ваш быстро оценил обстановку на заводе точной механики. Тот, кто много лет занимался партийной работой, знает, как резко иногда меняется настроение масс. Знает, что для того, чтобы изменить это настроение, необходимо выбрать подходящий момент. А если не сумеешь безошибочно определить его — поражение неминуемо. Бела не мог не заметить, что сознательно и умело насаждавшаяся неприязнь к работникам госбезопасности засосала в свой водоворот многих честных людей. Он чувствовал, как эта неприязнь постепенно перерастает во враждебность ко всем коммунистам вообще. Потому он понял, что его пребывание на заводе не имеет никакого смысла. Здесь уже знали, что Бела Ваш сражался за здание министерства внутренних дел, и этого было достаточно для самосуда. Он решил уйти с завода и со стороны руководить действиями товарищей. Бела от души порадовался, что Риглер встретил его без прежней враждебности. С товарищами Бела условился встретиться вечером на квартире Роберта, чтобы там обсудить дальнейшие действия. Туда должны были прибыть Риглер, Кепеш и Хаваш.
И вот Бела у Роберта обдумывает индивидуальное задание для каждого. Роберт сидит у камина и кочергой помешивает угли.
— Что ты пригорюнился? — окликнул он погруженного в раздумье Белу. — Теперь нам все равно ничего не изменить.
— Не об этом я сейчас думаю, — ответил тот. — Вот ломаю голову, что бы такое умное нам с тобой придумать.
— Трудно! На нашем заводе очень трудно что-либо сделать, — проговорил Роберт. — Завод новый, старой рабочей гвардии на нем нет, слишком много деклассированных элементов.
— Каких это «деклассированных элементов»?
— А вот каких: на заводе тысяча человек, а задумывался ли ты когда-нибудь, сколько из них потомственных рабочих?
— Нет, — признался Бела, — но такой статистикой интересно было бы заняться.
— Я уже занялся, — заметил белокурый Роберт. — Поразительная вещь! Из тысячи человек только у трехсот отцы были рабочими. А остальные семьсот «перекованные». Из них большинство, конечно, порядочные люди. Особенно выходцы из крестьян. Эти быстро обучаются, тесно сплачиваются с коллективом и сами уже считают себя рабочими, хотя во многих случаях думают еще на крестьянский манер. Но вот остальные: кем они были прежде? Купцами, рыночными торговцами, государственными чиновниками, банковскими служащими, армейскими офицерами, мелкими помещиками… Как ты думаешь, сколько на нашем заводе бывших монахинь?
— Кого? — удивился Бела.
— Да-да, монахинь! — подтвердил Роберт. — Целых три. Из них одна фрезеровщица, а две другие — револьверщицы. Ходят в таких же промасленных комбинезонах, как остальные рабочие.
— Откуда ты узнал про монахинь? — заинтересовался Бела.
— К сожалению, на заводе об этом знали многие, а мы нет. Вчера мне Тереза Ижак рассказала. Знаешь ее?
— Из обмоточного цеха?
— Да.
— Что же она рассказала?
— Ничего особенного. Говорит, эти три монахини уже несколько лет систематически вели на заводе религиозную пропаганду. Не забывай, они тоже владеют приемами подпольной работы, не только коммунисты…
— В конце концов, пожалуй, выяснится, — констатировал Бела, — что на заводе точной механики работают и попы.
— Насчет попов не знаю. Но представляешь, что творится на других предприятиях, если у нас, на новейшем заводе, сложилась такая обстановка!..
Подумав с минуту, Бела сказал:
— Это неизбежно, Роберт. С сорок девятого года у нас систематически ослаблялись ряды пролетариата. Я имею в виду посылку сознательных рабочих на укрепление государственного аппарата, полиции, органов госбезопасности, армии. Представителей рабочего класса мы поставили и во главе заводов, фабрик. Прибавь к этому партийный и профсоюзный аппарат, и мы подойдем к твоим статистическим данным. А если учесть слишком ускоренную индустриализацию страны, то и получится, что на заводах в большинстве оказались не кадровые рабочие, а деклассированные элементы. Вот в такое время, как сейчас, представители этого большинства и захватывают в свои руки власть. Разумеется, на новых предприятиях, как наше.
— Главное, — подхватил Роберт, — парторганизация у нас была слишком слабая.
— Верно, — согласился Бела, — очень много оказалось у нас кадров, «пониженных в должности» да «снятых с постов». Это моя собственная «теория», — добавил он, смеясь.
— Что-то не понял я тебя, — с улыбкой отозвался Роберт, и Бела пояснил:
— «Пониженные в должности» — это те рабочие, которые вначале занимали руководящие посты, а затем по разным причинам были смещены и посланы обратно к станку. В этом отношении наш завод — настоящий сборный пункт таких «пониженных». И в парторганизации не было единства потому, что в ней скопилось слишком много «умников», оскорбленных, обиженных. Тут и бывшие секретари райкомов, и директора заводов, и армейские офицеры, и работники органов госбезопасности, и множество офицеров полиции. И каждый хочет казаться умнее всех. Возьми к примеру Шликкера!
— Знаю, — кивнул Роберт.
— Человек много лет был управляющим трестом, членом одного из райкомов партии, членом Всевенгерского Совета мира. В пятьдесят втором кто-то докопался, что в свое время он якобы был нилашистом. Его сняли со всех постов и перевели к нам. А здесь он со всеми не согласен, кричит, что соплякам поучать себя не позволит и так далее. То и дело напоминает, что когда-то он решал дела государственного значения. В том же духе держались и остальные. Большинство из них снова мечтает пролезть в руководство. Тому, кто привык командовать, трудно научиться подчиняться.
— Это и понятно, — заметил Роберт. — Я вот всего несколько недель, как переехал в квартиру с ванной. Впервые испытал, какая разница между подвальным помещением и отдельной двухкомнатной квартирой со всеми удобствами. И если бы кому-нибудь вздумалось сейчас переселить меня обратно в тот подвал на улицу Букетов, я послал бы его ко всем чертям! Так же и человек, занимавший высокий пост. Скажем, он хорошо работал, привык к новым условиям и вдруг видит: его несправедливо снимают. Как ты думаешь, неужели он с радостью вернется к своей старой жизни? Ведь речь идет не только о нем, но и о его семье, детях…
— Это справедливо только по отношению к незаслуженно обиженным, — заметил Бела.
— Ошибаешься! — возразил Роберт. — Когда ворчат и обижаются они, их еще можно понять! Но это характерно и для тех, кого выгнали поделом… А они-то даже пуще первых стремятся вернуть утраченное…
— Звонок!
Роберт поднялся и открыл дверь. Пришли двое молодых людей — Кепеш и Хаваш.
— Риглер тоже сейчас будет, — сообщил высокий темноволосый Кепеш.
Они разместились в комнате.
— На заводе черт знает что творится, — сквозь смех проговорил Кепеш. — Грызутся между собой как собаки!
— Кто?
— Приспешники Торня. Нам необходимо как можно скорее вернуться на завод.