— Мы быстро закончим, вот только товарищ Риглер придет.
Старик не заставил себя ждать. Он был очень взволнован, тяжело дышал и жадно глотал воздух, словно астматик.
— Товарищи, — едва войдя в комнату, сказал он, — я предлагаю закончить совещание побыстрее. Мне нужно во что бы то ни стало быть на заводе. О чем пойдет разговор?
Бела вкратце обрисовал обстановку. Верные партии силы скоро приступят к подавлению контрреволюционного мятежа. К этому нужно подготовиться. Товарищам нужно остаться на заводе, чтобы там, та месте, руководить действиями честных рабочих. Если понадобится, нужно маневрировать. Пока никаких самостоятельных выступлений! Многие коммунисты сидят дома, ждут приказа. Их нужно оповестить, чтобы они тоже собирались на завод. Сейчас самое главное — сплочение коммунистов, верных партии. Предательство не только в высшем руководстве партии, но и в низах. Поэтому нужно быть осмотрительными, все обдумать, прежде чем решить, о чем с кем говорить.
— Мне кажется, — продолжал Бела, — что Торня и иже с ним работают по чьей-то указке. А это значит, что мы не можем заранее выработать нашу тактику. Свои задачи нам придется определять в зависимости от их действий.
— Понимаю, — согласился Риглер, — задача будет не из легких.
— Верно, но у тебя, товарищ Риглер, богатый жизненный опыт. Только не зарывайся.
— Я буду осторожен, — пообещал старик.
— А вы, ребята, — обратился Бела к Хавашу и Кепешу, — займитесь молодежью. Сейчас это очень важно. Среди них есть и честные парни. Вот все, что я хотел сказать. Роберту я дал адрес, по которому вы можете встретиться со мной.
Риглер и товарищи поднялись.
— Ладно, — сказал старик, — что сможем — сделаем!
— Разве вот еще что, товарищ Риглер, — остановил его Бела. — Присматривайте за Сегешем и Барабашем.
— Я думаю, все будет в порядке: я толковал с ними сегодня. Они говорят, что тебе не доверяют, потому и вели себя так. Сам знаешь, старые разногласия…
— О них сейчас можно было бы не напоминать, — ответил Бела, — успеем подискутировать позже.
— Дело сложное, — возразил старик. — В твоем поведении было много неправильного, такого, что люди неверно истолковывают. А многие попросту не верят тебе.
— А сами-то вы как, товарищ Риглер? — улыбнувшись, спросил Бела.
— Видишь ли, раз ты с нами, снимаются многие вопросы. Меня даже не интересует, почему ты пошел по нашему пути. Сейчас нам нужно говорить о том, в чем мы едины, а не о наших разногласиях.
— Правильно, товарищ Риглер.
Они пожали друг другу руки. Старик и его молодые товарищи удалились.
— Странный человек этот Риглер, — заметил Роберт.
— Но честный, — тут же вставил Бела. — Я всегда считал его таким. Хотя у него тьма левацких замашек, за партию он в любую минуту готов грудью встать.
— Но своим сектантством он испортил жизнь многим честным партийцам, — настаивал Роберт, доставая из шкафа теплое нижнее белье. Он тоже готовился идти на завод. Матери Роберт крикнул, чтобы она собрала ему какую-нибудь еду.
— Я, Роберт, — продолжал Бела, — делю левых загибщиков-сектантов на две категории.
Роберт сел на стул и, снимая туфли, внимательно слушал товарища.
— Одна категория — это люди, которые ко всем относятся с подозрением, в каждом видят врага. К ним, в частности, относится и старый коммунист Риглер. Другие становятся сектантами, исходя из сложившейся конъюнктуры, когда левачество в партии становится модой, а на самом деле они карьеристы и авантюристы. Разумеется, это моя личная классификация.
— Как все же понимать первую категорию? — спросил Роберт. — Что это за люди?
— Я же тебе только что сказал. Это люди, которые ко всем относятся с подозрением, в каждом видят врага партии и народа. Они не только подозревают, но и действуют, нанося большой ущерб делу партии, делу коммунизма. Их трагедия заключается в том, что они непоколебимо верят в справедливость своих действий, в то, что своими действиями приносят пользу партии. Такие, как Риглер, всегда готовы умереть за партию и никогда не пойдут на сговор с ее врагами. Но в то же время своими ошибочными действиями они играют на руку врага.
— По-твоему, Риглер относится к этому типу левых загибщиков?
— Несомненно. Если бы Риглер находился сейчас в отряде, борющемся против контрреволюционеров, он расстрелял бы всех, кто показался бы ему подозрительным, как в свое время поступали некоторые. У таких людей один девиз: пусть лучше погибнет десять невинных, чем один предатель пролезет в наши ряды. На самом деле этот девиз ошибочен — он обедняет арсенал наших приемов борьбы с врагом и облегчает ему проникновение в наши ряды. Весь этот девиз приучает людей к формализму, а не к глубокому анализу обстановки.
— Интересно. Я никогда над этим не задумывался, — признался Роберт. — Ну, а второй тип?
— Это псевдолеваки. Такие, как Сегеш и Барабаш. Не забывай, Роберт, об одной интересной особенности нашего движения: у нас считалось, что быть левым уклонистом — это еще полбеды. На худой конец о таком человеке могли сказать: «Хороший, преданный делу рабочего класса коммунист, только немного уклонился влево». О правых же оппортунистах никогда не говорили, что они «преданы делу рабочего класса». И люди, пролезшие в партию с карьеристскими целями, понимали, что с помощью правоуклонистских лозунгов карьеры им не сделать. И наоборот, если они будут выступать со сверхреволюционными, громкими, ультрарадикальными лозунгами, то легче смогут продвигаться вверх. Кричат эти люди, разумеется, не из убеждения. Из них состоит рой подхалимов. Это они первыми начинают аплодировать и вскакивать с мест на собраниях, это они только и делают, что клянутся в верности партии, видят крамолу во всякой шутке, всех поучают, что-де и то и это недостаточно партийно, а сами пресмыкаются перед сильными и рабски подражают им. Эти люди — настоящая язва на теле нашей партии. Из них выходят предатели, соглашатели, ренегаты. Понял ли ты меня?
— В общем да.
— Возьми, к примеру, Барабаша. Ты знаешь его уже достаточно давно. Весь завод ненавидит его. А товарищи боятся. За всеми следит, всегда что-то расследует. При нем никто не смеет слова сказать откровенно. Одно время он редактировал заводскую многотиражку. Не было в ней статьи, где бы не упоминался Советский Союз. Может быть, он тем самым способствовал популяризации достижений Советского Союза? Отнюдь нет. Потому что он всегда подчеркивал: такова установка партии. Лгал народу… Весной прошлого года, когда в Национальном театре решили ставить «Человеческую трагедию», Барабаш собрал пропагандистов и приказал им начать кампанию против просмотра постановки под тем предлогом, что коммунисты, мол, не должны смотреть клерикальных спектаклей! После такой агитации всем, разумеется, захотелось во что бы то ни стало посмотреть пьесу. Или как он руководил партпросвещением! Сначала приказал всем обязательно посещать семинары. Товарищи ходили на занятия. Затем Барабаш велел за три дня до очередного семинара сдавать ему конспекты. Если кто не сдал — держись! Конспекты он бывало исчеркает красным карандашом, понапишет в них всяких оскорбительных замечаний! И так далее… Естественно, каждый начинал ненавидеть семинары… Из-за этого мы и схлестнулись с ним.
— Знаешь, Бела, — заметил Роберт, — хорошо еще, что не все у нас такие!
— Верно, — согласился тот. — Ну, отвели душу — и хватит!
Друзья еще раз обсудили предстоящую работу, место и время следующей встречи и отправились в город.
Тем временем события на заводе развивались с невероятной быстротой. В помещении клуба сторонники Торня провели собрание и возглавили недовольных. Говорить в открытую о контрреволюции они еще не решались. Поэтому речь шла о «свободе», о «победе восстания», о «революции». Сначала они шушукались, собираясь в маленькие группки, но уже через полчаса громогласно заявили, что возражают против заседания рабочего совета.
— Он не выражает воли трудящихся! — науськивал людей инженер Данош.
— Во главе его стоят те же люди, что и прежде!
— Кто их выбирал в совет?
— Они и так развалили завод!
— Что нужно Риглеру в рабочем совете?! — нападали наиболее горластые. Заодно с ними была и часть членов партии. На заводе многие не любили Риглера, причисляя его к компании Барабаша и Сегеша. Теперь ему приходилось расплачиваться за множество неправильных распоряжений, которые он когда-то отдавал, за надменность, за необдуманные решения, подчас тяжело отражавшиеся на судьбе отдельных рабочих. Хулиганы принесли на завод настроение улицы минувших дней и, спекулируя на чувствах простых людей, стали задавать тон всей массе. Инженер Торня, взобравшись на стол, с пафосом народного трибуна произносил программную речь:
— Мы хотим, чтобы женщинам, имеющим детей, больше не нужно было работать. Для этого рабочий мужчина должен получать такую зарплату, на которую он мог бы по-человечески прожить и с большой семьей. Тогда не понадобятся ни ясли, ни детские сады. Деньги, которые до сих пор тратились на заведения подобного рода, пошли бы на увеличение зарплаты рабочих. Пусть мать сама воспитывает своих детей, а не поручает их воспитательницам-коммунисткам. Мы отменим все нормы выработки. Основная ставка квалифицированного рабочего должна составлять минимум десять форинтов в час. Молодых инженеров мы за счет завода пошлем на учебу в западные страны. Для всего этого у нас есть реальная основа. Это наш венгерский уран, за который Америка согласна заплатить самую высокую цену в долларах.
— Торня — в члены рабочего совета! — закричал кто-то, и по всему залу прошел гул одобрения.
В дирекцию завода и во временный рабочий совет направили делегацию. Возглавлял делегацию калькулятор Шандорфи. Временный рабочий совет заседал в это время в приемной директора. На заседании присутствовало человек десять, остальные находились в карауле. Риглер, замещавший председателя, пришел в замешательство, когда Шандорфи от имени делегации из трех человек изложил совету требования «завода».