— Не совсем, — откровенно признался Кальман, думая о том, что произошло с Борбашем. Он встречался с понятием «жизненная сила» у философов-идеалистов. Они объясняли, что живые существа потому и живут, что в них есть жизненная сила. Исходя из этого, они пришли к определению души. Но что имеет в виду Борбаш, он не мог понять.
— Погодите, я объясню вам нагляднее. Представьте себе влюбленного молодого человека. Он разочаровывается в любви. Это разочарование может вызвать душевную болезнь, но излечимую, потому что он не разочаровался во многом другом, например, в матери, в друзьях, в самом себе и так далее. Значит, разочаровался он в одном — в любви. Возьмем теперь другого человека. Этот индивид разочаровался в какой-нибудь данный момент в самом себе, в человечестве, в своих друзьях, в учениках, в науке, в любви и так далее. Это всеохватывающее разочарование — разочарование в жизни вообще — делает его больным. Болезнь поражает не тело, а жизненную силу. И это неизлечимо, потому что не на что опереться, нет веры… Остались только предположения и мучительные сомнения.
— Не хотите ли вы сказать, товарищ профессор, что эта болезнь поразила вас?
— Именно это, мой молодой друг.
— Товарищ профессор, вы разочарованы? Вы, человек, который видит все так отчетливо и ясно? Я не могу поверить! Я пришел к вам набраться сил. Пришел, чтобы вместе с вами начать действовать, что-то делать…
— К сожалению, я не способен действовать… Я ни на что не гожусь. Удар был слишком силен, так силен, что я повержен в прах… и жду конца.
— Но, товарищ профессор… Ведь не разочаровались же вы в идее… А идея — это сила… В людях можно разочаровываться, но в идее — нет!
— Идея… — перебил его профессор. — Что значит идея? Я пришел к выводу, что идея — это только предположение или воображение. Верить в идею… жить ради идеи… умереть за идею… Мы произносим эти слова и не понимаем, что говорим. Последние несколько дней показали, что эти громкие слова не имеют практического значения… Показали, насколько фальшиво звучали они в эти последние годы. Идея, которую мы проповедовали с кафедр, не пустила корней в людях… И во мне тоже. И это трагедия. Отсюда и начинается серия моих разочарований. Я разочаровался в самом себе, чего же мне ждать от других? Я всегда думал, что идея даст мне жизненную силу, что, если нужно будет, я с открытой грудью стану перед убийцами, перед стволами их автоматов… И мне пришлось констатировать, что я червяк… дрожащий от страха трус… Я не чувствую в себе силы, чтобы обратиться к массам… Почему идея не могла пустить во мне корни? Во мне, который с 14 лет служит этой идее? Во мне, который отрекся от своего класса, покинул богатый родительский дом и добровольно пошел по пути унижений, ссылок, разделил простую, но горькую судьбу рабочих людей… И если так надломлен я, чего же мне ждать от моих друзей, от моих учеников? Чего мне ждать от завтрашнего дня?
Борбаш замолчал. Устало закрыл глаза. Сигарета в его руках догорела почти до самых ногтей. Доктор осторожно вынул ее из пальцев Борбаша. «Он надломлен больше меня, — подумал Кальман. — Говорит глупости. Заболевание жизненной силы? Идея? Выдумывает какие-то странные вещи… А виновата не идея, а мы сами, он, я…»
— Товарищ профессор, — тихо спросил Кальман, — вы не знаете, в чем же все-таки ошибка?
Борбаш повернул к нему изможденное лицо. Кальман продолжал:
— Мы, университетские, много говорим между собой об идее. Но вот несколько часов назад я был среди простых людей. Среди рабочих. Мы много говорили, но я ни разу не услышал слова «идея». Никто не произносил его. А там было тридцать человек и все вооруженные. Они даже не говорят, что взяли оружие для борьбы за идею… Нет. Я спросил у одного сварщика, за что он борется… Если бы, допустим, оружие было в ваших руках и я спросил бы у вас то же самое, вы бы ответили: за идею, за партию…
А знаете, что ответил этот человек? «Я борюсь за самого себя, — сказал он, — за свою жизнь, за жену и за то, чтобы я и дальше имел возможность выпивать каждый день свою рюмочку». Так он ответил, но по существу он сражается за идею. Да, мы не можем жить без громких слов. Мы произносим слова, но не живем ими. Я пришел к вам, товарищ профессор, чтобы увести вас бороться, чтобы вместе с вами пойти к молодежи.
— Нет, дорогой товарищ, я уже бесполезный человек… Я не могу пойти. Я вижу, что происходит контрреволюционный переворот, что события ведут к буржуазной демократии, знаю, может быть, лучше, чем другие, но бороться против этого не могу. Сегодня я пришел к выводу, что не гожусь в герои. Я не боевая натура… Я не согласен отказаться от прошлого… Нет! Видите, вон мои книги: Маркс, Энгельс, Ленин… Я ни одной из них не выбросил и не выброшу. Вот мой партийный билет. Я не отказываюсь, что состоял в партии. Я не перейду в лагерь врагов, но сражаться я не могу… Может быть, за мной придут. Может быть, даже те, кого я учил в течение нескольких лет. Может быть, студент, которого я провалил на экзамене, прострелит мне сердце. Я не буду от них бежать, не буду прятаться, буду ждать. Пусть приходят. Но сопротивляться не буду, потому что не могу… Я не буду молить о пощаде. Я тряпка, я не могу сражаться… Жизнь — странная штука… И если случится, что меня убьют в собственной квартире, для потомков я буду героем, примером, которому нужно следовать. А ведь только мы с вами знаем, что ничего другого я и не заслуживал. Потому что тот, кто не борется за жизнь, не борется до последней возможности против смерти, тот заслуживает пули, тот не герой… Видите, дорогой товарищ, вот я какой. А вы идите, идите и боритесь… Идите обратно к тем людям — у вас еще есть силы… Боритесь! Я знаю, в конечном счете рабочий класс победит, знаю! Но я уже не могу бороться… Я болен, понимаете… очень болен и очень разочарован…
Кальман видел, что Борбаш совсем измучен. Он больше не хотел утомлять его. «Но теперь я уже не могу выйти. Куда я пойду? Может быть, попросить разрешения переночевать? Конечно, он разрешит остаться».
— Товарищ профессор, — тихо произнес Доктор, — в городе комендантский час. Я бы хотел, если вы разрешите, переночевать здесь…
— Конечно, дорогой товарищ, конечно… Ничего не имею против, — ответил Борбаш.
Они сидели друг против друга. В комнате Клари было тепло и уютно. В углу стоял массивный бронзовый торшер. Свет лампы отражался в шелковистых волосах девушки, и они отливали цветом бронзы с пеплом. В зеленовато-серых глазах ее застыли сдерживаемая тревога, скрытый страх, озабоченность. «Как она красива!» — пронеслось в голове у молодого человека, когда он посмотрел на ее красные пухлые губы, красивую грудь, полные бедра… Потом он опять подумал о профессоре.
— Он болен, очень болен, — сказал Доктор.
— Но не хочет и слышать о враче. Я уж столько раз пробовала, но он начинает сердиться, стоит только упомянуть об этом, — пожаловалась Клари. — Хотите еще кофе?
— Да, пожалуйста, если можно, все равно не уснуть…
Девушка налила кофе.
— Сколько вам сахару?
— Спасибо, Клари, я пью без сахара.
Клари откинулась в кресле, глядя на молодого человека. Она радовалась, что кто-то был рядом с ней. Ей было страшно одной. «Если у Дежё снова начнется приступ, будет кому помочь… — думала она. — Этого молодого человека Дежё очень любит, всегда так хвалит его. Когда речь заходит о Кальмане, Дежё говорит: «Умный, честный человек, с большим будущим». Если Дежё говорит о ком-нибудь так, это много значит».
Кальман поставил на стол чашку, поудобнее устроился в глубоком кресле, положив голову на спинку, закрыл глаза. На стеклах очков играл луч света от лампы…
— Клари, — сказал он, не открывая глаз, — знаете, о чем я думаю?
— О чем?
— Не сердитесь, что я спрашиваю вас об этом, но мне хотелось бы поставить на ноги профессора…
— Спрашивайте, не беспокойтесь… Я сделаю все, что смогу… что в моих силах…
— Скажите, есть у него кто-нибудь…
— Кого вы имеете в виду? — спросила девушка.
— Кто-нибудь, к кому бы он чувствовал привязанность? Невеста или любимая женщина, имеющая на него влияние.
Девушка покраснела, губы у нее дрогнули. Кальман не заметил этого — он все еще сидел с закрытыми глазами.
— Вы его племянница, — продолжал он, — вы должны знать… В таких случаях близкий человек может повлиять на него, вернуть интерес к жизни.
Клари опустила голову и не отвечала. Тишину нарушало только размеренное тиканье часов. Кальман полагал, что девушка обдумывает ответ, и не мешал ей. «Может быть, профессор скрывает свою интимную жизнь от девушки и она так же ничего не знает, как и его сотрудники. Профессор жил очень замкнуто. Ах, как хорошо, тишина так успокаивает…»
На руку Клари упала слезинка. Ее волнистые темно-русые волосы свесились на лицо. «Что ответить? Что сказать? Что придумать?»
Молодой философ открыл глаза. Посмотрел на девушку. На узкой кисти ее руки сверкала слезинка.
— Клари, вы плачете? — удивленно спросил он.
Девушка посмотрела на него полными слез глазами… Там, в другой комнате, неподвижно лежит человек, который не хочет жить, человек, к которому ее привязала судьба. Она добровольно взяла на себя роль его тени… Ради него она замкнула свою жизнь, весь свой мир этими четырьмя стенами, замкнула добровольно, с радостью, потому что для нее этот дом означал счастье… И сейчас этот человек не хочет жить… А там, за стенами дома, мир поставлен на голову, там распоясался злой дух, выпущенный из бутылки, он где-то рядом, все ближе, ближе… Она слышит его шаги, этот дух идет неудержимо, идет, чтобы разрушить это маленькое гнездышко, мир ее счастья… «Нужно только сильно захотеть… поставить на ноги упавшего духом Дежё и уйти куда-нибудь, где он выздоровеет, уйти, пока не пришли Пюнкэшди и его друзья, а они вернутся обязательно, они грозились, и тогда все будет кончено… Может быть, этот молодой человек поможет… Кальман поможет!.. Пусть он знает все… Должен же кто-то узнать, в чем дело!»
Девушка вытерла глаза. Кальману она напомнила раненую лань. Охотники говорят, что лани тоже плачут… Но что с ней? Неужели? Неужели правда та грязная сплетня, что она и Борбаш… Что Борбаш живет со своей племянницей? С этой изумительно красивой девушкой?