— Кларика, — спросил Кальман, беря ее за руку, — вы любите профессора?
Девушка кивнула.
— Между вами и профессором… Как бы это выразиться…
Клари снова кивнула головой.
— И… и он не слушает вас?
— Нет, — прошептала девушка, — уже два дня, как он не хочет видеть меня… не разрешает мне… входить к нему… С тех пор, как здесь был Пюнкэшди, ему… ему стыдно смотреть мне в глаза…
— Не понимаю… Пюнкэшди? Пюнкэшди, этот атлет? Бегун?
— Да…
— Расскажите подробней! Зачем он здесь был?
— Подождите минутку… — Клари откинула назад коротко остриженные пряди волос. — Это было ужасно, — начала девушка. — Я никогда раньше не видела Пюнкэшди. Знала, что есть такой на свете, читала в газетах о его спортивных достижениях. Как-то Дежё сказал, что он учится у вас. Очень плохо учится, хотя и способный парень. Помню, у меня еще вырвалось: «Но вы же готовите ученых! Если он хороший спортсмен, значит, его надо принять в университет?! И на экзаменах нужно пропустить, раз он хорошо бегает?!» Так вот, вечером двадцать восьмого раздается звонок. До этого с Дежё все было в порядке. Он ходил в университет, и студенты приходили к нам. Он был оживлен, давал советы, писал воззвания… Даже двадцать шестого, или когда там был самый большой бой, он пошел на улицу Корвин и разговаривал со своими учениками. Некоторых даже уговорил уйти… Его чуть не убили… Словом, он боролся, сражался как мог. Был он и в ЦК партии. Просил дать оружие… Его отослали домой. Это его немного надломило. Потом его снова подбодрила эта ваша преподавательница, маленькая такая, беленькая, Шари, кажется… Она была у нас. Они много говорили о листовках. Все утро работали. Но вот вечером двадцать восьмого к нам позвонили. Открываю дверь. Вижу, стоят трое вооруженных молодых людей.
«Нам нужно товарища Борбаша», — сказал их предводитель, высокий улыбающийся молодой человек.
«Как сообщить о вас?» — спрашиваю.
«Скажите, что пришел Пюнкэшди, председатель революционного комитета», — ответил он.
Они уже стояли в прихожей. Я чувствовала себя очень неловко. Они рассматривали меня, словно купцы на ярмарке лошадей. Кровь ударила мне в лицо…
Я вошла и сказала Дежё. Парни вошли следом за мной. Дежё не успел и слова вымолвить, как они уже стояли рядом с ним.
«Выйди», — сказал мне Дежё.
«Нет, — возразил Пюнкэшди, — мадам останется здесь!»
Голос у него звучал решительно, издевательски. Я видела, как Дежё прищурил глаза. Я знаю, он щурит так глаза, когда разгневан.
Я хотела выйти, но один из вооруженных стал в дверях. Тут только я заметила, что он пьян. Он тупо смотрел на меня. Я взглянула на остальных — они нетвердо держались на ногах. От Дежё тоже не ускользнуло это, и он взглядом удержал меня.
«Что вам угодно?» — спросил он у парней.
«Вы, может быть, разрешите нам сесть? Господин профессор, вы не очень вежливы!» — захохотал Пюнкэшди.
Дежё указал им на стулья. Все трое сели. Один подтащил стул к двери и уселся там. Я чувствовала на себе нахальные взгляды обоих вооруженных приятелей Пюнкэшди. Вы знаете этот вызывающий, наглый взгляд мужчин, цель которых — обладание женщиной. И вот эти двое аристократического пошиба парней смотрели именно так.
«Лопаи, — сказал Пюнкэшди одному из них, — выдерни вилку телефона. Терпеть не могу, когда мне мешают».
Парень, на вид лет восемнадцати, рванул провод.
«Что вам угодно?» — повторил вопрос Дежё.
«Спокойно, господин профессор, спокойно, — сказал Пюнкэшди, — сейчас спрашиваем мы! А вам придется отвечать… Представьте себе, что вы стоите перед революционным трибуналом молодежи… или что-нибудь в этом духе».
«Убирайтесь! — крикнул Дежё. — Убирайтесь, вы… вы… — он задыхался от гнева, — подлые…»
«Милейший профессор, не нервничайте и думайте о том, что вы говорите! Я бы не советовал вам оскорблять молодых борцов, проливающих свою кровь…»
«Подлые бандиты!» — крикнул Дежё. В голосе его клокотало презрение.
И тогда этот тип, Пюнкэшди, вскочил с места и ударил Дежё. Тот упал. Удар был очень силен. Я бросилась на Пюнкэшди, но тот, кого звали Лопаи, схватил меня и стал выкручивать руки. Дежё поднялся с пола. На лице его багровел синяк от удара Пюнкэшди.
«Я предупреждал — не смейте оскорблять! — угрожающе произнес Пюнкэшди. — Лопаи, отпусти мадам!»
Тот отпустил меня. Я стояла, не зная, что делать…
«Что же касается подлости, о которой вы упомянули, дорогой профессор, то мы научились ей у вас… По крайней мере я. Потому что мои друзья не имели чести слушать ваши возвышенные марксистские лекции о коммунистической морали и прочем… Они не учились в университете. Им по классовым соображениям не было позволено продолжать образование. Мои друзья — представители чуждых классов… А в период обострения классовой борьбы выходцев из бывшего господствующего класса не следует допускать в университет… Я хорошо усвоил материал?» — спросил он, кивнув в сторону своих приятелей.
Дежё не отвечал. Он стоял безоружный перед этими парнями с автоматами… Видимо, они не хотели убивать Дежё. Их целью было унизить его, судя по поведению Пюнкэшди и его друзей, типичных стиляг. Вы знаете этих типов с улицы Ваци. Коротко остриженные волосы, итальянского покроя рубашки, вельветовые брюки, короткие, едва до колен, плащи, черные береты и испитые, усталые лица с черными кругами под глазами…
Мы ждали, что будет дальше.
«Милейший профессор, — продолжал Пюнкэшди, — нам нужно от вас заявление. Короткое заявление. Собственноручно написанное… Что в нем должно говориться? Ну хотя бы вот что: «Я приветствую борьбу университетской молодежи и признаю, что мы много лет подло обманывали народ. Мы воспитывали молодежь для безнравственной серой жизни, строили систему, основанную на доносах», и так далее… А в конце припишите, что вы присоединяетесь к шестнадцати пунктам требований молодежи, а ваш протест двадцать третьего был сделан по принуждению… Вот и все, как видите, сущая безделица. Я надеюсь, что не может быть никаких, абсолютно никаких возражений. И пока вы будете писать его, мы, может быть, перекусим чего-нибудь, а уважаемая мадемуазель Клари угостит нас водочкой. Ну как, господин профессор, идет? Будьте добры, уважаемая госпожа, пройдите с моим другом Лопаи и приготовьте что-нибудь повкуснее. Не бойтесь его — он хорошо воспитан. Его отец был тайным советником…»
Пюнкэшди выпалил все это залпом. Мы не двинулись с места. Я видела, что Дежё кипит от гнева, но держит себя в руках. Тут заговорил Лопаи:
«Ну, пошли, дорогая мадам!» — и он схватил меня за руку.
На мне был только домашний халат, под ним — ничего. Мы как раз собирались спать Я вырвалась, халат распахнулся, и обнажилась грудь…
«Не дурная штучка, — смеясь, сказал Пюнкэшди. — Мадам, у вас грудь красивей, чем у Джины Лолобриджиды… Не так ли?» — Он иронически подмигнул Дежё.
Все остальное произошло в какое-то мгновение. Я только успела увидеть, как Дежё весь напрягся. И в ту же секунду он ударил молодого спортсмена по лицу. Я закрыла глаза. Лопаи крепко держал меня.
«Ты дрянь, подлый, безнравственный мерзавец!» — услышала я сдавленный голос Дежё. Потом раздался хрип, звуки ударов и упавшего на пол тела. Рассвирепевший Пюнкэшди поднял Дежё, как пушинку, и швырнул на тахту. Дежё потерял сознание, но лишь на несколько минут. Глаза Пюнкэшди налились бровью. Багровый от злобы, он грязно выругался. Когда Дежё пришел в себя, Пюнкэшди снова набросился на него.
«Пишите, что я сказал вам!» — вопил он.
Дежё встал на ноги и только отрицательно покачал головой. Сквозь зубы процедил:
«Никогда! Можете убить меня, но этого я никогда не напишу!»
«О, нет! — злорадно сказал Пюнкэшди, ощупывая припухший глаз. — Мы не убьем вас, мы не убийцы, но мы заставим вас написать…»
Дежё, не отвечая, только отрицательно качал головой…
«А что касается безнравственного мерзавца, то, мне кажется, это относится не ко мне, а скорее к вам самим. По крайней мере я и мои друзья не живем тайком со своими племянницами».
Мне показалось, что я теряю сознание. Больше всего на свете мне хотелось умереть. Я посмотрела на Дежё. Беззащитный, он неподвижно стоял перед этими мерзавцами. Лицо его окаменело.
«Как можно читать высокопарные лекции о коммунистической морали, — беспощадно продолжал Пюнкэшди, — критиковать буржуазную мораль и в то же время тайком соблазнять сироту-племянницу, которая на двадцать лет моложе вас, запереть ее от всего мира, от людей, от молодежи, от жизни… И таковы все ваши идеи, вся система… Снаружи все сверкает, а внутри грязь, серость, мерзость…»
— Не знаю, было ли с вами когда-нибудь такое, — продолжала девушка. — Бывает, снится что-то ужасное, вы знаете, что спите, хотите проснуться, но не можете… Только стонете и ждете: вот-вот что-то произойдет, но ничего не происходит. В таком же состоянии была и я. Во мне все словно окаменело. Я не хотела слышать этих беспощадных слов, безжалостную правду, потому что этот тип говорил правду… Несколько лет подряд мне то же самое говорил Дежё, терзая самого себя. Мы мучили друг друга, бесконечно спорили по ночам и сколько раз решали порвать нашу связь, но не получалось…
Мы очень любили друг друга. Мы как одно целое… Я не могу представить свою жизнь без Дежё, как не могу представить ее без света, без воздуха… Для меня Дежё был самой жизнью. Ведь ему я обязана всем… Не он хотел и не я — это получилось само собой. Мы противились этому, знали, что нельзя… И все же это случилось. Мне было тогда восемнадцать лет… И с тех пор я страдаю… с тех пор я счастлива, с тех пор я знаю и он знает, что нас ждет суровое наказание. Дежё не нашел в себе мужества, боялся сказать об этом в партии. Не решался жениться на мне. Я напрасно убеждала его, говорила, что здесь нет ничего особенного, что товарищи поймут, это бывает с людьми, в истории много таких примеров… Но он не решался, стыдился. А сейчас этот вооруженный молодчик, этот контрреволюционер бросал нам в лицо беспощадную правду… Потому что в словах его только это и было правдой… А ведь мы думали, что наши отношения — тайна, известная только нам… Дежё честный человек. Самый честный человек в мире. И это его сломило. Тогда, вечером двадцать восьмого октября, он понял, что не был примером для молодежи и потому ему не верили…