Остальное уже не имеет значения. Дежё не написал заявления, как ему ни угрожали. Он стал бесчувственным, как труп. Тогда Пюнкэшди сказал, что если он не напишет заявление, они изнасилуют меня… у него на глазах… Я замерла от ужаса. Дежё молчал. Только отрицательно покачал головой — нет, не подпишет, даже если они изнасилуют… Я видела, что они не сделают этого… Может быть, если выпьют еще… Потом они ушли, пообещав вернуться. Дежё ничего не ответил. Лег. Я прижалась к нему. Пыталась говорить с ним, подбодрить, влить в него жизнь… Но он только смотрел на меня мертвым взглядом.
«Ты позволил бы, чтобы они… меня?..»
Он словно очнулся.
«Да»? — ответил он едва слышно.
Я оцепенела. Разрыдалась. Посмотрела на него:
«Дежё, нет, нет, это неправда! Или ты меня не любишь?»
«Очень люблю, — ответил он. — Люблю больше жизни…»
«Но как же ты мог сказать?..»
«Нет, я не подписал бы это заявление… Все же во мне что-то осталось… капля чести… Но сейчас уходи, оставь меня одного. Я хочу остаться один…»
«Прогоняешь? — испуганно спросила я. — Ты меня прогоняешь?»
«Уходи. Немедленно приведи Шари Каткич!»
Я не пошла. И не уйду. Я не откажусь от Дежё. Пусть меня осуждают все. Я не сделала ничего плохого, никому, не причинила зла. Я не знаю своих родителей, воспитывалась в сиротском доме. Когда мне было пятнадцать лет, Дежё взял меня к себе, он тогда только вернулся из-за границы. С тех пор у меня есть дом… Я никогда никому не принадлежала, только ему, и никогда не буду принадлежать никому, кроме него.
Она замолчала.
Под впечатлением рассказа Клари Кальман только повторял про себя: «Какой ужас! Какой ужас…» Затем он встал.
— Клари, — сказал он.
— Да?
— Я одного не понимаю: почему профессор не женился на вас? Зачем нужно было превращать это в такую сложную историю, где уже затронута совесть?
— Мы много говорили об этом. Он никогда ясно и четко не высказался. Я думаю, потому что перед руководителями партии, особенно перед теми, кто знал его по эмиграции, он всегда был пуританином, человеком кристально чистым, аскетом. Другая причина, возможно, в том, что в своих лекциях и статьях он устанавливал очень строгие моральные нормы, доходя подчас до преувеличений. Поэтому он стеснялся, боялся за свой авторитет, за свое имя в науке. Что скажут студенты?.. Словом, не знаю.
— Все равно, — сказал Кальман, — я не вижу здесь ничего предосудительного. — Он ходил взад и вперед по комнате. Затем продолжал: — Успокойтесь, Клари, Пюнкэшди и его банда больше не придут. Мы поставим профессора на ноги. До утра я что-нибудь придумаю. — Он посмотрел на часы. Было начало первого.
В прихожей раздался резкий звонок.
Клари побледнела. Если бы Кальман не поддержал ее, она бы упала на пол… Кальман осторожно уложил ее на диван и, готовый ко всему, пошел открывать дверь.
На пороге стояла Шари Каткич.
— Что случилось? — спросила она Кальмана. И уж потом на лице ее отразилось нескрываемое удивление. Она знала, что он был среди мятежников.
— Входи, — сказал Кальман, — я сейчас все объясню.
Девушка вошла в комнату. Она растерянно смотрела то на лежавшую в обмороке Клари, то на Кальмана. Потом отбросила назад коротко остриженные русые волосы, скинула плащ и нерешительно приблизилась к дивану.
— Не из-за тебя? — спросила она.
— Что ты, Шари, не глупи!
— Ты с мятежниками?
— Был раньше.
— Принеси мокрое полотенце.
Кальман вышел. Через несколько секунд он вернулся с белым вафельным полотенцем в руках. Один край полотенца был влажным.
— Отвернись…
Кальман отвернулся. «Как уверенно действует Шари, — подумал он. — Пришла как раз вовремя…»
Шари расстегнула халат Клари и начала мокрым полотенцем медленно растирать ей грудь. Клари долго не приходила в себя. Наконец, она устало открыла глаза. Увидев Шари, заплакала и так горько, что ее с трудом удалось успокоить.
— Ей нужно дать немного вина, — сказала Шари. — Есть вино в доме?
— Да… в буфете найдешь.
— Товарищ Кальман, достаньте… пожалуйста.
«По-видимому, Шари больше не сердится на меня, — решил Кальман, — если уж шутит». Он налил стаканчик и осторожно понес его к дивану.
— Став борцом за свободу, товарищ Кальман забыл об элементарной вежливости! — сказала Шари. — А мне вы налили? Или видите во мне врага?
— Не болтай, тогда я не принес бы и Клари.
— Клари сейчас вышла из строя, а выбывший из строя уже не враг… Но я… я вполне здорова.
— Шари, — серьезно спросил Доктор, — ты действительно думаешь, что я враг?
— До тех пор, пока вы не убедите меня в обратном, да.
— Шарика, не обижай товарища Кальмана… Он очень порядочный человек. Но что случилось? Ты пришла так поздно, несмотря на комендантский час. Может быть, плохие вести? — шепотом спросила Клари.
— Как сказать, — начала девушка. — Ничего особенного, но я не скажу ни слова, пока не узнаю все о Кальмане.
— Расскажите ей все, — подбодрила Клари Кальмана.
Около часа Доктор рассказывал свою историю недоверчивой Шари. Девушки обрушила на него ливень перекрестных вопросов.
Наконец она сказала:
— Давно пора было одуматься… Я не забыла, как ты и другие твои слишком ученые друзья иронизировали: «Крестьянскому философу снятся разные ужасы…» Ну да ладно, теперь это не имеет значения.
— А откуда ты узнала, что я был среди мятежников?
— Откуда? — спросила девушка. — Да ведь у твоих студентов глаза открылись раньше, чем у тебя. Двадцать шестого вернулось человек пятнадцать из них во главе с маленьким Геренчером.
— А сейчас где они?
— Часть вернулась домой, в провинцию, некоторые в общежитии, а кое-кто работает со мной.
— Ну, теперь ты можешь сказать, зачем пришла, Шарика? — спросила Клари.
— Я пришла, чтобы бороться… Ребята спрашивают — и вопрос этот вполне закономерен, — что с профессором Борбашем. Если он скажет, что Имре Надь предатель, то они поверят.
— Но, Шарика, Дежё этого не скажет… Он очень уважает Имре Надя… — сказала Клари. — Назвать Имре Надя предателем! Это немыслимо…
— Мыслимо или нет, но Имре Надь предатель! Я так считаю. Только ребята мне не верят. Они говорят, что я сектантка. Они признают, что во многом я права, но хотят бороться только против контрреволюционеров-бандитов, а не против правительства.
— Сложное положение, — сказал Кальман. — Мне кажется, Шарика, ты перехватила. Сейчас нам нужно усиливать правительство и бороться против бандитов, которые выступают против правительства.
— Боже ты мой, — схватилась за голову девушка, — и у нас в университете такие преподаватели, к тому же еще философы, и они учат диалектике… Ужасно! Алика, умоляю тебя, где твой здравый смысл? Попытайся мыслить реально. Пусть тебя не волнует, как оценивают происходящее там, наверху, в руководстве партии. И они тоже люди, а сейчас там неразбериха, какой никогда не знали марксистские партии. Там смотрят на события сверху, а нам снизу виднее.
Она отпила глоток воды и продолжала:
— Правительство считает восстание народным, национальной революцией. Это никак не вяжется с действительностью. Если это революция, тогда нужно следовать марксистско-ленинской теории… Но какая же это революция, когда преследуют коммунистов?! Вот где доказательства хромают… Дают амнистию всем взявшимся за оружие, более того, правительство формирует из них свои вооруженные силы. Правительство признает деятельность национальных комитетов, ставит их даже выше Советов, Имре Надь включает в правительство людей, которые снискали себе известность борьбой против пролетарской власти… Друзья этих людей сидят в тюрьмах — их выпускают и реабилитируют.
— Кого ты имеешь в виду? — спросил Кальман.
— Кого? Например, Белу Ковача.
— Бывшего секретаря партии мелких сельских хозяев?
— Да. Его арестовали за участие в заговоре Ференца Надя — Дальноки.
— Верно, — кивнул Кальман.
— Если один из участников контрреволюционного заговора может быть министром в правительстве, то почему генерал Лайош Дальноки Вереш, который сидит сейчас в тюрьме, не может стать командующим армией? Нужно тогда выпустить из тюрьмы и его и других. Назначение Белы Ковача министром означает, что Имре Надь признает справедливость заговора тысяча девятьсот сорок седьмого… Кто же прав: те, кто, защищая народную власть, осудил этих людей, или те, кто боролся против народной власти? Здесь не может быть компромисса! Огонь и вода несоединимы… Я могу продолжать?
— Говори! — сказал Кальман.
— Многопартийная система… Ты хорошо знаешь, что для нас это пройденный этап. Удовлетворение этого требования означает отказ от диктатуры пролетариата. Разве восстановление буржуазной демократии не есть контрреволюция? Я учила, что это так! Здесь, Алика, не может быть компромиссов. И если все это делает коммунист, то он предатель независимо от того, сознательно он поступает или нет, хочет он этого или нет! Лавина тронулась… Не думаешь ли ты, что люди, которые срывали красные звезды, сжигали красные флаги, громили комитеты партии, убивали их защитников, вырезали у людей сердца — и все это во время боя, — что эти люди, придя к власти, снова будут вывешивать красные звезды и красные флаги? Восстанавливать памятники советским воинам, здания партийных комитетов? Наивное предположение… Может ли в таких условиях сохраниться диктатура пролетариата? Нет, ты должен это видеть по крайней мере так же ясно, как я. Знаешь, что сейчас нужно?
— Что? — спросил Кальман.
— Новое правительство! Коммунистическое правительство, которое сильной рукой наведет порядок и затем приступит к исправлению ошибок. И за это мы должны бороться…
— Может быть, ты и права, Шарика, — сказал Кальман, — но положение значительно сложнее, чем тебе; кажется.
— Словом, снова начать сейчас спорить, гадать, оценивать обстановку?! Алика, ничего не делается само собой. Нужно действовать, действовать так, как мы находим правильным. Завтра мы сформулируем свои взгляды и, если обстоятельства вынудят…