— Ласло, образумься, поверь…
Но юноша перебил ее. Слова его звучали, как удары бича:
— Не объясняй, все ясно! Отвечай только: правда ли, что ты воевала вместе с работниками госбезопасности?
— Правда! — ответила девушка, вскинув голову.
— Значит, ты враг революции? Стала врагом революции… советским агентом… русским наймитом.
Слова застряли в горле у девушки. «Это не Ласло, это не мой Ласло, его подменили… — Она проглотила слюну. Почувствовала, как закипает в ней отцовская кровь. — Я не оставлю этого без ответа. Теперь мне уже все безразлично, теперь я готова услышать все что угодно… Но ничего, от этого я не умру!» Перед ней возникла вчерашняя картина. Площадь Республики, искаженные тела, стервятники, ликующие вокруг них… Издевательский смех мерзавцев снова отозвался в ее ушах… Сердце ее окаменело. Она опять стала прежней Эржи. Прежней Эржебет Брукнер, которая ученицей последнего класса гимназии прыгнула с парашютом с высоты четырех тысяч метров. Дочерью Брукнера, которая смотрела в лицо смерти. Глаза ее заблестели, голос окреп.
— Скажи, ты знаешь, что произошло вчера на площади Республики?
Ласло знал план операции, вечером слышал, что мятежники захватили здание горкома партии, которое охраняли бойцы госбезопасности. Желая похвастаться перед девушкой, он с мальчишеским бахвальством бросил:
— Знаю, я был там!
— А ты принимал участие в бою?
— Да…
— И ты еще смеешь говорить о революции?! Называть это революционными методами? Говори, да?!
— Да!
— Ты… ты контрреволюционер! Ты убийца! Я ненавижу тебя!.. Убирайся вон!.. — последние слова она уже выкрикнула. — А я, я, глупая, стала любовницей контрреволюционера, убийцы, у которого на руках кровь… Этого я не прощу себе никогда… никогда… — И она разрыдалась. — И я отдала ему… отдала свою честь… чистоту… Уходи! Я не хочу видеть тебя! Я ненавижу тебя! Презираю…
Резкие слова Эржи задели Ласло. «Ответить! Ответить так же жестоко! На обиду — обидой! С лихвой, по-мужски! Сломить эту гордую девчонку, чтобы она униженно молила о прощении…»
— Кто знает, который я у тебя? — презрительно бросил он.
— Лучше бы я была чьей-нибудь другой! Лучше бы я не берегла себя для тебя! Но уходи же, уходи… — и она бросилась в кухню.
Ласло стал одеваться. Ему было не по себе. Резкий взрыв негодования Эржи поразил его. «Что произошло на площади Республики? Что могло так взволновать девушку? Может быть, я все-таки ошибаюсь… Может быть, я не прав? Что же мне делать сейчас? И зачем я пришел сюда? Ах, да, конечно… сообщить тете Юлиш, что дядя Йожи в больнице. Я не знал, что застану дома Эржи». Потом ему вспомнилась ночь, страстные объятия, и ему стало жаль, что произошла ссора. «Я не хочу потерять Эржи… Пусть даже она уже принадлежала другому. Разве и у меня не было увлечений? Разве сам я безгрешен? А, глупости, помиримся… Но прощения просить я не стану. Не буду унижаться… В конце концов я мужчина!»
Пока он дошел до кухни, гнев его совсем улетучился. Эржи согнувшись сидела на маленьком табурете. Глаза ее были красны, но сухи. Она неподвижно смотрела на карниз.
— Эржи, не сердись, — сказал Ласло.
Девушка не ответила. Ей было очень больно. Ласло подождал немного. На столе стоял остывший чай, рядом, со стаканами — хлеб и масло… Он ждал, что Эржи заговорит, пригласит его к столу, но она молчала. Молчала, неподвижно глядя в одну точку.
— Хорошо же, — пересиливая себя, произнес юноша. — Пусть будет так… — Он надел шинель, повесил на плечо автомат и медленно, размеренными шагами пошел к двери. Девушка молчала.
— Навестите отца, — сквозь зубы процедил Ласло, не оборачиваясь, и открыл дверь.
Эржи подняла голову. Ласло продолжал:
— Вчера вечером я отвез его в клинику. На улице Дольч. Он отравился угарным газом.
И, не прощаясь, вышел из кухни.
— Товарищ профессор, — нерешительно сказал Кальман, входя на другой день утром в комнату Борбаша, — я… я все знаю… Кларика мне все рассказала.
Борбаш взглянул на Кальмана. Он молчал, остановив свой взгляд на молодом человеке. Смотрел пристально, словно хотел проникнуть в глубь его сердца.
— И я, — продолжал Кальман, — вполне понимаю вас… Поверьте мне, не нужно придавать значения тому, что говорят такие типы, как Пюнкэшди.
— Дорогой мой друг, — с усталой улыбкой сказал Борбаш, тяжело вздохнув, — благодарю вас за заботу… Спасибо, что вы стараетесь подбодрить меня, спасибо, что бросаете мне спасательный круг. Но я не схвачусь за него. Ни вы, ни кто-либо другой не может избавить меня от ответственности, которую я должен нести за свои действия… Я чувствую, что ошибался… Странно, но я еще осмеливаюсь рассуждать об этом. Мы мужчины, и я чувствую, что нам нужно поговорить. Нет, мнение этого типа имеет значение. Он тоже человек. Он один из членов общества и мой студент. Может быть, в эти дни он убивал людей. Не знаю. Но и в нем есть положительные черты, а не только отрицательные. — Борбаш сел на тахту, поправил подушку и продолжал. — Кто знает, может быть, эти отношения, которые я старался хранить в тайне, сыграли свою роль в моральном разложении этого человека или посеяли у него сомнения. Эта молодежь имеет основания говорить: «Борбаш всегда лжет. Нам он читает лекции о коммунистической морали, а сам тайком живет со своей племянницей, которая на двадцать лет моложе его. Вот они каковы, руководители-коммунисты!» Студенты видели, что я живу двойной жизнью. Вы можете понять меня. И каждый может понять, каждый, кто мыслит гуманистически, кто смотрит на меня просто, как на человека, и видит во мне только человека, не придавая значения тому, что я коммунист, педагог, что я занимаю довольно высокое общественное положение и пользуюсь авторитетом. Они могут понять меня, потому что в сущности я честный человек. Я живу простой честной жизнью, не нарушаю правил общежития. Но, дорогой друг, только так смотреть на меня нельзя… Я сам себе судья, и я осуждаю себя. Осуждаю, потому что мне нужно было быть одним из тех, которые не имеют права жить так, как они хотели бы… Мое призвание — университетская кафедра. Воспитание молодежи — это высокое призвание, которое иногда требует отказа от многого… Лишь в редких случаях призвание и личные интересы находятся в гармонии. Может ли артист приносить в жертву искусство ради любви к женщине? Нет! Артист, если он настоящий талант, принадлежит не одному человеку, а всему человечеству. Не знаю, понимаете ли вы меня?
— Мне кажется, понимаю… но…
— Погодите! Беда не в том, что я люблю Клари. Беда началась тогда, когда я ее полюбил. Когда я лгал, обманывал самого себя… Но речь сейчас не об этом. Я, как и вы, тоже думал сегодня ночью и многое понял. Понял, например, что признание моих ошибок не сломит меня окончательно. Понял, что нужно что-то исправить… И потом, когда все будет в порядке, пусть меня осуждают. Если я потерплю провал, то я заслужил это, потому что сам виноват во всем. И если вы, дорогой друг, будете осуждать меня за то, что я вел себя не так, как должен вести себя передовой человек, коммунист, вы будете правы. Сегодня будем бороться, а приговор пусть выносят завтра. Будем бороться, как только можем, но не для того, чтобы спастись от приговора этих молодчиков, а подчиняясь приказу самой жизни. Лучше погибнуть в бою, чем уподобиться барану на бойне… Другого пути у нас нет!
— Товарищ профессор, — сказал Кальман, — я не понимаю вашего самобичевания. Вы с Клари любите друг друга… Кому какое дело до этого! Женитесь на ней, и все проблемы будут разрешены. Может быть, в том только и беда, что вы не сделали этого раньше. Пробный камень вашей честности не эта любовная связь, а ваше поведение в эти дни. В жизни каждого из нас — это дни испытаний. Характеристики, справки, дела, мнения, написанные, составленные за последние двенадцать лет, сейчас проверяются жизнью: они или превращаются в ничто, или становятся реальностью. Эти дни покажут, какие из них соответствуют действительности. Идеи, содержащиеся в статьях, в газетах, работах, книгах, стихах, сейчас или подтверждают или подвергают сомнению искренность их авторов, их честь, их верность. Товарищ профессор, я чувствую, что эти дни вместе со всеми ужасами, страданиями и переживаниями принесут и кое-что положительное. Я не могу сформулировать, что именно, у меня в голове только обрывки мыслей. Вероятно, они помогут нам лучше узнать друг друга, познать самих себя, увидеть собственные ошибки… Может быть, именно в эти дни мы узнаем, кто друг, а кто враг, узнаем, имеем ли мы право руководить народом… есть ли у нас силы?!
Борбаш задумчиво слушал вдохновенные слова молодого человека и думал: «Он прав… Нужно, наконец, действовать…»
В среду 31 октября над городом низко плыли серые дождевые тучи. Клубы белого тумана обволакивали вершину горы Янош. Иногда кое-где проглядывал озаренный солнцем клочок голубого неба, но этот лазурный просвет тотчас же закрывали проносившиеся облака, как бы пожирая его.
Холодный порывистый ветер гнал по улицам пыль, сор, запах гари, подхватывал и уносил их куда-то ввысь.
Город пробуждался. В сердце страны снова начала пульсировать жизнь. На улицах появились пешеходы, бодрые и утомленные, преисполненные надежд и утратившие веру в будущее, сохранявшие спокойствие и удрученные…
Бела пристально вглядывался в лица прохожих. Он любил изучать лица. Со школьных лет ему запомнились слова учителя: «Глаза — это зеркало души». Потом, много лет спустя, он убедился, что это только крылатые слова. И все-таки по внешнему виду, по одежде, поведению можно узнать, что представляет собой человек. Иногда это можно узнать даже по таким мелочам, как манера завязывать галстук, по тому, помят он или тщательно разглажен, насколько форма и размер узелка соответствуют моде. Он вспомнил, сколько волнений стоила ему первая попытка самостоятельно завязать галстук. Он вырезал из картона специальный треугольник, аккуратно вставил его в узелок, и тот приобрел удивительно изящную форму. Даже мать пришла в восторг. «Да, в юности я был на редкость тщеславен», — подумал Бела.