— Ты все еще сторонишься политики? — с легкой иронией поинтересовалась Эржи.
— Да, стараюсь держаться от нее подальше… Теперь у меня на многое открылись глаза… До чего же погрязли люди…
— Ты прав, — согласилась девушка.
— Прав? — засмеялся юноша. — Наконец-то и ты согласилась со мной.
— Чем вы так удручены? — спросил Бела.
Нири коротко рассказал обо всем, что ему пришлось пережить, в том числе и о случае с советским солдатом.
— Твой жених, — сказал он, — хоть и со странностями, но порядочный человек. Если бы и он был вроде Варги, советского солдата уже не было бы в живых.
Бела и Эржи переглянулись, но промолчали. У девушки сжалось сердце. Лайош продолжал:
— А ты знаешь, что Лаци один из руководителей вооруженных мятежников? Их штаб находится здесь, в больнице. Хочешь повидаться с ним?
— Нет, нет! Сейчас не надо, — горячо возразила девушка.
Ей было очень приятно слышать о человечности ее Ласло. «Может быть, он не совсем пропащий человек?» — блеснула у нее надежда.
Бела тоже задумался.
— Скажите, товарищ, — спросил он, улыбнувшись, — не могли бы вы оказать нам маленькую любезность? Вы, как я вижу, гуманист…
— Пожалуйста, для Эржи я сделаю все! — И лицо его озарила добрая улыбка.
— Дело вот в чем, — продолжал Бела: — нам нужны две справки о том, что такой-то и такой-то лежали здесь, в больнице, и удостоверения для них. Их документы погибли под обломками дома или во время пожара… Понимаете?
Лайош задумался. Он все понял… Ему вспомнился сорок четвертый год, когда к его отцу без конца приходили преследуемые люди за различными фиктивными документами.
— Попытаюсь… — сказал он. — Давайте их имена и данные. Может быть, удастся.
Бела вынул блокнот и продиктовал имена двух молодых людей.
— Если достану, кому передать? — спросил Лайош.
— Лучше всего, если принесете к Эржи. Но это надо сделать очень быстро… Имейте в виду, речь идет о человеческих жизнях.
— Ладно, потороплюсь, — пообещал Лайош и умчался.
С большим трудом удалось уговорить старого Брукнера остаться в клинике. Он угомонился только после того, как Эржи убедила его, что, по словам Лайоша Нири, ему разрешат вернуться домой через два — три дня.
Они простились со стариком. Эржи крепко поцеловала отца в заросшую щеку.
— Будь осторожна, доченька, — прошептал расчувствовавшийся Брукнер. — Я не переживу, если с тобой что-нибудь стрясется.
— Постараюсь, папа, — сказала девушка, чувствуя, как подкатившие к самому горлу рыдания рвутся наружу.
И вот они снова на улице, вдвоем, как влюбленные. Тяжелый воздух насыщен влагой, под ногами хлюпают лужи, которые они не успевают обходить. Голуби, тоже мокрые, нахохлившись, сидят на подоконниках и выступах стен. Выходивший из труб, дым расплывался над крышами домов. Порывистый северный ветер налетал на него, трепал, рвал в клочья и уносил в даль. Наступила осень.
Эржи шагала, погруженная в свои думы. Осень всегда действовала на нее угнетающе, а теперь вызывала особенно глубокую грусть. Ее нежная душа жаждала любви, ласки. Она была благодарна и признательна тем, кто относился к ней чутко и внимательно. Эржи очень любила своих родителей, но сблизиться с матерью так, как бы ей хотелось, не могла — мешала слишком большая разница между ними. Ее мать жила своей жизнью. Простая женщина, вырвавшись из провинции в Будапешт, всю молодость провела в богатых семьях, работая прислугой, и, конечно, по своему развитию далеко отставали от дочери. Она замкнулась в своем привычном маленьком мирке, ограниченном четырьмя стенами их небольшой однокомнатной квартиры, где на всем лежал неизгладимый след ее неутомимого труда, где все было сделано ее прилежными руками. В ее душе все еще жили мистические образы детских суеверий. Когда Эржи стала взрослой, тетушка Юлиш почувствовала, что пора поговорить с дочкой, что именно в такой период девушке-подростку легче всего потерять голову. Но она не знала, как приступить к этому, — ведь и ее мать тоже не говорила с ней. Она только сказала: «Послушай-ка, Юли, если ты принесешь мне в дом байстрюка, позор сведет в могилу и тебя и меня». Тетушка Юлиш не могла сказать этого своей Эржи, потому что Эржи образованная девушка, ученее даже дочерей тех богачей, у которых ее матери когда-то приходилось служить. Чтобы как-то предостеречь дочь, тетушка Юлиш рассказывала ей истории о несчастной, покинутой девушке, над чистым чувством которой надругался грубый, жестокий злодей и, обесчестив ее, бросил на позор и поругание. Ведь у девушки только одно сокровище — ее непорочность, честь. Мужчины не прочь вскружить девушке голову, но в жены берут только чистых, невинных. Любовницей может быть всякая, даже чужая жена. Но куда деваться несчастной, обманутой, опозоренной девушке? Разве только броситься в Дунай или под поезд…
В таких случаях Эржи тихо улыбалась. Она прекрасно понимала, с какой целью мать рассказывает ей эти истории. Сейчас, когда она молча шагала рядом с Белой, все это пришло ей в голову. «Милая моя мамочка, — подумала она. — Нет, меня не обманули. Я сама хотела, чтобы было так! Я любила… И не моя вина, что я ошиблась в своей любви».
— Бела, — вдруг позвала Эржи юношу. Тот обернулся. — Скажи, с той, Вираг, у тебя были близкие отношения?
— Отношения? — переспросил Бела. — Это нехорошее, грязное слово. Мы по-настоящему любили друг друга. И телом и душой. Под «отношениями» я всегда подразумеваю какую-то преступную связь. Наша любовь была чистой.
— Не все ли равно, каким словом это назвать, — возразила Эржи. — Важно то, что ты жил с ней. — Голос девушки звучал теперь холодно. — Скажи, она была девушкой?
— Да, — ответил ее спутник.
— И ты не презираешь тех девушек, которые отдаются мужчине?
— Нужно знать, что их толкает на это: любовь, деньги или еще что-нибудь?
— Ну, скажем, любовь? — допытывалась девушка.
— Зачем же презирать? Уж если кто и заслуживает презрения, так это мужчина, злоупотребивший такой любовью.
— И все же мужчины предпочитают жениться только на необесчещенных девушках.
— Ничего подобного. Если сильно полюбят, не обращают внимания даже на то, сколько у нее детей… Но почему ты так интересуешься этим? Можно подумать, что все эти проблемы касаются непосредственно тебя, — и Бела с улыбкой взглянул на девушку.
— Дурень! — отрезала Эржи и ускорила шаги.
Лайош Нири вертелся в приемной доктора Варги.
— Аннушка, — обратился он к смазливой сестре из операционной, — когда вернется господин главный врач?
— Не знаю, Лайошка, он пошел на заседание революционного комитета в центральное здание… Ну как дела с тем русским парнем?
— Понятия не имею… Ласло Тёрёк увез его куда-то да там, видимо, и оставил.
— Не очень-то он был нужен здесь, — засмеялась девушка.
— Вы, Аннушка, неправильно меня поняли. Он мне тоже не нужен. Но поймите одно: он раненый… и остается таковым, какого бы цвета ни была у него кожа, какого бы он ни был вероисповедания… Поверьте, я такой же венгр, как и другие… Только, знаете, я не люблю кичиться своей национальной принадлежностью… Вы до которого часа дежурите?
— Не знаю. Сестра Ица попросила подменить ее, пока она сбегает домой…
— Тогда я немного побуду с вами.
— Оставайтесь… — игриво улыбнулась девушка.
— Знаете, — произнес юноша и облокотился на стол, — мне нравится, что вы любите стихи. Я заметил, вы и вчера долго читали. Может быть, даже сами пишете. Тот, кто любит стихи, не может быть плохим человеком… Я тоже очень люблю…
— Вы? — удивилась девушка. — Вы, Лайошка? А я считала вас таким сухарем…
— Вот видите, нельзя судить по первому впечатлению…
— Кого же из поэтов вы больше всех любите?
— У меня нет какого-то одного любимого поэта. Главным образом мне нравятся современные. Ади, Аттила Йожеф, Михай Бабич, Арпад Тот… У Ади и Аттилы Йожефа — любовная лирика. Политические стихи — так себе, особенно у Аттилы Йожефа… А вы кого любите?
— Я обожаю всякие любовные стихи, читаю только про любовь.
— А между тем вам, такой заядлой революционерке, надо бы любить и политические стихи, — сказал он с еле заметной иронией, но, вспомнив о цели своего прихода, тут же улыбнулся, чтобы сгладить впечатление, которое могли произвести его слова.
— Еще не получили новые печати? — как бы между прочим спросил юноша и поднял круглую печать.
— Почему, разве будут новые печати?
— Ну, конечно, будут! Неужели вы не знаете? Эта уже недействительна, — сказал юноша и медленно стал читать буквы. — Даже прочитать не могу… Вы знаете, как делают печати?
— Нет, — ответила девушка.
Лайош тоже не знал, но смело взялся объяснять.
— Сейчас я вам расскажу… У вас не найдется чистого листа бумаги?
— Да вон же под самым носом лежит, не видите? — засмеялась девушка.
— Не такой, этот с больничным штампом. Нужен простой чистый лист бумаги… Посмотрите в ящике.
Девушка попробовала открыть ящики.
— Заперты… Подождите, я сейчас принесу из кабинета главного врача… — С этими словами она встала и быстро вышла в другую комнату.
Лайош спокойно поставил печать на трех или четырех официальных больничных бланках и быстрым движением спрятал в свою папку, продолжая при этом громко рассказывать:
— Знаете, это удивительно интересное дело…
— Хватит двух листов? — крикнула из другой комнаты девушка.
— Даже с избытком, — ответил Лайош. — Словом, очень интересное дело… Давайте же бумагу! — Он поставил печать. — А теперь слушайте внимательно. Видите эти буквы? Берут такой величины медную плашку. Затем вырезают каждую букву в отдельности. Эту работу выполняют граверы… Сначала тщательно вырисовывают… Но, я вижу, это вам совсем не интересно. Впрочем, это не удивительно, и мне тоже не очень-то интересно, Хотите, я лучше продекламирую вам лирические стихи?
Девушка удивленно посмотрела на него.
— Прочитайте, это куда интересней, — согласилась она.
— Бог ты мой, как летит время! У меня осталось всего пять минут, — воскликнул юноша, взглянув на свои наручные часы. — Ну, слушайте.