Туман стоял уже сплошной стеной. Эржи шла медленно, то и дело оглядываясь по сторонам, чтобы не заблудиться. На улицах Буды пешеходы почти не встречались — в такую ненастную погоду люди предпочитали сидеть дома.
За несколько минут до трех часов Эржи пришла к условленному месту. Мирковича она разыскала быстро. Рослый бывший партизан настолько обрадовался девушке, что вместо обычного приветствия заключил ее в свои крепкие объятия. Вскоре подошли и юноши, посланные Белой. Эржи убедилась, что он говорил ей именно о них.
— Ну, теперь, ребята, — сказал Миркович, — я пойду вперед, вы, Эржике, не выпуская меня из виду, пойдете за мной, а вы, друзья, следуйте за ней. Надо быть начеку — в этом районе слоняются мятежники.
Около получаса они гуськом шли за Мирковичем, пока, наконец, не остановились на опушке леса. Миркович весело рассмеялся:
— Отсюда пойдем все вместе.
Настроение у него заметно улучшилось. В лесу он чувствовал себя как рыба в воде. Это не то, что быть зажатым между стенами зданий. Там негде развернуться, поневоле приходится обороняться. А он не любил защищаться. Он был человеком активных, наступательных действий.
— Эвакуировались благополучно? — поинтересовалась девушка.
— Все в порядке, — ответил Миркович. — Можете себе представить: мы переходили мост в полном вооружении, распевая марш Кошута!
— И никто не напал?
— А, — засмеялся партизан, — наивные реакционеры, наверное, приняли нас за мятежников!
— Все вышли?
— Нет, бедняге Хидвеги сообщили о пожаре в его квартире. Он побежал домой, кажется, у него там дочь получила ожоги. С тех пор о нем ничего не известно.
— Ужасно, — сочувственно отозвалась девушка.
— А его все нет и нет…
— Может быть, не знает, куда идти? — предположила Эржи. — Надо же случиться такому несчастью…
Некоторое время шли молча. Только опавшие листья шелестели под ногами. Сквозь ветви деревьев с уцелевшей местами поблекшей листвой моросил дождь.
— Как вы себя чувствуете, товарищи? — обратился Миркович к двум юношам.
— Теперь уж лучше, — улыбнулся в ответ крестьянский паренек, — а то совсем было приуныли.
— Откуда родом? — поинтересовалась девушка.
— Оба из Бекешсентандраша, — ответил он. Его дружок шел молча, понурив голову.
— А вы чем так удручены, товарищ? — спросил Миркович молчаливого юношу. Тот поднял голову. Большими карими приветливыми глазами он посмотрел на бывшего партизана, собираясь что-то ответить, но товарищ опередил его:
— Фери потому так кручинится, что в воскресенье должна была состояться его свадьба. А теперь вот ума не приложит, как добраться домой.
— Вот оказия! Сейчас это действительно трудновато, — улыбнулся Миркович.
— Придется отложить, — тихо произнес Фери. — Потом справим не хуже.
— Со мной была точно такая же история, — заметил бывший партизан.
— Когда? — вопросительно взглянул на него Фери.
— Давно, еще во время войны, — ответил Миркович. — Мы трижды намечали свадьбу, если не четырежды. Первый раз в тридцать восьмом. И знаете, когда она состоялась?
Девушка и оба парня с интересом посмотрели на него.
— В конце сорок пятого, ребята, — продолжал Миркович. — Ей-богу, в конце сорок пятого.
— Почему же так поздно? — спросил Фери.
— Потому что в тридцать восьмом меня арестовали. Когда освободился, снова наметили день свадьбы. Но я опять угодил в тюрьму. Так это тянулось до сорок второго года. Когда я снова оказался на воле, невесты уже не нашел. Немцы угнали ее в Германию. Только в сорок пятом она вернулась на родину. Вот как вышло! Но знаете, тех, кто по-настоящему любит друг друга, не разлучит ни война, ни лагерь смерти.
— Только заступ и сырая могила! Верно, товарищ Миркович? — улыбнулся Фери.
— А может, и они не разлучат, — уверенно ответил тот и, прищурив глаза, посмотрел в туманную даль. — В сорок девятом меня снова осудили, теперь уже свои. Моей жене в ту пору было тридцать лет, и волосы у нее были совсем темные. А в пятьдесят шестом, когда я снова освободился, меня встречала белая как лунь старушка. Да, она никогда не теряла надежды. А ведь ее уверяли, что я умер. Но она не переставала верить и ждать.
— Вы тоже реабилитированы, товарищ? — тихо спросил Фери.
— Да, — ответил Миркович.
Снова наступила тишина. Все, задумавшись, шагали по мокрой опавшей листве. В ботинках хлюпала вода, одежда тоже промокла. Всем хотелось как можно скорее попасть в лагерь.
— Еще немного, и будем на месте, — как бы угадывая желание своих спутников, произнес Миркович. — Эржике, — обратился он к девушке, сделав несколько шагов, — я уже давно собираюсь спросить у вас…
— Пожалуйста!
— Если не ошибаюсь, вы работали среди молодежи?
— Да, — ответила девушка.
— Скажите, что произошло с нашей молодежью? В сорок девятом году у нас была восторженная, преданная молодежь. Выйдя из тюрьмы, я заметил резкую перемену, но никак не думал, что дело дойдет до такой враждебности.
— Трудный вопрос, товарищ Миркович, — сказала девушка. — Очень трудный. Я сама принадлежу к молодежи и, кажется, знаю, что ее волнует, чем она живет. Как руководящий работник побывала даже в нескольких странах.
— Чего не хватает нашей молодежи? Все у нее есть, мы обеспечили ей такую жизнь, о которой нам в свое время и не снилось, — продолжал свою мысль бывший партизан.
— Верно, конечно, но этого еще мало, — ответила девушка. — Скажите, товарищ Миркович, вы обвиняете только молодежь?
— Да, только молодежь. Она безответственна, заносчива, думает только о привольной жизни, танцах, веселье, любви и нарядах…
— Не сердитесь, — прервала его девушка, — но я не согласна с вами. Мне кажется, вы ошибаетесь. Виновата не молодежь. Вернее, не она одна.
Оба молодых солдата с интересом прислушались к спору. Девушка продолжала:
— По-моему, проблема молодежи, ее жизни и образа мыслей приобретает сейчас всемирные масштабы, то есть затрагивает и капиталистические страны. Американизм получил широкое распространение, его разлагающему воздействию в какой-то мере подверглась и венгерская молодежь. В чем же проявляется это тлетворное воздействие? Прежде всего в том, что наша молодежь стала жить только сегодняшним днем. «Лови момент, кто знает, что принесет нам завтра?» — вот ее лозунг. Боязнь будущего, неуверенность в завтрашнем дне толкает молодежь к погоне за наслаждениями, она стремится насытиться ими, не задумываясь о будущем. Раздуваемая в Америке военная истерия породила стремление взять от жизни все именно сегодня: кричаще одеваться, обнимать, любить, танцевать, потому что завтра, может быть, будет поздно. Пропагандируя такой образ жизни, американцы хотят вывести молодежь из-под влияния прогрессивных организаций, которые не забывают и о будущем, о завтрашнем дне. А это молодежь воспринимает, как бремя, потому что во имя лучшего будущего сегодня надо приносить жертвы.
— Мне кажется, Эржике, вы чересчур углубляетесь, — сказал Миркович.
— Нет, погодите, — тряхнула головой Эржике, — выслушайте до конца. Мне хочется высказать вам все, что я думаю. Так вот, определенную часть молодежи легче заинтересовать красивыми нарядами, развлечениями, чем политическими тезисами. Это факт. Молодые люди охотнее слушают тех, кто потворствует их бездумному образу жизни, тех, кто сквозь пальцы смотрит на их легкомысленные любовные похождения. Как правило, молодежь не любит слушать прописные истины о морали. Американцы хорошо это понимают. Пока молодежь танцует, целуется, флиртует, ей некогда думать о забастовках, об эксплуатации, об участии в коммунистическом движении, а именно это и на руку капиталистам. Огромную услугу оказывает американизму и клерикальная реакция. Мне удалось сделать в этом отношении очень интересные наблюдения. Кое-что я знаю из личного опыта, а кое-что почерпнула из рассказов представителей иностранных молодежных организаций. Если духовенство известно как косная сила в теоретических, научных вопросах, то в области воспитания молодежи оно кое в чем опередило нас.
— Что вы имеете в виду? — спросил Миркович.
— В прошлом году я была в Италии, — продолжала девушка, — и видела, как молодые священники вместе с молодежью играют в футбол и регби, жуют резинку. Но это мелочи. В католических организациях произносятся очень короткие проповеди, а затем до самого утра танцуют буги-вуги.
— Может быть, и у нас в парторганизациях завести буги-вуги? — иронически предложил бывший партизан.
— Да нет, товарищ Миркович, одними буги-вуги вопрос о молодежи не исчерпывается. Я не говорю, что следует вводить танцульки, но нельзя и запрещать их. А у нас, например, допускались перегибы. Юношу, который любил современные танцы, без всякого основания обзывали стилягой. В конце концов такие увлечения длятся всего два — три года, а потом сами собой проходят.
— Вы очень странно рассуждаете, Эржике, — возразил Миркович.
— Странно? Скажите, разве вы в молодости не танцевали современные для той поры танцы? Ну, отвечайте откровенно!
— Разумеется, танцевал, — ответил он.
— И ведь это не помешало вам стать хорошим воином, партизаном, правда? Однако в то время те танцы казались такими же нелепыми, как нынешние. Или нет?
Миркович молчал.
— Словом, мы чересчур строго судили о таких, вещах. Во-вторых, наши руководители не считались с гордостью, достоинством, самолюбием нашей молодежи. Нам постоянно твердили, что мы живем куда лучше, чем наши отцы, а потому должны быть благодарны и все принимать на веру, как «священное писание». Это значило, что нынешняя молодежь, которая живет теперь несравненно лучше, чем жили в молодости вы, должна закрыть рот, не критиковать, не дискутировать, а только учиться и работать. Вот так все и шло. Молодежь чувствовала, что старшие не считаются с ней, и это задевало ее самолюбие.
— Что вы имеете в виду? — спросил Миркович.
— Видите ли, товарищ Миркович, если уж молодежь начинает учиться, то она хочет всесторонне изучить материал. Нам нужно знать все. А я, да и многие другие понимали, что наши руководители не до конца откровенны с нами. Я имею в виду не только политических руководителей, а наших наставников вообще. Я учусь заочно в экономическом институте. Расскажу вам один интересный случай.