— Черт возьми! — выругался Миркович, с силой сбивая налипшую на ботинок грязь. — Хорошенько спрячьтесь за моей спиной и покрепче держитесь за мой пояс.
— Я обниму вас, хорошо? — улыбнулась Эржи. — Вас, наверное, уже не обнимают молодые девушки, товарищ Миркович?
— Еще как, Эржике! — засмеялся бывший партизан. — Девушки меня любят. Не такой уж я старый…
Миркович осторожно вел мотоцикл по скользкому бетону. В низинах их обволакивали клубы тумана. Эржи крепко обхватила Марковича за талию. Ей приходилось напрягать все силы, чтобы превозмочь болезнь. Не прошло и получаса, как они въехали в город. До моста Петефи ехали без всякой задержки. У въезда на мост «национальные гвардейцы» проверяли документы. Миркович затормозил, подрулил к обочине дороги.
— Документы, — сказал молодой человек с редкими усиками.
Миркович достал свое удостоверение личности и справку об освобождении из тюрьмы. Пока «гвардеец» рассматривал удостоверение, он на ломаном языке заговорил:
— Скажите, друг, где я могу найти генерал-майора Кирая?
«Гвардеец» поднял на него взгляд.
— Вы его знаете?
— Два года сидели вместе!
— Вы не венгр?
— Я серб, — ответил Маркович. — Так где мне найти его?
Второй «гвардеец» тоже вмешался в разговор.
— Вероятно, — с готовностью проговорил он, — вы найдете его в полицейском управлении Будапешта.
— Знаю, где оно находится, — вздохнув, ответил бывший партизан.
Парень с жиденькими усиками вернул документы.
— Да, не завидная у вас судьба, — сказал он, покачав головой.
— Почему? — с улыбкой спросил Миркович.
— Отсидеть с сорок девятого и по пятьдесят шестой — не шуточное дело.
— Не беда, зато теперь другие посидят вместо нас, — многозначительно подмигнул Миркович.
— Это уж как пить дать, — понимающе улыбнулся «гвардеец».
— Будьте уверены, — кивнул Миркович и завел мотор.
Они остановились на углу улицы Барош и Бульварного кольца. У газетного киоска оживление: прохожие раскупали газеты «Непсава», «Киш уйшаг», «Мадьяр ифьюшаг», «Эдьетеми ифьюшаг», «Мадьяр вилаг», «Мадьяр гонвед» и многие другие. Эржи и Миркович тоже купили несколько номеров. Не взглянув в них, поехали дальше. На улице Леонардо да Винчи свернули направо. На углу улицы Пратер Миркович остановился.
— Эржике, — напутствовал ее бывший партизан, — будьте осторожны. Вы что-то неважно выглядите…
— Постараюсь, — шепнула девушка. — Вы тоже берегите себя.
Они простились. В глазах Марковича затеплилось не то участие, не то нежность. Эржи, не оглядываясь, заспешила к Вида. Она надеялась застать у него Белу.
Вида и его жена радостно приветствовали девушку. Женщина без конца задавала ей вопросы о брате: как дела у Миклоша, как он себя чувствует. Эржи заверила ее, что подполковник выглядит превосходно, ведет себя, как и подобает настоящему мужчине, служит примером для остальных.
— Что же будет дальше? Что ждет нас? — заметно волнуясь, спросил Вида.
Эржи почувствовала себя еще хуже, не застав здесь Белу. Неохотно отвечала на вопросы, да и что она могла сказать?
Мужчина с внешностью силача подавленно поник головой.
— В общем, ничего конкретного, ничего определенного. Одни только догадки, предположения, — не поднимая головы, пробормотал он.
Девушке не терпелось узнать что-нибудь о Беле, где он, как найти его. И когда Вида рассказал о событиях в среду, о посещении Вамоша, Эржи не выдержала и разрыдалась.
— Бела, бедный Бела… — повторяла она сквозь слезы. — Как это могло случиться?
Жена Вида старалась успокоить плачущую девушку, заботливо, как любящая мать, ухаживала за ней.
— Боже милостивый, с тобой что-то неладное, ты вся горишь… Принеси градусник, — попросила она мужа и, не обращая внимания на возражения девушки, стала снимать с нее толстый свитер. — Надень-ка на себя это, милая. — Она принесла легкую фланелевую кофту. Эржи уже не противилась ее воле, силы покидали ее, она чувствовала себя несчастной и совсем больной. Жена Вида уложила ее на тахту, подала термометр, накрыла теплым шерстяным одеялом, продолжая приговаривать:
— Это же сумасбродство — отпускать человека в таком состоянии! Не понимаю Миклоша. Если уж о себе не беспокоится, подумал бы хоть о других…
Эржи совершенно обессилела, она не могла даже говорить. Голова закружилась, все завертелось в какой-то неистовой пляске. В глазах потемнело. Она смотрела на потолок. «Вот он поплыл, сейчас придавит меня…» Потом все застлали набежавшие слезы. «Хорошо бы поплакать сейчас, сразу бы стало легче… Так тяжело на сердце…» Ей казалось, что слезы, омыв исстрадавшуюся душу, избавят ее от горя и невыносимой тоски. «О чем говорит эта милая женщина? Какая я смелая? Нет, она ошибается, я трусливое, несчастное создание… За что меня так жестоко карает судьба? Чем я провинилась? Хоть бы в чем-нибудь была виновата… Всевышний, за что ты покарал меня? В чем моя вина? Ведь я еще совсем молодая, я так мало прожила на свете, что не успела и согрешить. Нельзя же считать грехом любовь. Любовь уготована самой жизнью — это ее закон, и грешат те, кто идет против закона. Я не понимаю жизнь без любви! Только она принесет мне исцеление…»
— Давай градусник, — услышала она встревоженный голос женщины.
Эржи машинально подала. И тут ей вдруг вспомнилась строка из стихотворения Аттилы Йожефа: «О, грусть, оставь меня, приди хотя бы завтра, — сегодня тяжко мне…»
— Боже праведный! — воскликнула хозяйка дома. — Бедняжка, у тебя тридцать девять и пять. Надо немедленно вызвать врача.
— О грусть, — сквозь зубы шептала Эржи. — Что? Врача? Нет, нет! Не надо врача… — Она хотела сказать громко, но из груди вырвался хрип и кашель. — Нет, никого не зовите. Я должна уходить. Я должна немедленно идти.
— Об этом и речи не может быть, — строго сказала женщина.
Эржи соскочила на пол. Ее воспаленные голубые глаза холодно блестели.
— Где я могу найти Белу? — спросила она, натягивая свой свитер.
— Эржике, сокровище, послушайся меня, я пойду вместо тебя. Муж пока побудет с тобой, одумайся, тебе нельзя идти…
— Нет, я должна идти немедленно, — категорически заявила Эржи. — Скажите, куда вы девали Белу?
Вида тоже стал упрашивать ее, но бесполезно. Упрямство Эржи невозможно было сломить.
— Возьми с собой хоть стрептоцид и прими по дороге, — протянула ей женщина пакетик.
Эржи спрятала лекарство, записала адрес. Когда она собралась уже уходить, Вида вспомнил о просьбе Вамоша.
— Эржике, — заговорил он, — вы должны обязательно зайти и к товарищу Вамошу.
— Где его найти? — спросила девушка.
— Чепель. Новый дом на улице Ракоши. Подъезд «Б», третий этаж, квартира два.
Эржи снова на улице. «Сначала забегу домой, — подумала она. — Помоюсь, сменю белье». Свернув на улицу Барош, она быстро пошла вперед, не обращая внимания на окружающее, на прохожих. «Выполню задание, а потом в постель. Полежу. «О, грусть, оставь меня, приди хотя бы завтра…» — опять вспомнились стихи. — Буду повторять их в такт шагам. Никакого горя у меня нет. А грущу я только потому, что у меня температура. Конечно, только поэтому. Если бы не было температуры, я бы не хандрила. У меня температура всегда вызывает хандру». Она свернула на улицу Кошута. «Ну вот, скоро буду дома», — подумала она. Затем вспомнила о матери, которую не видела уже больше недели. «Отец тоже, наверное, дома. Вся семья будет в сборе, как прежде. Нет, кого-то не хватает… Ах, да — Ласло!» При этой мысли больно сжалось сердце. «Так вот почему тебе грустно! Нет! Не поэтому, не из-за Ласло, — убеждала она себя. — Из-за этого тоже больно, очень больно, не не только из-за этого, а из-за всего, что произошло в последние дни… Загубленные жизни стольких людей! Они лежат на площадях и на улицах, в свежевырытых могилах. Сколько восторженных, полных жизни девушек и юношей погибло из тех, с которыми я занималась в ДИСе. Как подло воспользовались наивной доверчивостью их пылких сердец… Ужасно! Надо думать о чем-нибудь другом. Скоро я буду дома. Смотрите-ка, уже осень! Как быстро пролетело лето…»
Желто-красное солнце тускло проглядывало из-за бахромы облаков. Оно показалось Эржи похожим на тело человека, просвечивающее сквозь истершуюся, пришедшую в ветхость одежду. Лучи солнца окрасили в светлый багрянец бледно-желтые и бурые листья деревьев, облупившиеся стены домов…
У Эржи тревожно забилось сердце, когда она остановилась у порога родного дома. Постучала. За дверью послышалась возня. Затем открылась дверь. Эржи увидела широко открытые от удивления, окруженные глубокими морщинами глаза матери, в которых таким неугасимым огнем светилась тревога и любовь, что они не померкли даже от слез, неудержимо катившихся по ее испещренным морщинами щекам, подбородку. Эржи припала к ее груди, вдыхая до боли родной запах домашнего очага, исходивший от этой бесконечно доброй женщины, простой крестьянки, пропитанной ароматом полей ее родины…
— Эржи, доченька, Эржике… — приговаривала она, без конца обнимая и целуя дочь. — Ты теперь дома останешься, правда? Не бросишь меня одну, я так рада…
— Отец еще в больнице?
— Еще там… Может, завтра домой придет…
Эржи очень боялась, как бы не выдать своей болезни. «Это приведет в отчаяние бедную маму. Ведь и так бог знает что будет, когда она узнает, что я должна уходить. Надо что-то придумать, солгать». Она не спешила отвечать на вопрос матери. Старушка рассказывала, что ей пришлось пережить.
— Боже мой! Каких я только ужасов не видела! — восклицала она.
Усевшись на маленький табурет возле плиты, на которой в большой кастрюле грелась вода, Эржи просматривала купленные утром газеты. В полосатом купальном халате она перелистывала свежий номер «Киш уйшаг», читая заголовки и одновременно слушая мать.
— Я даже на завод ходила к отцу. Как раз во вторник, в тот ужасный день…
— «Тайны казематов на площади Республики», — читала девушка. — А что было на заводе? — спросила она, отыскивая в газете статью.