Дочь углубилась в чтение, а мать все рассказывала и рассказывала, без всякой связи, вспоминая то об одном, то о другом событии. «Надо пойти на площадь, проверить, — решила девушка. — Неужели правда? Это было бы ужасно!»
Взглянув на закипевшую воду, старушка вдруг всплеснула руками:
— Ой, вот ведь какая память у меня, — и пошла к буфету. — Тебе письмо. Господин Пекари принес вчера вечером… Лаци прислал. Они где-то встретились…
— Лаци? — вскочила девушка. — Где его видел Пекари?
— Не знаю, — ответила мать и протянула дочери конверт. — Я у него не спрашивала.
Эржи взволнованно рассматривала конверт кремового цвета. «Да, это почерк Ласло. Все-таки написал!» Она ощутила легкий трепет, разлившийся по всему телу. Такой же трепет пробегает по листьям деревьев, когда их нежно коснется слабый утренний ветерок. Затем на душе у нее стало спокойно-спокойно… Но это продолжалось лишь мгновение. Такое затишье бывает перед бурей.
Эржи распечатала письмо. Перед глазами побежали маленькие буковки. Она чувствовала, что письмо причинит ей боль, и все же торопилась быстрее прочесть его. Словно фосфоресцирующие точки, сливающиеся в сплошную линию, рябили в глазах линии строк. Вот это письмо:
«Эржи! Не знаю, что принесет завтрашний день, да и не все ли равно? Для меня сейчас важно одно и это самое главное в моей жизни. Я имею в виду свой безумный поступок. Прости меня. Если ты раньше принадлежала другому — это не меняет дела! Главное, что ты любишь меня, я чувствую, что это так. Мы нужны друг другу, нам нельзя жить врозь. Оба мы боремся за правду, хотим добиться чего-то другого, лучшего. Не знаю, как случилось, что сейчас мы не понимаем друг друга. Мне неизвестно, что потянуло тебя на другую сторону, к тем, кто во что бы то ни стало, даже ценой кровавых жертв, хочет удержаться у власти, которой они недостойны, которой они злоупотребляли столько лет.
Эржике! Ты знаешь, что мой отец был настоящим коммунистом. Я рос и воспитывался у вас и многие годы считал тебя своей младшей сестрой, как ты считала меня старшим братом. Ты знаешь, как искренне я люблю тебя. В то утро, когда ревность лишила меня рассудка, я из ребяческого хвастовства солгал тебе, что был на площади Республики и принимал участие в зверствах. Тогда я даже не подозревал, что там произошло. Только позднее узнал о тех ужасах. Они потрясли меня. Но ты должна помнить, что толпа беспощадна в своей ярости. Это закономерно в периоды восстаний. Подумай о том, сколько честных людей замучили работники госбезопасности в казематах на площади Республики. Скоро все выяснится. Мы, молодые, не позволим запятнать революцию и выступаем против тех, кто злоупотребляет властью. Это письмо я пишу тебе в Парламенте. Сегодня я с глазу на глаз стоял перед настоящими коммунистами — Имре Надем, Лошонци, Донатом, Тибором Мераи — и теми честными венгерскими патриотами, которых в свое время несправедливо отстранили. Я имею в виду Тильди, Белу Ковача и других. Эржике! Я только что видел, как по-настоящему, искренне, действительно сплочен венгерский народ. Подумай! Разве ты могла бы поднять оружие против этих людей? Против меня? Против моего отца? И за кого? За Ракоши? За Герэ? За тех, кто несправедливо посадил моего отца в тюрьму? За тех, кто погубил моего отца, организатора забастовки жнецов, участника раздела земли, за тех, кто бросал в тюрьму лучших коммунистов, за тех, кто при первом же выстреле все бросил и бежал, спасая свою жизнь?
Эржике! Я стою за правое дело. Если ты меня любишь, послушай меня. Речь идет о нашем будущем — о твоем и моем. Мне тоже не все нравится, но я верю в руководителей. Знаешь, что такое нейтральная Венгрия? Это богатство, спокойная, счастливая жизнь. Брось тех, кто и теперь воюет против счастья народа.
Эржике, любовь моя! У тебя есть еще возможность исправить ошибку. Иди ко мне. Мы всегда будем вместе. Ты уже принадлежишь мне. Третьего, в субботу, в шесть часов вечера я отправляюсь в Тисамарт. Деревня нуждается в революционных силах. Я не хочу уезжать без тебя, только вместе с тобой! Мне так недостает тебя! Брожу один, не с кем поделиться своими мыслями, некому укрепить мою веру. Смотри вперед, не осуждай строго временные перегибы. Если ты придешь к нам, мы будем вместе бороться против тех, кто злоупотребляет революцией и бесчинствует. Любовь моя! Я не мыслю себе завтрашний день без тебя.
Жду.
1 ноября 1956 года.
P. S. Между прочим, меня произвели в старшие лейтенанты национальной гвардии».
Эржи откинулась назад, руки опустились на колени, и письмо, как оторвавшийся лист, с тихим шелестом упало на пол. Глаза ее были устремлены вдаль, словно она видела что-то за стенами и крышами домов.
— Доченька, — тихо окликнула ее мать и, повернувшись вполоборота, с беспокойством взглянула на Эржи. — Как было бы хорошо, если бы ты осталась дома. Ты такая усталая… и мне очень не хочется, чтобы…
— Нет, мама, — прервала ее дочь, — я не останусь дома… — Она встала, вошла в комнату.
Взяла лист бумаги. Неторопливо, ленивым движением отвинтила колпачок авторучки. Она уже не пыталась сдерживать слезы, но глаза ее были сухими. «Ласло меня любит. Даже если бы я уже принадлежала другому. Так может написать только тот, кто очень сильно любит. Я знаю, что думает об этом Ласло. Он всегда говорил, что ему не нужна девушка, которая принадлежала другому, он никогда не возьмет ее в жены. Если он, не считая меня невинной, все же не отвергает меня, значит, он очень, очень любит… Да, мне есть чему радоваться… И все же я не могу пойти к Ласло. Не могу быть с ним. Почему? Не знаю… Чувствую только, что не могу идти с ним… что никогда не буду сражаться по ту сторону баррикады».
Она начала писать. Слова сами ложились на бумагу — каждое уже давно было прочувствовано сердцем:
«Дорогой мой Ласло!
Я люблю тебя. Что бы ни случилось, никогда не буду любить другого. В этом я глубоко уверена. Ты ошибаешься, полагая, что я не чиста перед тобой: ты первый мужчина в моей жизни. И не знаю, будет ли у меня другой… Мне тоже не хочется терять тебя. Не стану спорить: кто из нас прав, кто виноват — покажет будущее. Пусть оно будет судьей! Я не могу пойти с тобой, так как не могу и не хочу сражаться в одном строю с убийцами.
Я не собираюсь писать тебе о своих политических убеждениях, сейчас не нужны громкие слова. Но я уверена, что те, кто на площади Борарош выколол глаза советскому солдату, — не революционеры. Я чувствую, что мое место здесь, среди тех, с кем вот уже больше недели я делю радость и горе. Не сомневаюсь, что и ты полюбил бы их. Отец мой тоже с ними. Я не знаю Имре Надя, Лошонци и тех, кого ты упомянул, но зато очень хорошо знаю своего отца и рабочих, которые вместе с нами. Если Имре Надь и его сторонники хотят того же, что и мой отец, тогда ничего плохого не будет. Но слишком многое показывает, что они делают совсем иное.
Я постоянно думаю о тебе. Мне будет больно потерять тебя. Я знаю, какой ты хороший. Мне дорог и люб тот Ласло, каким я знала его до этой ужасной недели. Может быть, ты изменился за это время? Многое из написанного тобой похоже на правду, но я боюсь, что тебя обманывают. Власть уже не в ваших руках. Ты и сам убедишься в этом, если рассудишь здраво. Никому не верь. Имена еще ни о чем не говорят. Присмотрись к тем, кто окружает тебя, постарайся понять, чего они добиваются. Тогда тебе многое станет ясным… Взвесь все основательно. Ты пишешь, что Имре Надь коммунист. Да разве может называться коммунистом человек, который советского посла вопреки установившимся нормам и правилам называет не товарищем, а господином? Знаю, дорогой мой Ласло, что эта мелочи, но из мелочей вырастают большие дела. Я не умею мыслить в больших масштабах, мое мнение о большом складывается из мелких фактов. Ведь отдельные звенья составляют цепь. Книга тоже состоит из букв. А разве это мелочь, что радио, газеты уже говорят не о народной республике… Есть факты и поважнее, над которыми следует задуматься. Например, отношение Запада ко всему происходящему… Надеюсь, ты не принимаешь всерьез грязную ложь о том, что Советская Армия контрреволюционна? Но ваши «революционеры» уже готовятся выступить против советских войск. Задумывался ли ты об этом? Здесь что-то не так! Я уверена, что твой отец, хотя его и обидели, никогда бы не выступил против Советской Армии и ударил бы по рукам того, кто посягнул на красное знамя. Сколько бы раз его ни обидела родина, он не причинит ей зла.
Мой единственный! Я не удерживаю тебя от поездки. Ты мужчина — решай сам! Поступай, как требует обстановка и как подсказывает тебе сердце. Но я не пойду с тобой. Не жди меня, потому что на ту сторону я не могу перейти… Если же ты окажешься прав, если я совершаю преступление, борясь против правого дела, наказанием мне будет то, что я потеряю тебя. Но и в горе моим утешением будет та ночь, память о которой я сохраню навеки и о которой я никогда не пожалею.
Люблю тебя сильно-сильно…
Суббота, 3 ноября.
Она запечатала конверт, не перечитывая письмо, как обычно делала это раньше. Теперь она казалась спокойнее. «Что будет, то будет. Время покажет…» На ее воспаленном лбу поблескивали капельки пота.
Она вышла на кухню.
— Мама, если после обеда пойдешь в больницу, передай это письмо Лайошке и скажи ему, пусть обязательно перешлет Ласло. Но непременно до шести часов. Только смотри, не забудь, ладно? — Она улыбнулась матери. Улыбка получилась скорее грустная, чем веселая… Не теряя времени, вся пылая от жара, Эржи начала мыться.
Эржи тихонько постучала в дверь. Устало посмотрела на медную табличку: «Ш. Каткич». Болезнь обессилила ее. Всю дорогу она шла, как в полусне. Открылась дверь, и Эржи увидела белокурую молодую девушку.
— Пожалуйста, вы к кому? — спросила Шари.
— Я ищу Белу Ваша, — ответила она еле слышно.
— Входите, — пригласила ее девушка в квартиру. Эржи обрадовалась. Беглым взглядом окинула она со вкусом обставленную однокомнатную квартиру. В комнате сидел высокий молодой человек в очках. Увидев Эржи, он встал и вежливо поклонился.