Педро любовался добычей, перемещая луч света от карманного фонаря с золотых часов на массивные золотые браслеты, кольца.
— Хозяина этого добра следует проучить, — засмеялся Педро. — Он запер только на средний замок…
Содержимое сейфа быстро перекочевало в портфели, а кое-что, разумеется, и в карманы грабителей.
В течение ночи еще три ювелирных магазина подверглись «реквизиции» в пользу «революционного фонда».
Увидев драгоценности, Борбала пришла в восторг. Она стала олицетворением ласки, нежности и страсти… Фараго был щедро вознагражден за свой подарок: весь этот быстро пролетевший час любовница не выпускала его из объятий. Словно какой-то электрический ток излучало ее натренированное тело… Фараго охотно остался бы еще, но неумолимо близился рассвет, а «ребята» ждут его внизу, в машине. «Надо идти! Осталось только одно дельце, и мы быстро управимся…»
— Борбала, — прошептал Фараго, — прелесть моя, готовься в дорогу. Никуда не уходи… Все упакуй… Из одежды ничего не бери. Мы закажем ее там, на месте… Понимаешь, сокровище мое.
— Останься, — упрашивала его Борбала, — не уходи, я хочу побыть с тобой… — И, порывисто дыша, она прильнула к нему.
— Я должен уходить… Меня ждут… но я скоро вернусь, — и он освободился из ее объятий. Обнаженная, Борбала лежала на тахте, черные волосы волнами спадали на ее округлые плечи. Не переставая упрашивать, она простирала в его сторону руки, вытягивала губы для поцелуя.
Фараго долго не мог попасть в рукава пальто. Он злился, что приходится уходить именно сейчас, когда Борбала вся, с головы до ног, принадлежит ему. «Но и оставаться опасно. Еще зайдет какая-нибудь сволочь, и тогда все узнают, что драгоценности я отдал на хранение до конца боев вовсе не иностранному полковнику».
Он выглянул в окно. Туман рассеивался. В предрассветной мгле выделялась темная масса горы Геллерт. Фараго взял автомат и направился к выходу.
— Жди меня, Борбала!
— Буду ждать, — пролепетала она.
Когда Ласло доложил Фараго о своем отъезде домой, жандарм одобрительно закивал головой.
— Поезжай, поезжай, Ласло, сейчас надо укреплять революцию в провинции, — а про себя подумал: «Какое мне дело, куда и зачем едет этот парень». Его мысли были заняты Борбалой и завтрашним бегством. Он даже разрешил Ласло взять шестицилиндровый «шевроле». В это утро они между прочим реквизировали четыре автомашины в гараже на улице Чаки. Фараго взял одну из них себе, остальные были ему не нужны.
— Да смотри не наткнись на советские войска. Сегодня утром получены сведения о передвижении в провинции крупных воинских подразделений.
— Я знаю все ходы и выходы, а вести машину умею, — самонадеянно заверил Ласло.
— Но осторожность не мешает. На твоем месте я взял бы с собой справку, что машина принадлежит клинике, и положил бы несколько ящиков с медикаментами, словно для какой-нибудь провинциальной больницы.
— Неплохая мысль. Пожалуй, я так и сделаю.
Ласло выписал по всей форме путевку на машину, где указывалось, что он якобы везет в Сентешскую больницу необходимый для спасения жизни больных стрептомицин, заверил ее печатью и подписью.
Затем он осмотрел машину, скаты, проверил, есть ли бензин, масло. Все было в порядке. Пора и отправляться, но он медлил… Ждал Эржи.
Наконец, стал убеждать себя, что ждет напрасно, что больше никогда не увидит Эржи. Взглянул на часы: до срока оставалось еще полчаса.
Он сел в машину. Откинулся назад на удобном сиденье, вытянул ноги и предался размышлениям.
Он много раз думал о том, можно ли грезить наяву. «Не знаю, как с другими, а со мной это случалось», — заключил он. Может быть, потому, что в детстве ему подолгу приходилось бывать одному. Еще маленьким мальчиком он научился мечтать. А может быть, дед, сутулый, высокий старик, привил ему мечтательность своими чудесными сказками…
«У дедушки были белые волосы и белые усы, но он все равно не был похож на улыбающегося дела Мороза. Слишком уж худое было у него лицо. Глаза глубокие-глубокие. Глазные впадины напоминали какой-то темный свод, в глубине которого светились лишь две маленькие точки, отражавшие солнечный свет, — глаза… А белые, словно посеребренные инеем, брови напоминали сугробы снега, выпавшего на краю свода.
Больше всего дедушка гордился своими усами. Они толстыми кистями свисали по обе стороны рта, как лошадиный хвост на турецких бунчуках. А сколько он знал сказок! Бывало, сядет на вершину Вечернего холма и не спеша начнет рассказывать… И как живые, встают герои его сказок: и волшебные феи, и злая ведьма, обратившая в свинью бедного пастушка, и счастливый овчар, которому умная собака отыскала клад, откопав котел золота под древним курганом…
Дедушка… Боже мой, как давно он умер! После его смерти я продолжал мечтать один… То был где-то в синем море, на гребне огромных волн… Все погибали, только я один оставался жив, потому что мне всегда помогала какая-то сверхъестественная сила. То, улыбаясь, шел в снежную пургу наперекор разбушевавшейся стихии, потому что я был сильный, непобедимый».
Однажды он, не закрывая глаз, представил себе конец света. Тогда он уже ходил в школу. Там услышал о необыкновенном существе — о боге. Попробовал представить его себе, но не мог. Каждый раз перед ним возникало лицо деда. Он знал, что бог сильнее деда, потому что забрал его к себе.
«В один из зимних вечеров к нам как-то забрела молодая девушка. Отец сказал, что ее зовут Эстер Эселёш. Она была очень странная, но рассказывала удивительные, необыкновенные истории. С каким интересом я слушал ее! Эстер говорила о боге, который уничтожит весь мир, потому люди злые. Вот тогда, сказала она, все огласится плачем и стенаньями. Огонь вырвется из глубины земли. Лава, пепел и кровь, много крови, потекут с неба. Из глаз матерей тоже польется кровь. И из глаз младенцев. Кровью наполнятся ручьи, кровью разольются реки, и кровавое море будет катить свои волны между высокими крутыми берегами.
Отец сказал ей своим тихим голосом:
— Больна ты, бедняжка, к врачу бы надо тебе.
На следующий день я представил это себе, сидя на вершине Вечернего холма. И бога — он сидел на скалистом троне. Волосы, борода его свисали с неба до земли. Он сердито смотрел на меня, держа в руке костяную булаву. Люди причитали, охали, умоляли пощадить их, а я парил в вышине, там же, где бог. Какая-то неведомая сила удерживала меня наверху. Подо мной раскинулся мир — без конца и края… Разрушенные города, села и огонь. Он течет, как река, и люди, охая и причитая, бегут от него, но огонь настигает их, и тогда люди, став на колени и воздев к небу руки, в отчаянии молятся. Но бог, беспощадный бог, не прощал. С тех пор я стал бояться бога, а потом забыл о нем. В доме отца не упоминали бога…»
Он вздрогнул от неожиданности: в боковое стекло машины постучали. Это был Лайошка.
— Ласло, — сказал он, улыбаясь, — у меня письмо для тебя. Тетушка Брукнер просила передать…
— Где оно? — спросил Ласло и резко подался вперед.
— Вот, возьми, — протянул Лайош письмо.
— Спасибо, — торопливо произнес Ласло. Он включил внутреннее освещение и, забыв обо всем на свете, погрузился в чтение.
Яркий сноп света, отбрасываемый фарами, освещал узкую полоску бетонированной дороги. Стволы деревьев вдоль шоссе словно мчались в противоположную сторону, с бешеной скоростью приближались и исчезали в непроглядной ночной темноте. Стрелка спидометра показывала девяносто.
Юноша уверенно сидел за баранкой, внимательно следя за дорогой. Что-то подгоняло, подстегивало его. Может быть, тоска? Может быть, досада, что Эржи не поехала с ним, не послушалась его? Письмо причинило ему боль. Он знал, что девушка любит его, верил, что она написала правду. «И все же не пошла со мной, что-то встало между нами и мешает соединиться, быть рядом друг с другом. Это сильнее любви. Что же это такое? Верность принципам?.. Нет, не верю, не может быть. Для этого принципы должны основательно укорениться, получить закалку, как сталь, но это приходит со временем, в результате жизненного опыта, страданий, лишений. А мы еще не испытали лишений.
Разве можно сравнить нашу молодость хотя бы с молодостью моего отца? У меня уже не было забот о куске хлеба, ел, что хотел, прилично одевался, мог осуществить любое желание, учиться. Мне не нужно было ни у кого батрачить, ходить в распутицу, завернув ноги в мешковину. Если бы в пятьдесят третьем году отца не арестовали, я смог бы поступить в университет. Судьба Эржи похожа на мою. Ничто не обременяло девушку. Родители не отказывали ей ни в чем. Партийность? Это ведь принадлежность к партии. Подчинение личных интересов интересам партии. Я не член партии. Эржи состоит в ней, но она не настоящий член партии, потому что иначе она поехала бы со мной, последовала бы за Имре Надем — одним из руководителей партии, тоже коммунистом… Может быть, чувство долга? Чувство долга стоит между нами… Это невозможно. Чувство долга — большое дело. Да, наверное, чувство долга заставляет Эржи отстаивать свою точку зрения…»
Монотонный рокот мотора нагонял сон, расслабляя мышцы. Ласло включил радио. Знакомые мелодии! Он слышит их уже несколько дней подряд. Видно, нет других пластинок Но сейчас музыка кстати, хоть сон отгонит.
Затем он подумал о том, как хороши американские машины. «После английских самые лучшие. Когда-нибудь, может быть, и я куплю себе такую. На Западе у любого техника своя машина… Западные фирмы, очевидно, будут драться, чтобы получить рынки в нашей стране. Наверняка можно будет в рассрочку купить машину…»
Музыка внезапно оборвалась. Диктор торжественно возвестил, что сейчас кардинал Йожеф Миндсенти обратится с воззванием к населению страны. Ласло сбавил скорость. Напряженно ждал…
Он никогда не питал особых симпатий к Миндсенти как к личности, не принадлежал к числу его сторонников, но чувствовал, что его речь будет иметь большое значение. Ласло и в кардинале видел страдальца, мученика. Он сочувствовал ему и в какой-то мере уважал, как вообще уважал людей, стойко борющихся за свои идеалы и особенно подвергшихся гонениям.