Через несколько минут до его слуха донесся голос примаса. Он говорил, растягивая слова, медленно, заикаясь, словно подыскивая, что сказать. Этот голос вызвал у Ласло разочарование — он представлял его себе более плавным, бодрящим, живым. В нем чувствовалось что-то чужое, словно кардинал плохо владел венгерским языком. «Хорошо, — думал юноша, — что ему чужда какая бы то ни было ненависть. Священнику не полагается ненавидеть. Он апостол любви, провозвестник прощения. Что он говорит о провалившемся строе? Черт бы побрал это радио! Ничего не слышно… Может быть, где-нибудь замыкание?» Он уже хотел остановить машину… Стал нажимать кнопки, до предела уменьшив скорость. Неожиданно громкость усилилась: «Венгрия на основе частной собственности»… и снова треск, помехи… Юноша раздраженно стукнул по приемнику, не сводя глаз с дороги. «Ну, кажется, я влип», — пробормотал он вполголоса. На дороге, в каких-нибудь ста метрах впереди него, стояла группа солдат. В руках одного из них красный флажок, другой держал над головой фонарь.
Это был советский патруль. Юноша остановился. Попросили предъявить документы. Один из солдат с трудом разобрал написанное по-венгерски. Ласло объяснил, куда он едет. Старший патруля осмотрел внутренность машины, ящики с медикаментами, козырнул, и Ласло поехал дальше.
Продолжая злиться, он настраивал приемник. Но когда удалось наладить, вместо речи уже снова раздавалась музыка… Он дал полный газ. Машина рванулась, набирая скорость. Миновав Цеглед, он чуть не свалился в кювет: спустил баллон на левом заднем колесе. Потребовались немалые усилия и все его уменье, чтобы машину не занесло в сторону.
Досадуя на неудачу, он заглушил мотор и вышел из машины. Ступив на землю, потянулся, разминаясь, с силой сгибая и разгибая руки. Глубоко вдохнул свежий, чистый воздух. «Запоздаю… и выехал поздно», — размышлял он. Неторопливо обошел машину. Холодный, резкий ветер ударил в лицо, но после душной кабины он показался Ласло приятно освежающим.
Постучал по скату. Закурил. Только второй спичкой удалось зажечь сигарету. Покрышка на левом заднем колесе была сплющена, машина всей тяжестью легла на обод колеса.
— Придется повозиться, — негромко сказал он. Снял фуфайку, бросил ее на сиденье. Открыв багажник, Ласло громко выругался: в запаснике не оказалось камеры.
— Вот влопался, — ворчал он. — Надо было на месте проверить…
Ласло вынул домкрат, ключи, инструменты, необходимые для монтирования и клейки. Уже стемнело. Работал при свете карманного фонаря, внутреннее освещение включал только по мере надобности: боялся «посадить» аккумулятор. Энергичными движениями отвинтил гайки, снял колесо. Не сразу удалось снять шину… Наконец, вытащил красную камеру. На ней зияла дыра не меньше четырех — пяти сантиметров. Осмотрев покрышку, ничего не обнаружил. Провел рукой по внутренней стороне. Гвоздь от подковы! Ласло с трудом вытащил его. Сел на покрышку и принялся клеить.
Послышались шаги. Ласло напряг зрение и невольно потянулся за ключом. «Жаль, оставил в машине пистолет», — подумал он. Луч света от карманного фонаря скользнул по согнутой фигуре пожилого крестьянина. Он шел, еле передвигая ноги. По обе стороны рта его свисали усы. В руках он держал толстую суковатую палку. Загнувшиеся поля старой шляпы отбрасывали тень на его сухощавое лицо. Путник остановился около парня.
— Желаю здравствовать, — сказал он и поднес руку к шляпе.
— Доброго здоровья, дядя, — ответил Ласло.
— Лопнула? — показал он на камеру.
— Да, черт ее побери!
— Куда едешь?
— В Тисамарт, дядя. Знаете, где это? — спросил Ласло и глубоко затянулся сигаретой.
Крестьянин задумался.
— В Тисамарт? — переспросил он немного погодя и, оживившись, словно боясь снова забыть то, что с трудом отыскал в своей памяти, продолжал: — Как же, как же, знаю. В молодости бывал в тех местах.
Ласло заклеивал дыру. Ветер дул так сильно, что пришлось положить на заплату сразу несколько спичек и зажечь их от сигареты.
Старик с интересом наблюдал. Когда вспыхнул огонь, а вслед за ним поднялся дым, он невольно отдернул голову. Ласло расхохотался. Поднявшись, стал размахивать камерой, чтобы клей затвердел, затем бросил ее на землю.
— Видите, дядя, вот и все, а вы боялись… — Он засмеялся, снова садясь на покрышку. Предложил старику сигарету.
— Не употребляю, — ответил крестьянин. — Откуда?
— Из Пешта.
— А правда, что в Пеште вешают коммунистов? — спросил он.
— Ложные слухи, дядя, вранье!
— А говорят…
— Кто?
— Ну, люди…
— Видите ли, дядя, случается, что кое-кого и повесят, — со смешком сказал Ласло. — Революция!..
— Какая же это революция, если вешают коммунистов? — спросил крестьянин.
— Только тех коммунистов, которые совершили преступления. Остальных не трогают…
— Только таких? Не знаю, не знаю… И все равно не понимаю я этого… Столько говорят повсюду… Скажите, а что будет с землей и с кооперативами?
— Ничего, — ответил Ласло. — Плохие распустят! А земля останется. К ней мы не позволим прикасаться. Вы член кооператива?
— Я, по правде говоря, нет, но сын мой в кооперативе.
— И как шли у вас дела?
— Хорошо, но все равно распустили.
— Кто же? — спросил Ласло.
— Я сам-то не знаю — это мне сын рассказывал. Вечером прибежал и говорит, приехал Чатаи с вооруженными людьми.
— Кто? — вскочил юноша и, схватив старика за руку, посмотрел ему в глаза. — Кто приехал?
— Не жми так! Говорю же: Чатаи, бывший помещик… Моего сына тоже убить хотели…
Ласло недоумевая смотрел на него. «Не ослышался ли я? Конечно, нет. Фараго тоже сказал, что Чатаи поехал в район Цегледа. Значит, он приехал сюда самовольничать!»
— А за что хотели убить вашего сына? — взволнованно спросил он.
— Говорят, за то, что был партийным секретарем…
— Очевидно, он сделал что-то плохое?
— Не думаю, — отрицательно покачал головой старик, — не такой он человек.
— Тогда его не следует трогать. Не для того мы боролись, — сказал с убеждением Ласло.
— Вам, конечно, лучше знать. Но мне одно известно: раз уж вернулся Чатаи — добра не жди. Злой он человек…
— Нет, дядя, он не вернется…
— А он уже вернулся… Сын говорит, что прольется кровь, если Чатаи потребует землю…
Ласло посмотрел на часы. «Да, задержался я. Черт бы побрал всех этих Чатаи! Что они возомнили о себе? Хотят нажиться на нашей крови…» Он вставил камеру и смонтировал колесо, когда старик снова заговорил:
— Ну, так я пойду. Уже поздно… Всего хорошего, товарищ. Смотрите, как бы вас не провели за нос.
— Доброго здоровья, дядя, — ответил Ласло. Старик отошел уже на несколько шагов, когда юноша окликнул его: — Дядя! — Крестьянин повернулся. Сейчас лица его совсем не было видно. — Скажите своему сыну — пусть не боится. Если он ничего плохого не делал, никто его и пальцем тронуть не посмеет. А с этим Чатаи просто недоразумение вышло.
— Я передам сыну, — устало ответил старик. Дотронулся пальцами до шляпы, повернулся и побрел к Цегледу. Его согбенная фигура исчезла во мраке ночи.
Ласло находился уже за Цегледом, когда Фараго созвал своих людей. Лицо у него было серьезное и торжественное, как у политика, собирающегося выступить перед своими приверженцами с исключительно важным заявлением по коренному государственному вопросу. Повсюду чувствовалась какая-то нервозность, напряжение. Немало способствовали этому сообщения зарубежных радиостанций, намекавших на близкое наступление коммунистов, а также то, что Запад все еще медлил с оказанием помощи.
О заявлении премьер-министра насчет нейтралитета официальные американские и английские круги предпочитали умалчивать. Некоторые контрреволюционеры, слушая американские, английские, французские и западногерманские радиостанции, с недоумением убеждались, что своим слушателям эти радиостанции дают совершенно иную оценку событий в Венгрии, чем в передачах на венгерском языке. В своей стране они говорили, что заявление о нейтралитете — это опрометчивый шаг, и ссылались на действующие международные договоры, а венгерских слушателей подстрекали к дальнейшей борьбе в интересах защиты нейтралитета.
«Свободная Европа» без конца кричала о помощи Запада, о военной поддержке со стороны «свободного мира», и в то же время в иностранных передачах не чувствовалось, что Организация Объединенных Наций собирается что-либо предпринимать.
Словом, часть контрреволюционеров теряла веру в будущее. Беспокоило их и то, что слишком мало рабочих взялось за оружие, что основная их масса сторонится «революции». Некоторые мятежники жаловались, что часовые у ворот после комендантского часа не пускают их в дома, хотя они состоят в «национальной гвардии». Например, какие-то мятежники попытались войти в один из домов в Зугло, но часовой у ворот потребовал предъявить письменное распоряжение верховного прокурора. Такового у них не оказалось, и он не открыл ворота. Тогда они бросили в ворота ручную гранату, и кто-то из дома выстрелил по ним из дробовика, а затем швырнул ручную гранату.
Последние новости не сулили мятежникам ничего утешительного. И теперь они надеялись, что все их сомнения будут разрешены.
В зале стояла тишина. Фараго осмотрелся, обвел людей строгим взглядом.
— Друзья мои! Товарищи по борьбе! — начал он. — Десять дней мы воюем вместе. Вы знаете, я человек дела и не люблю заниматься разговорами. И если сегодня я обращаюсь к вам, то на это есть причины. Я буду говорить прямо и откровенно. Возможно, нам предстоят большие бои. Тревожные вести поступают из провинции и от наших разведчиков. Наблюдается передвижение русских войск. Большинство частей венгерской армии не признает Военного совета и отказалось подчиняться его приказам…
Готовится наступление, и мы не можем недооценивать его опасности. Над нашей революцией нависла угроза, завоеванная свобода в опасности. Мы должны приготовиться к борьбе и дать клятву, что до последней капли крови будем сражаться против коммунистических войск. Мы не одиноки. В случае наступления коммунистов Запад окажет нам вооруженную помощь.