Друзья мои! Чрезвычайная обстановка самым категорическим образом требует от всех нас проведения радикальных мероприятий. На свободе осталось еще очень много заклятых врагов революции — враждебных нам партийных секретарей, различных партийных деятелей, офицеров госбезопасности, партизан. Этих людей необходимо немедленно выловить. Им не должно быть пощады. Мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть. Или они — или мы. Тот, кто сопротивляется, будет уничтожен. Сейчас нет времени для колебаний. Хорват распределит группы, и каждая из них получит списки и точные адреса тех, кого следует арестовать. Твердой рукой и с революционным порывом выполняйте приказы руководителей «национальной гвардии». Вот и все, что я хотел сказать. Я буду сражаться вместе с вами до последнего вздоха. Если верховное командование перебросит меня на другой пост, то и на новом месте я всем сердцем буду с вами. Да благословит бог нашу борьбу!
Когда он кончил, раздались жидкие аплодисменты.
Фараго нетерпеливо подождал, пока уйдет последняя группа, и сразу же приступил к делу.
Запершись у себя в кабинете, он сбрил усы. Снял очки, на пробор расчесал волосы. Из зеркала на него смотрел мужчина лет на десять моложе.
Переоделся. Натянул шерстяные галифе, хромовые сапоги с мягкими голенищами, под спортивный пиджак в клетку надел толстый шерстяной пуловер. Сунул в карман документы, взятые у убитого майора Хидвеги.
Сегодня после обеда Фараго решил вместе с Борбалой уехать в Сомбатхей и там выжидать. В случае чего оттуда рукой подать до границы. Ему говорили, будто в некоторых районах советские войска осматривают машины, следующие к границе. Тогда-то и родилась у него мысль сменить фотографию в удостоверении майора госбезопасности Хидвеги. Имея привычку делать все основательно, он зашел в министерство внутренних дел и после долгих поисков нашел круглую печать. Это будет надежно, если русские станут проверять документы. Он хорошо говорил по-русски и поэтому не сомневался в успехе. Если придется показывать документы мятежникам, он покажет сопроводительное письмо командования и приказ. Закончив все приготовления, Фараго еще раз окинул взглядом больничную комнату, убедился, что ничего не забыл, и направился к выходу. «Часика два еще понежусь с Борбалой, а на рассвете в путь», — подумал он, запирая дверь.
К вечеру небо прояснилось. Холодный порывистый ветер с востока разогнал сплошные черные тучи. Темные громады гор резко вырисовывались на фиолетовом фоне. На бархатном полотнище неба сияли звезды, похожие на блестящие медные шляпки гвоздиков. На окраине города слабо мерцали уличные фонари. Сквозь ветви пробивался резкий ветер, высушивая капли дождя, поблескивавшие в бледном сиянии луны на иголках сосен. Воздух был ядреный, холодный. Выставленные по углам лагеря часовые время от времени зажигали карманные фонари и световыми сигналами давали друг другу знать, что все в порядке. Они бдительно охраняли беспокойный сои усталых бойцов.
Подполковник Комор вышел из шалаша, зябко передернул плечами. Пронизывающий ветер проник под шинель, небрежно наброшенную на плечи, и ее полы, как полотнище флага, развевались у него за спиной. Подполковник вздрогнул, плотнее завернулся в шинель. Ветер взъерошил волосы на его непокрытой голове. «Что сейчас снится бойцам? — подумал он. — Или и они не спят, как я?»
То и дело спотыкаясь о корни деревьев, он шел по мягкому хвойному ковру. Ноли утопали в нем, и шагов было не слышно. Он очень любил ходить против ветра, любил бурную осеннюю погоду, зимнюю метель и летнюю грозу. В детстве его часто бранила за это мать. На его впечатлительную натуру буря действовала успокаивающе. Вот уже несколько дней он живет в нервном возбуждении. От товарищей Комор скрывал свои чувства, храня их в тайниках души, как в глубоком колодце.
Но душа его не знала покоя, в ней все бурлило, клокотало… Порой он доходил до такого состояния, что готов был разразиться неистовым воплем, бросить все и бежать домой, к жене, которая с тех пор, как он познакомился с ней, все время только ждет, бесконечно ждет. Вся ее жизнь состоит из длинного ряда часов, проведенных в одиночестве и ожидании…
Комор прошел мимо часового. Командир и часовой поприветствовали друг друга, и подполковник пошел дальше. «Пойду к скале, — подумал Комор, — оттуда виден весь город…»
Он взобрался наверх по каменистой тропе. Найдя укрытое от ветра место, сел. Эту скалу бойцы прозвали «наблюдательной вышкой» и днем, а порой и вечером собирались здесь. Молча, с щемящей тревогой в сердцах смотрели они на раскинувшийся вдали город. Отыскивали в бинокль свои дома, гадали, что с семьей. Эта маленькая скала стала местом затаенных вздохов, пробуждающих надежду мечтаний, местом великих стремлений, клятв… «Только бы удалось попасть домой, увидеть своих хоть один раз… Многое будем делать по-иному, потому что научились. Получили урок на всю жизнь…»
Комор поежился, оперся спиной о скалу и в раздумье закурил сигарету. Некоторые районы города казались вымершими. Словно какая-то невидимая рука набросила на них черный траурный плащ… Освещение на Бульварном кольце во многих местах прерывалось, неосвещенные главные улицы прорезали город, как черные реки. Завывал ветер.
— Агнеш, — прошептал Комор, — Агнеш, что ты теперь делаешь?
После своего освобождения он часто думал о том, что напишет роман об Агнеш. Назовет его «Верность женщины». Затем Комор отказался от этой мысли: «Кто же поверит, что в наше время существуют такие женщины? Так ждать, как она, быть такой безукоризненно честной, так безропотно следовать за мной могла только бесконечно преданная Агнеш. Но разве это опишешь? Это не типично, такая любовь — редкое исключение…»
С Агнеш он познакомился, когда девушка работала в Красном Кресте. В то время он как раз освободился из тюрьмы. Ее старший брат умер в камере. Во время допроса его так избили, что он уже не смог подняться на ноги. Навестив андялфёльдского врача, Комор рассказал семье о высоком мужестве Балажа, о его последних часах. Агнеш слушала, не уронив ни одной слезинки.
С того вечера что-то возникло между ними…
Потом они вместе работали, близко познакомились.
О женитьбе решили сразу. Как-то ночью он понял, что любит Агнеш, и на следующий день сказал об этом девушке. Агнеш просто ответила:
— Я тоже люблю тебя, Миклош. А больше нам ничего не надо.
Они поженились. Безмятежное счастье продолжалось всего несколько месяцев. Снова провал. Его осудили на три года. С самого первого свидания Агнеш подбадривала мужа, укрепляла в нем веру и силы.
— Я буду ждать тебя… — и они простились.
В тюрьме Комор узнал, что их предал один провокатор, которого он считал своим товарищем. Это потрясло его. Разочарование причиняло страшную боль. И только Агнеш, ее ободряющим словам, обнадеживающим письмам он обязан тем, что выстоял тогда. Ей удалось переслать Миклошу тетрадку, и он исписал ее стихами. Эти нехитрые стихи, не претендующие на художественную зрелость, были дороги ему. На первой странице тетради он написал:
«Мои стихи принадлежат лишь ей одной.
Она зажгла во мне огонь сердечный
И даже здесь, в тюрьме и мрачной и сырой,
Вселила веру в жизнь и человечность».
Агнеш радовалась, зная, что эти строки посвящены ей. После освобождения из тюрьмы опять несколько коротких месяцев вместе, а затем штрафная рота. Об этом времени страшно и вспоминать.
После отступления от Дона он услышал, что Агнеш как коммунистка вместе с семьей попала в концентрационный лагерь.
В мае сорок пятого года они опять встретились, приехав домой почти одновременно. Агнеш вернулась одна. Отец и мать погибли. У него тоже никого не осталось…
Началась новая жизнь, теперь уже с надеждой на лучшее будущее. Но виделись опять очень редко. Он стал военным, принимал участие в организации новой армии. Когда родился ребенок, Агнеш думала, что это поможет ей создать семью, чаще быть вместе, втроем.
— Придет такое время, — говорил он жене. — Теперь уж скоро…
Проходили годы, ребенок подрастал, Агнеш по-прежнему ждала. Потом они примирились с тем, что хоть субботний вечер принадлежал только им троим.
О, эти незабываемые субботние вечера! Священные праздники маленькой семьи. Пора осуществления надежд, желаний, грез. И настоящего счастья. Однажды Агнеш с грустной улыбкой сказала:
— Для меня год состоит только из пятидесяти, двух дней. Из пятидесяти двух праздничных суббот.
Они были счастливы, так как верили, что когда-нибудь и у них год будет состоять из трехсот шестидесяти пяти дней, каждый вечер будет принадлежать им.
В ее любви он всегда находил что-то новое, неизведанное. Соскучившись в долгой разлуке, в субботу она изливала всю свою девичью нежность, окружала его трогательной лаской. В ту пору Агнеш была лектором в партийной школе. Затем, в 1949 году, произошло ужасное… «Я никогда не забуду то туманное сентябрьское утро. Солнце жадно поглощало осенний туман. Агнеш собиралась идти в ЦК партии. И я, против обыкновения, в то утро взял ее с собой. Остановив машину, крепко-крепко поцеловал. Агнеш с удивлением посмотрела на меня, не понимая, чем вызвано это неожиданное проявление чувств. Тогда нам и в голову не могло прийти, что многие годы этот поцелуй будет нам обоим придавать силы, останется счастливым воспоминанием, которые мы пронесем через горе, что этот поцелуй всегда будет гореть у нас на губах… Агнеш вышла из машины, перешла мостовую. На ее пепельных волосах сверкнуло солнце. Она оглянулась, помахала на прощание рукой и вошла в ворота».
Такой осталась в его памяти русая стройная двадцативосьмилетняя жена. Затем четыре суровых года, наполненных болью, унижениями, мучениями, терзаниями. Четыре года испытания сил, верности идеям. Ему уже приходилось сидеть в тюрьме, но тогда было легче — ведь тогда он был осужден враждебным классом и мог бороться оружием коммунистов. Там приходилось иметь дело с классовым врагом, бороться против которого он считал своим долгом. Тогда было делом чести организовываться, объявлять голодные забастовки… Но в тюрьме пролетарского государства коммунист, невинно осужденный в результате дьявольской ошибки, не мог бороться. Революционное сознание вырвало из его рук оружие…