Но и у нее нашлись слабые места.
Я понял, что Элена — замкнутый человек, буквально ненавидящий пускать других в свое личное пространство. Хотя поначалу казалось, что все наоборот. Она так легко распахнула передо мной двери своего дома, продемонстрировав странное покровительство. Но это была иллюзия. О том, что происходит у Элены внутри, можно было понять, лишь глядя на ее картины, потому что в творчестве не получается лгать: это самое интимное откровение. И, анализируя ее злость, оттого что я вынудил рассказать что-то о себе, манеру ускользать от личных вопросов, ее страшные и прекрасные картины, я открывал какую-то правду о ней.
Элена была мрачным, сосредоточенным на своих переживаниях человеком. К тому же могла быть по-настоящему жестокой — подсказывало мое шестое чувство, хотя явных признаков пока не было. Я никогда не видел, чтобы она кого-то оскорбляла или унижала. Но через ее воздушный, почти добродушный сарказм проскальзывало что-то вроде лезвия. И она знала, что может вонзить его в любого, но хорошо себя контролировала.
А еще лучше человека раскрывает поцелуй. Мне было достаточно одного прикосновения к ее губам, чтобы понять, что Элена прекрасно управляет своими эмоциями и может рассчитывать их дозировку.
Но она была первым человеком, который меня понял.
В среду я забил на уроки и помчался с утра пораньше к ней домой. Не знаю, на что я рассчитывал. Ворваться к ней в квартиру и попросить расставить все точки над «и»? Что она мне скажет?
Дорога была знакома, как свои пять пальцев, и ноги несли меня на автомате сквозь противный морозный туман. Я не думал, что ее могло не быть дома. Когда впадаешь в одержимость, никогда не принимаешь условия реального мира. Поэтому я в итоге напоролся на захлопнутую дверь. Я звонил в течение десяти минут, но вокруг царила особая тишина, которая говорила об отсутствии жизни. Я присел на ступени, раздумывая, где она может быть.
Я действительно почти ничего не знал даже о том, как она живет, кроме субботних дней. Она работала дома, но помимо этого у нее были театр, музей и еще бог знает что. Я торчал под ее порогом минут сорок, не зная, куда податься.
И решил сходить в музей. В конце концов, из всех проектов этот должен быть представлен буквально на днях.
Музей находился от ее дома в получасе ходьбы. Всю дорогу я спрашивал, что со мной происходит. Я не узнавал себя. Никогда не чувствовал себя настолько неуверенно и при этом парадоксально решительно.
Здание проступало как проявляющаяся фотография. Часть за частью музей выныривал из тумана, оставаясь вне досягаемости. Он походил на мираж, до которого никогда не доберешься. Дорога казалась мне бесконечной.
Но вот я оказался в уже знакомом зале, который преобразился до неузнаваемости. Большая часть инсталляций была завершена, и некоторые из них горели неоновым светом, выглядя причудливо и странно. Художники сновали туда-сюда, перебрасываясь репликами. Все выглядели страшно занятыми. Но Элены не было. Один из них, обмотанный длинным проводом, заметил меня, притормозил и сказал:
— А, это ты, здоро́во.
— Привет. Не знаешь, Элена тут?
— Да, — вдруг обрадовал он меня, — она сейчас в кафе.
Я сорвался с места и помчался назад, в старое крыло. Уже сквозь стеклянные стены я увидел ее. Элена сидела у окна, помешивая ложечкой в чашке. Ее взгляд блуждал в окне, и она казалась отстраненной. Я замер, прежде чем войти. Просто хотелось впитать в себя ее образ: только в одиночестве, когда люди думают, что их никто не видит, они по-настоящему бывают самими собой.
Но она меня заметила, и было уже глупо торчать за стеной и пялиться на нее. Я вошел и присел напротив, а она смотрела на меня с непривычным холодом.
— Неожиданно, — заметила она.
— Хотел тебя увидеть.
По бледным губам пробежала машинальная улыбка, но тут же пропала.
— Как… дела?
— Хорошо. Ты разве не должен быть в школе?
Я закатил глаза.
— Только не веди себя как моя мама.
— Верно, — усмехнулась она. — Я не твоя мама.
— Возьму себе попить.
Я подошел к стойке и сказал:
— Можно просто кофе, без молока, но с сахаром?
Бармен кивнул, и тут я почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Я обернулся, зная, что этот человек ждет меня. Иногда просто чувствуешь такие вещи.
Дальше… наверное, пол ушел у меня из-под ног на секунду, как если бы я увидел привидение.
Там стояла Алина. Рыжие волосы разбросаны по плечам, они стали такими длинными… На ней было черное, наглухо застегнутое пальто, придававшее ей строгий, почти трагичный облик. Она слабо улыбалась, но в глазах застыл легкий страх.
— Привет, — ошалело выдавил я.
Может, надо было ее обнять? Но я застыл как идиот, не в силах пошевелиться и сделать что-то. В конце концов, мы не были чужими. Но сейчас, видя ее перед собой, я чувствовал только ступор, словно она стала не вовремя ожившим сновидением.
«Эй, увидимся во снах…»
Я просто не знал, что мне в данный момент делать: с собой и с ней.
— Привет, — сказала она слегка охрипшим голосом.
В ее глазах дрожали миллионы бликов, и раньше я всегда спрашивал, можно ли их сосчитать. Я вдруг отметил ее бледность и выцветшую улыбку. А еще она повзрослела. Она стала очень красивой девушкой.
— И давно ты тут? В смысле в городе? — лишь удалось спросить мне.
— Вчера прилетела, — ответила она, продолжая смотреть на меня во все глаза. — Я хотела прийти к тебе в школу, но вдруг… увидела тебя идущим по улице в противоположном направлении и пошла следом. Ты, как всегда, очень быстро ходишь.
И она немного неестественно рассмеялась.
Алина стала какой-то другой. Между нами пролегло чуть больше полугода, но они преобразили ее не только внешне. По тому, как она говорила, смеялась, смотрела, я вдруг почувствовал, что она сломлена где-то внутри. Или же это я был другим… Кто-то из нас определенно сильно изменился, и мы больше не совпадали.
Я получил свой кофе и вспомнил, что пришел сюда из-за совсем другого человека. Взгляд плавно переместился за спину Алины. Элена откинулась на спинку стула и уже давно наблюдала за нами с непонятной усмешкой. В ее глазах вдруг появилось темное, приглушенное любопытство. Она была единственной, кто понимал, что происходит, лучше нас обоих.
— Ты — и в музее? Так чудно́, — продолжала Алина, как всегда демонстрируя свою способность говорить за двоих. — Это непохоже на тебя, Сергей. Что ты тут делаешь? Вообще, мне кажется, странно, что я на тебя наткнулась именно тогда, когда захотела найти…
Она поймала мой взор, сфокусировавшийся на Элене за ее спиной, и обернулась.
— Кто это? — вдруг спросила она и с тревогой взглянула на меня.
Вообще-то, там еще сидело двое мужчин, но каким-то чутьем, возможно, женской интуицией, она поняла, что я смотрю именно на Элену.
— Это моя… подруга. То есть друг, — сбивчиво пояснил я. — Она художница и работает тут.
Элена плавно поднялась и без лишних слов вышла из зала. Всем своим видом она сообщала, что оставляет нас вдвоем, ведь нам нужно поговорить.
Я перевел взгляд обратно на Алину. Она продолжала улыбаться немного потерянно и несмело.
— Давай сядем. Ты надолго?
— Нет, — ответила она, перекидывая волосы на левое плечо. — На неделю. Папе нужно было кое-что уладить тут по прежней работе, и я напросилась с ним. Угадай почему.
Мы взглянули друг на друга и одновременно улыбнулись — правда, не очень счастливо. Словно в этой фразе мы, вдруг так неуклюже столкнувшиеся в этом месте, наконец-то вспомнили о том, что нас связало когда-то весной.
— Как Гонконг?
— Уродский город. Одни стекляшки, куча народа, все чужое… — выпалила она, на мгновение превратившись в ту, которую я знал.
Я внимательно разглядывал ее, стараясь тем самым осмыслить ее неожиданное появление. Но больше ничего не чувствовал, только какое-то остаточное смущение.
Неужели все умерло?
О ней нельзя было сказать того же. Мне хотелось спросить ее: «Зачем ты меня искала? Зачем вообще приехала? Что ты надеялась найти? Не умеешь ты прощаться, Алина. Не ври».
— И почему ты в музее? — продолжила она расспросы.
— Я помогаю Элене.
— Это она — Элена?
— Да. Она курирует выставку, и я… болтаюсь иногда рядом. Вообще она учит меня рисовать.
— Ого, сколько поменялось-то, — пробормотала она, — и с каких пор ты учишься рисовать?
— Да с недавних. Просто… надо же что-то делать, в принципе. Почему бы не рисовать?
Ее взгляд прошелся по моему лицу и остановился на пирсинге. Рука дернулась, но я увидел, что она подавила это непроизвольное желание по привычке дотронуться до моего шрама.
— Ты закрыл его… — пробормотала она с легким разочарованием.
— Он мне никогда не нравился.
— Но он нравился мне.
Я промолчал. Кофе остыл, да мне уже и не хотелось его пить. Мы сидели, глядя в разные стороны, а между нами повисло непонятное молчание. Я заметил, что глаза Алины наполняются слезами. Хотелось утешить ее, но как можно было это сделать, не выходя за границы наших новых ролей?
— Ты плачешь?
— Немного.
— Не надо.
— Просто… — она перевела на меня свой взгляд, в котором слезы парадоксально уживались с необъяснимой лучистостью, — не так я себе все это представляла.
— А как? — Тут я почувствовал, что надо внести определенные коррективы в тот кусок реальности, который Алина упорно игнорировала. — Чего ты ожидала? Что я буду все такой же? Что буду ждать тебя, зная, что надежды на твое возвращение нет?
— Что ты. Я же не совсем дура, — вдруг спокойно сказала она. — Но я думала, тебе захочется тоже… воскресить… не знаю… то, что было. Пусть и на мгновение. Для меня это имело значение.
— Как и для меня. Но в этом больше нет смысла. Потом ты опять уедешь, а я что? Должен ждать случайных визитов?
— Да, я эгоистка, — эхом отозвалась она.
— Нет, тебя нельзя упрекнуть, только твоего отца, который властный эгоист и перевозит семью как мебель.