Дежурный врач в травмпункте был свободен и занялся моей бровью. Не обошлось без тупых шуточек вроде «жить будет». Иногда от злости и скверного чувства юмора я думал, что было бы забавно помереть сразу же после таких слов. Но после самоубийства Саши шутить про смерть стало вообще несмешно.
Бровь надо было зашить. Там располосовали почти до виска.
— Заявление подавать будете? — равнодушно осведомился доктор, занимаясь моей раной.
— Нет, — хором ответили мы с мамой.
Он лишь зевнул и стал зашивать. Я ничего не чувствовал. Скорее всего, из-за наркоза. Но и кончиков пальцев я тоже не ощущал. Напала страшная апатия.
Через час мы уехали домой на очередном случайном такси. И все началось по новой. Мама рывком сдернула с меня куртку и засунула ее в шкаф, который заколыхался от того, с какой силой она закрыла дверцу.
— И о чем ты только думал?! — Мышцы ее лица казались неподвижными, но в глазах и голосе плескалась ярость с какой-то плохо скрываемой обидой.
— Я говорил тебе.
— И что с того?
Она гремела посудой на кухне, делая нам обоим чай.
Я безучастно следил за ее резкими движениями, слушая, как она громыхала чайником, а чашки жалобно стукались друг о друга. Лоб начинал оживать и ныть. Я не боялся физической боли. С ней можно сладить, если отключиться. Иногда, как бы странно это ни звучало, я мог покидать свое тело. Я отправлял себя куда-то глубоко внутрь, в самое безопасное место на земле, которое находилось во мне. Там было спокойно и хранилось все самое настоящее, искреннее. То, что нужно спрятать, прежде чем это уничтожат другие.
Но сейчас приходилось быть здесь. Я слегка поморщился от всего происходящего. Ее лицо тоже дрогнуло.
— Тебя кто-то заставлял идти туда и бить морду кому ни попадя?!
Возникла пауза, во время которой я почувствовал, что сейчас уже можно высказать и мою точку зрения.
— Они же издевались над ним. Ни во что не ставили. И тут этот парад лицемерия! Каждый считает своим долгом уронить скупую слезу. Всем-то он дорог. Знаешь, что хуже всего? Притворство. Уважение после смерти. А при жизни они с ним как с дерьмом обращались. Повесился, так сразу заслужил вечер памяти!
— С чего ты взял? Может, они были искренними.
— Ты их не знаешь.
— Я работаю с отцом Яна. Мне кажется, они все обычные ребята, это ты весь утыкан колючками, тебе нужно возразить каждому встречному. Ты совершенно не умеешь общаться с людьми.
— Почему ты всегда защищаешь тех, на чьей стороне правила приличия? Как можно так зависеть от чужого мнения?
— И когда уже твой подростковый возраст кончится?! — с раздражением воскликнула она.
Чай был разлит по чашкам, но к нему никто не притронулся.
Над глазом все болело, и я чувствовал себя измученным как никогда. Меня вдруг охватило отчаяние, которое возникло во мне в тот момент, когда я покинул квартиру Саши в день его самоубийства. Оно рассекало все нервы и спрашивало меня страшным, бесполым голосом: «А что если ничего не выйдет?».
Что если я никогда не смогу выбраться из своей бесконечной меланхолии, комы длиною в несколько пустых тревожных лет?
Что если день, когда все изменится, никогда не наступит?
Раньше я говорил себе: надо просто перетерпеть этот дурацкий период, и потом будет легче. Мне казалось, что с возрастом я стану счастливее. Я был слишком стар для своих лет. У меня не получалось веселиться, и легче было быть серьезным, чем беззаботным.
Потому что у меня были заботы.
Но теперь опять появилось ощущение, что я совсем заплутал, что все координаты, которые я сам себе выстроил, сбились и я что-то делаю неправильно. Все глубже ухожу в лабиринт самокопания и все меньше чувствую мир и других людей.
А если я никогда не вернусь?
И самое безопасное место, которое где-то в моей душе, на самом деле — тюрьма?
— Все дети как дети… А ты вечно дерешься, оскорбляешь учителей, учишь всех жить… Почему бы не быть как все? Просто живи и радуйся, — приглушенно звучало вокруг меня.
— А ты радуешься?
Судя по ее лицу и такому же сосредоточенному на себе и своих переживаниях образу жизни, она не следовала этому простому кредо.
— И почему ты постоянно все спихиваешь на мой возраст?
Я мрачно разглядывал ее со своего места. Устало подняв на меня абсолютно черные глаза, она бросила:
— Потому что раньше ты таким не был. В детстве ты был совсем другим: ласковым, сговорчивым… А сейчас испортился. То ли эта школа, то ли еще что…
Я невольно усмехнулся и поинтересовался:
— В детстве? И когда же это?
— В пять лет, например, мы с тобой жили душа в душу.
Я не выдержал и расхохотался.
— В пять лет? Мам, ты еще вспомни, что я в утробе делал! И ты думаешь, что я тогда был настоящим, да? А ты не думала, что тогда я был маленьким и ничего не знал? Ты не думала, что настоящий я сейчас? И легче сказать, что я испортился, чем принимать меня таким, какой я есть!
— Не ори, я тоже могу орать! Ты ни о ком, кроме себя, не думаешь! Я иду спать. Может, получится хоть пару часов.
Она стремительно выскочила из кухни, но задержалась на пороге. Пораженно взглянув на меня, мама вопросила:
— И в кого ты такой пошел?
— В тебя, — лишь ответил я и тоже ушел к себе.
9
Эту историю как-то замяли. Я почему-то думал, вызовут полицию или родители Кирилла придут к нам и начнут требовать какую-нибудь компенсацию. Возможно, даже попытаются пристроить меня в колонию для несовершеннолетних. Но, как ни странно, дальше этого сборища история не пошла. Кто-то из них, конечно, позвонил моей матери еще тогда, иначе как бы она узнала.
И все пошло как обычно, за исключением того, что я нажил себе несколько страшных врагов. Их ненависть чувствовалась кожей. Уже переступив порог школы, я увидел этих громил из футбольной команды, а потом наткнулся и на подбитый глаз Кирилла. Остальные таращились на меня с затаенным недружелюбием и старались обходить стороной. Похоже, все стали считать меня психом. Но я знал, что значит их молчание.
Все счеты будут сведены в итоге между собой. Так работал наш мир.
Один только Ян спокойно и довольно поприветствовал меня, выполняя свою традиционную роль почтового голубя. Ему очень шло быть информатором, к тому же это давало определенную свободу действий. Он мог общаться с кем угодно, быть в курсе всех новостей, и одновременно никто не думал его бортануть. Как если бы он выполнял естественные для него функции. Но я всегда знал, кем был Ян на самом деле. У него не было никаких принципов, он просто искал выгоду.
— Ну ты даешь, — тихо присвистнул он.
Мы столкнулись в туалете. Я мыл руки, а он стоял у окна и, как обычно, разглядывал меня с этим выражением особого интереса на лице. Недоуменно покосившись на его долговязую фигуру, я задался про себя вопросом: что ему постоянно нужно от меня?
— Ты — странный человек, Сергей. Не дурак. Совсем не дурак. Но ведешь себя как изгой. Между прочим, до недавнего времени ты имел все шансы заобщаться с нормальными людьми.
— Тебе что-то нужно?
— Посмотри на себя, — вкрадчиво продолжил Ян, и я невольно перевел взгляд на свое отражение. — Ты вроде постоянно тыкаешь нам, что внешний вид для нас — все. Атрибутика, мол, понты… Такой тонкий, блин, анализ. А сам… ты сам разве не стараешься подчеркнуть этим свою… индивидуальность?
На меня глядел бледный парень с парой крупных ссадин на лице, зашитой бровью и обветренными губами. Глаза были матовыми и непроницаемыми, а из-за впалых скул я казался голодным и злым.
— Носишь только черное, ходишь с подчеркнутой резкостью. Твой плеер забит адским металлом, и, спорим, ты хочешь себе татуху с черепом. Ты и так пугаешь людей. Если мы выглядим как понторезы, то ты — как конченый дебил. Тебе только осталось приклеить на лоб перечеркнутый знак «Стоп!».
Я повернулся и равнодушно оглядел Яна с головы до ног. Он был высоким, тощим, с торчащими кривоватыми ушами. Очень плохая, жирная кожа, она блестела даже в темноте. Рыжеватый ежик он пытался уложить в какое-то подобие прически, но выглядел как большинство парней в нашей школе, злоупотребляющих гелем для волос.
— Почему ты постоянно на меня смотришь? — спросил я. — Я замечаю твое внимание ко мне везде. Тебе хочется поговорить со мной.
— И что с того? Я люблю общаться с разными людьми, — не понял он.
— Но тебе нравится говорить со мной. Потому что ты чувствуешь во мне равного по интеллекту.
По его лицу пробежала молния растерянности, но Ян быстро вернул себе свой привычный саркастичный вид.
— Ну я же сказал, что ты не дурак. Эй, Серый, я хочу помочь тебе, правда. Я вижу, что ты мог бы быть другим. Не как Саша.
Его имя прозвучало как скрытый намек.
— Я с собой как-нибудь сживусь, спасибо.
— Подожди.
Я замер. Полуденный свет плескался на белом кафеле, и от этого в туалете все словно переливалось.
— Это правда, что все говорят?
— Что именно? — Терпение уже кончалось, но Ян словно не замечал моего раздражения.
— Что несколько лет назад тебя чуть не исключили? Что ты парня одного чуть до смерти не забил?
Я скользнул по нему равнодушным взглядом, а Ян выглядел даже слегка взволнованным: рот был приоткрыт, а в глазах что-то сверкало.
— Отвали от меня, Ян.
10
Когда мне было двенадцать, я действительно очень сильно избил одного знакомого. Тогда вещи воспринимались острее и любой поступок казался фатальным. Я жил в мире необратимых явлений, где все случалось раз и навсегда.
Мне никогда не хотелось причинять людям боль. Но в критические моменты я чувствовал необходимость врезать. Мне казалось, что удар по морде — это самое емкое объяснение, когда слова кончаются.
Это была дурацкая история о предательстве. Для меня многое значат отношения с другими людьми, если они все-таки задерживаются в моей жизни. Потому что их всегда мало.
С тем парнем, мне казалось, нам удалось подружиться. У нас были общие интересы, еще что-то…