Дети снашивали платья безумно скоро. Чулки дырявились, панталоны просвечивали, на юбках появлялась бахрома. И вернувшись с рынка, Варвара Сергеевна садилась у окна, у своего рабочего столика с бисером, вышитыми вставками под стеклом и с откидной бархатной подушечкой для иголок или у швейной машинки, и шила, и штопала до сумерек. У ее ног лежала и спала Дамка, ходившая с нею, на окне прыгали чижик и снегири, кот рядом в кресле пел какую-то уютную песню. Маленькие руки, про которые, когда она была девушкой и жила во дворце, "при дворе", говорили, что они созданы для поцелуев, быстро водили иглой или спицами и чинили изъяны Andre, Ипполитова, Липочкина, Лизиного, Фединого и Мишиного платья и белья. Черные штаны на ее коленях сменяли коричневые юбки, белые панталоны, пестрые чулки…
Смеркалось. Жаль было зажигать лампы. Керосин, хоть и дешев, да слишком много его шло. Вечером у каждого на столе горела своя кумберговская лампа, и, согнувшись над книгами, все сидели и учились. Много шло керосина на детские лампы.
Варвара Сергеевна вставала от работы и шла в гостиную. Мягкие зимние сумерки тихо густели по углам. Висел над диваном в золотой раме портрет Государя Николая Павловича — кумира ее детства. А над бронзовыми часами, подарком богатой тетки, в овальной золотой раме — раскрашенная литография на камне дациаровского издания — портрет принцессы Дагмиры, нынешней императрицы.
За стеною фикусов, азалий, муз и рододендронов мутны были окна. Тихо шагая стоптанными домашними туфлями без каблуков, ходила, взад и вперед по залу Варвара Сергеевна, и за нею покорно ходила ее Дамка.
Варвара Сергеевна вспоминала дни детства и юности. Она не училась так много, как ее дети… А как много знала… Она успевала заниматься музыкой, пела, танцевала. Ах, как она танцевала!.. Ее считали самой грациозной девушкой из всех дочерей служащих при дворе. Она помнит громадные залы с блестящими паркетными полами, с большими картинами в широких золотых рамах по стенам, с расписными потолками. "Рождение земли"… Сплетение женских тел, амуров, роз, незабудок и темных фавнов с трубами, и синева неба…
Парады, сцены битв. И опять обнаженные бело-розовые тела и цветы, цветы…
— Век был другой, — шепчет Варвара Сергеевна и останавливается у окна. Она не видит сумрачного петербургского неба и унылого двора, колодцем уходящего вниз. — Теперь художники пишут арестантский вагон и стаю голубей подле, слезы вдовы, пьяных запасных, которых насильно тащат по вагонам на войну, самоубийство юноши…
— Тогда?..
— Вспомнила… Ах, что это были за волшебные минуты!..
Зимний день клубится густыми туманами между деревьев Летнего сада. По дорожкам проложена широкая деревянная панель, усыпанная красным песком, а кругом глубокий, рыхлый, белый снег. Так славно пахнет зимою. Она, Зизи Голицына, Витя Гарновский, Сандрик Петере, Оля и Маня Шнейдер, идут по доскам по главной аллее. Позади идут их гувернантки. Она, Варя Баланина, белая, в белой шапочке, шубке горностаевого меха, с маленькой муфточкой, в белых толстых шерстяных чулках и калошах, идет с края… И видит «его»… Он идет на прогулку со своею большою собакою, Милордом… Молодой Император… Красавец… Полубог… И вся детвора, смеясь и волнуясь, толпою вваливается в снег и выстраивается вдоль досок: два пальчика правой руки у лба, "во фронт"… Румяные щеки таят улыбку, синие, серые, карие глазки серьезны…
Милорд кидается к ним. Он их знает. Играет с ними. Валит кого-либо в снег. Ни страха, ни визга, ни смеха… Нельзя. «Он» подходит.
— Простудишься, Варя!.. Я вам не позволяю в снег ходить…
Берет шаловливо за уши. Выводит на доски.
— Какие непослушные! Он всех знал по именам. Тогда была красота…
Варвара Сергеевна тяжело вздохнула. Тихо отходит красота прошлого от людей и занимает ее место проза жизни. — Но почему?.. Почему?
Дамка кинулась в прихожую. Это значило, что Федя показался на дворе. Варвара Сергеевна пошла, выпустила ее на лестницу и, стоя у двери, слушала ее радостный лай и визг и голос Феди.
Потом ожидание Михаила Павловича, обед, разливание супа, раскладывание каждому любимых кусков.
— Мама, мне крылышко!
— Мама, я не хочу ножку!
— Но дети, вы же знаете, что у курицы всего два крыла. Старание быть справедливой. Себя забывала. Самой некогда было есть…
Вечер… Иногда удавалось уйти в гостиную и забыться за старой музыкой Глюка, за вальсами Шопена и Годфрея.
Но чаще по вечерам шли уроки. То Липочка сидела у рояля, била нудные гаммы, и раздавался жесткий, деревянный счет Suzanne.
— И раз, и два, и три, четыре, смотрите на ноты, мягче мизинным пальцем…
То приходил Федя и говорил: "Мама, спроси меня из истории". Глядя в учебник Беллярминова, Варвара Сергеевна старалась слушать про Кира, царя Персидского и не слушала, а считала в уме: "две пары рябчиков по 60 копеек — рубль двадцать, пять фунтов брусники по четыре — двадцать… Должно было остаться пять, а в кошельке только зелененькая… Что же я еще покупала? У Феди опять колени просвечивают. Придется завтра дать новые, а эти подштопать".
— Мама, ты совсем меня не слушаешь. А меня завтра вызовут! — капризно говорил Федя.
Когда приходили гости, играли в карты. В винт или безик. Разговор увядал за скучными расчетами. Михаил Павлович сердился на партнеров. Вдруг вспыхивал разговор, казался интересным и сразу увядал оттого, что кто-нибудь говорил "игра в червях", и опять все погружалось в сонливую тишину карточных расчетов, и, казалось, люди тупели за картами.
Не оттого ли уходила красота из мира и люди становились беднее и скучнее, что простой народ тихо, но верно спивался, а образованные люди сушили свои мозги картами?
Усталая, разбитая, шла Варвара Сергеевна в спальню, раздевалась и под непрерывный шепот девочек клала широкие кресты, кланялась в землю и молилась… Ей становилось легко. Бремя забот уходило, забывались рубли и копейки, из которых складывались рубли. Она молилась о том, чтобы дети хорошо учились, чтобы они были верующими, честными людьми, чтобы любили Родину и Государя и были здоровы. Им сказать, им внушить эту любовь она не смела. Боялась, что ее засмеют и поругают самое святое в ее сердце. И она молила Бога: "Вразуми, научи, просвети!"
И светлою радостью была церковь.
Любила она тихие великолепные службы, когда долго читает дьячок и слышатся отдельные его возгласы на полупонятном, но родном с детства и таком прекрасном славянском языке. И читает все такие хорошие, кроткие вещи. Под его воркующую скороговорку плывут тихие мысли и встают картины какой-то иной жизни.
Вдруг резко прозвучат слова "верблюдов же тысяча!"
В сумраке храма мерещатся знойная пустыня и стадо верблюдов, и все в каком-то благостном трепетании, в четком, особом свете, как на гравюрах Дорэ…
Потом выйдет священник, темный, в одной епитрахили, и раздумчиво и сокрушенно начнет читать задушевную молитву Ефрема Сирина.
— Господи и Владыка живота моего…
Любила она желтую игру огоньков свечей в косых лучах зимнего солнца, возле золота икон, святые ризы с золотыми крестами и гремящие напевы большого гимназического хора, от которых звенели стеклянные подвески на бронзовой люстре.
"Яко до Царя всех подымем, ангельскими невидимо доруносима чинми".
И порхало в воздухе неизъяснимо чудное «аллилуйя», и стучалось в сердце, точно ангелы бились крыльями в темницу души и звали ее к Богу.
— Ах, — думала она, — все хорошо! Все под Богом.
Не видела тогда тяжести жизни, не знала скуки ее обыденщины, потому что вся была пропитана глубокою, святою верою в Господа Иисуса Христа и не сомневалась, не задумывалась ни о чем.
Знала — будет после смерти суд справедливый, Божий. Готовилась ответить на суде по совести и предстать к Господу очищенной от земных грехов.
И мысль о смерти была не страшна ей. Сама не зная того, в своей душе она хранила красоту…
Варвара Сергеевна, усевшись в кресле, в углу гостиной, совсем ушла в свои думы и воспоминания. Она забыла, где она, и не сразу поняла, в чем дело, когда Федя ей прокричал, что карета приехала.
Завтракали всухомятку, без скатерти и тарелок, с одним общим ножом. Варвара Сергеевна, няня Клуша и тетя Катя присаживались на дорогу, заставляли присаживаться детей, сердились, что они не слушались. Девочки присели со снисходительным видом, не скрывая улыбок, Федя покорно сел, Миша протестовал. Крестились по углам. Наконец стали рассаживаться в четырехместное ландо.
Липочка и Лиза заявили, что они не могут ехать спиною к лошадям: их укачивает. Они сели с тетей Катей на заднюю скамейку, Варвара Сергеевна, Миша и няня Клуша — спереди. Федя забрался на козлы. Маркиза Карабаса оставили в ногах у Варвары Сергеевны, и она взяла его под свое покровительство.
— Мама, — нагибаясь с козел, говорил Федя, — смотри, чтобы девчонки не мучили и не толкали Карабаса. Он и так волнуется.
— Ты ему валерьяновых капель дай, — сказала Липочка.
— Тебе смешки, а ты подумай, что он переживает. Дворник, замыкавший квартиру на ключ, подошел к коляске и, сняв картуз с головы, слушал Варвару Сергеевну.
— Ты, Семен, заглядывай, пожалуйста, на квартиру. Как бы воры не забрались, — говорила Варвара Сергеевна.
— Оборони Бог. Вот как дом стоит, никогда мы про воров не слыхали.
— А ремонт на лестнице делать будут, смотрите, мастеровой народ ох какой!
— Да, маляры-то, барыня, нам, почитай, все известные. Что мы! Не русские, что ли? Не крещеные люди! Грех какой!..
— Ладно, Семен, а все поглядывай! Ну, трогай.
— Семен! — крикнул Федя. — Андрею и Якову поклонись.
За городом, у деревни Ручьи, купили у девочек, бежавших за коляской, букетики ландышей. Варвара Сергеевна спросила молока. Девчонка сбегала в избу и принесла холодный, покрытый капельками, помятый жестяной кувшин и стакан. Густое молоко медленно лилось из кувшина.
— Хочешь? — спросила Варвара Сергеевна у Феди, когда в коляске все напились.
— Не надо, мамочка… А впрочем, дай. Девчонка запросила за молоко двугривенный.