Юлия ждала его за павильоном.
— Ну… я не слыхала выстрела, — холодно сказала она… — Не нашел?
— Он идет сюда.
— Почему не стрелял?.. — настойчиво спросила Юлия.
— Юлия!..
— Почему не стрелял?.. А!.. Подлец!.. Мною воспользовался и размяк… слабая душонка! — дрожащим от ненависти голосом прошептала Юлия.
— Юлия… нервы… это минута… Пройдет… Он ничего не подозревает.
— Нервы!.. Девчонка!.. Дурак!.. Давай револьвер, — почти крикнула Юлия и схватила Ипполита за руку.
Ипполит неловко подал револьвер. Юлия спрятала его под мантилью.
— Застрелите меня… — бормотал Ипполит. — Я виноват… Но не могу в безоружного!.. Гадко!..
— Тебя самого бы стоило!.. Негодный мальчишка… Сопляк… — ругалась Юлия, быстро идя по дорожке. — Оставайтесь у павильона… О, гадость… И этого не умеют, — гневно прошептала она и вышла на освещенную луною аллею, по которой, беззаботно насвистывая, шел генерал.
Юлия решительно направилась ему навстречу. Ипполит видел, как она подала генералу руку, нагнулась к его уху, должно быть что-то шептала, взяла его под руку и опять заговорила ему на ухо. Генерал остановился, отшатнулся от нее, и в ту же секунду подле самого виска генерала метнулось яркое пламя, осветило зеленовато-бледное лицо с черными круглыми глазами, раздался выстрел такой громкий, что Ипполиту он показался громче пушечного. Ипполит бросился бежать и в несколько прыжков был у калитки.
Большой вороной рысак, запряженный в полуколяску, ожидал у калитки. Яркая луна синеватыми бликами лежала на его крупе и вдоль гладкой шеи. Блестели колеса и крылья, крытые черной лакированной кожей.
— А Юлия? — спросил кучер, натягивая вожжи.
— Сейчас… она… сейчас, — побелевшими, сухими губами пролепетал Ипполит.
XV
В саду над рекою лопались и вспыхивали, пламенея длинными хвостами, ракеты, рассыпались белыми, зелеными и красными огнями римские свечи. Слышен был треск фейерверка и гоготание толпы.
На глухой улице у калитки было тихо. Пахло белой акацией и водяною сыростью и казалось, что тут какой-то другой мир. Обрывками доносилась музыка. Играли польку, какую обыкновенно играют в цирках во время представления гимнастов. Ипполиту эта полька напоминала трапецию, людей, затянутых в трико с блестящими блестками у бедер, качающихся под самой крышей цирка. Смолкнет музыка. Наступит напряженная тишина, раздастся взволнованный голос: — "Prets?" — и в ответ решительный отклик: — "Allez!" (Готово?.. Пускай…)
Музыка смолкла. Зловещая роковая тишина нависла над парком… И потом вдруг раздались крики, гомон и топот толпы… Перестали лететь ракеты, и только заревом отражался в небе, освещая дальний берег реки, белый бенгальский огонь.
— Поймали, — проговорил кучер, трогая лошадь. — Надо утекать.
— Нет… Я не знаю… Как же… Я пойду узнать, в чем дело, — нерешительно бормотал Ипполит.
— Смотрите не попадитесь… Ваше дело… Помните: в 4 часа поезд… Я еду… Все кончено. Эх… Не сносила буйной головушки товарищ Юлия!
Лошадь влегла в хомут, напряглась и легко и плавно побежала по пыльной дороге. Покачнулась коляска, скрипнула, треснули колеса о попавшийся камень… Исчезла в лунной серебристой пыли, как сонное видение.
Точно, что толкнуло Ипполита… Он шел назад, к беседке, по той самой аллее, где встретил генерала. Никого… В соседней аллее проходили какие-то взволнованные люди.
Они спешили к выходу. У выхода черным морем волновалась толпа.
— Прямо в висок, — сказал кто-то.
— Убит?
— На месте. Даже следы ожога на волосах.
— Несчастный.
— А славный был человек… Доходчивый… До простого народа доступный.
— Лучше некуда… Ласковый… Бедняга! Слуга царев и погиб на своем посту!
— А ее схватили?
— Сейчас же… За нею давно следили. Было застрелиться хотела, да не дали. Поволокли в участок.
— И чего ей надо?
— Ты думаешь политическое убийство?
— Несомненно.
Ипполит шел, слушал, и внутренняя дрожь трясла его. О Юлии как-то не думал. Во вчерашнюю сумбурную ночь, когда лежал он с нею в постели, в нем произошел перелом и надрыв. Вся страстная, рабская, готовая на все любовь точно ушла из него. Богиня спустилась на землю и перестала быть богиней. Таинственная Юлия перестала быть таинственной. В ушах звучали слова: "Ты не думал, что я такая?.. Да… Не думал…"
Он проснулся часа в четыре утра. Он плохо спал. Косые лучи солнца чертили рисунок оконного переплета и древесных ветвей на белой, в маленьких сборках шторе. В комнате был утренний полумрак. Было душно. Непривычен был запах духов.
Рядом с его головою в копне пепельно-русых волос покоилось на подушке лицо Юлии. Оно было бледно, и голубые жилы на лбу резко выступали на белой коже. От длинных ресниц падали темные тени, мертвенно и недвижно.
Ипполит внимательно рассматривал Юлию. Он была, видимо, не молода… Морщинки лежали на лбу и у висков. Лицо было печально и сурово.
Юлия лежала тихо, точно мертвая. Невольно думал Ипполит, что смерть ходит за всеми нами. Сегодня губернатор, он, Юлия — все обречены. И было страшно. Быть в боевой дружине казалось ужасным… Хотелось быть героем, но убивать безоружного в западне было противно… Умереть был готов. Убивать не смел… Боялся… И когда вчера Юлия говорила ему, что надо убить генерала, он вдруг почувствовал, что никогда на это не решится. Но сказать об этом Юлии не мог. И ложь легла между ними. Он ненавидел за эту ложь и себя, и Юлию. Слишком велика была плата за миг любви. Слишком короток был этот миг.
Юлия проснулась. На глазах у Ипполита совершался утренний туалет женщины.
Юлия была высока ростом, у нее были длинные стройные ноги, полные, гибкие бедра, но Ипполит уже ничего не видел. Он с тоскою смотрел, как она двигалась по комнате, приводя свои волосы в порядок, мылась, терлась, шнуровала высокие ботинки, надевала юбки. Она была озабочена и не замечала Ипполита. Таинственные силы предвидения покинули ее. Ее движения были вялы. Лицо озабочено.
Неловко одевался Ипполит, стесняясь присутствием Юлии. Было стыдно перед прислугой и Шефкелями. Он казался себе физически ужасным. Зеркало отразило побледневшее лицо с синяками под глазами и покрасневший нос.
Они обменивались пустыми, ненужными словами.
После обеда Юлия стала серьезна. Она заперлась с Ипполитом у него в комнате, достала из мешочка маленький, аккуратно увязанный в клеенку сверток и, подавая его Ипполиту, сказала:
— Я оставлю это у Шефкеля… Это очень важно… Если это попадет в чужие руки — вся партия будет поймана… Мы не знаем, что будет… Удастся ли бежать, как мы полагаем… Мало ли что может случиться. Так вот, если бы я была схвачена, а тебе удалось бы уйти… Возьми сверток… До 1-го июня сохрани, а 1-го июня Бледный вернется в Петербург… Ему передай лично. У тебя могут быть обыски. К Бродовичам нельзя. Отдай своему брату Феде… Соня говорила: у него не тронут… Храни у него… Передай сам… Впрочем… Будем надеяться — я смогу сама… Но если что случится — сейчас же возьми у Шефкеля. К нему кинутся первому… Ипполит… К Феде. У юнкера не догадаются.
— Да, — кисло сказал Ипполит. — К Феде… Хорошо.
— И, пожалуйста, милый, не трусь!
— Юлия… А собственно за что?.. Почему? — начал было Ипполит, но не докончил.
— Милый мой… Запомни одно… Постановление комитета для нас — закон. Партийная дисциплина выше всего.
И Юлия снова тихим вкрадчивым шепотом говорила Ипполиту, как он должен подойти к губернатору и убить. Она вынула из барабана патроны и заставляла Ипполита взводить и спускать курок себе в висок. Становилась рядом с ним и изображала губернатора. И чем больше она это делала, тем более убеждался Ипполит, что он никогда не решится.
Что будет дальше, он не думал. — "Как-нибудь образуется. А может, и смогу! Как-нибудь…"
Теперь все кончено. Юлия схвачена… Ипполит шел по улицам и чувствовал, как опять открылся тот же сквознячок и гадким холодком пробегал по его телу. "А что, если выдаст?" Мучительно хотелось жить и быть свободным. Чувствовал себя одиноким и покинутым. От семьи он давно оторвался… "Разве они поймут все это?" — думал он о матери, братьях и сестре. Его переживания казались ему необычайно сложными и тонкими, и он думал, что он один сделал великое и глубокое открытие о женщинах, о любви, о разочаровании. Сони теперь боялся. Он понимал, что то, что случилось, навсегда лишило его того богатого мира, в котором жили Бродовичи.
Теперь ему надо куда-то бежать. Соня, Абрам, все, все будут его презирать, и ему нельзя их видеть. Липкий страх окутывал его. Боялся партийной мести за неисполнение приказа. Он слышал не раз, что такое партийная дисциплина.
Он подлежал ответу за то, что убил не он, рядовой дружинник, а Юлия, драгоценный работник партии. Он оглядывался на прошлое и думал: "Когда же я попал в партию? В какую партию?.. Каковы ее цели?.. Когда? Когда?.. Тогда, когда ходил к Бродовичам и изучал с Абрамом социальные вопросы и Абрам переводил ему Каутского и Маркса? Тогда, когда Соня протянула к нему белые, душистые руки и сказала: "Клянитесь!". Или тогда, когда он млел перед Юлией, допытывал ее, а она загадочно молчала.
Юлия была его. Он обладал ею. Их судьба неразрывно и крепко связала…
Как хотелось жить! Как хотелось, чтобы ничего этого не было. Опять сидеть у Бродовичей в углу, на почетном кресле, знать, что он «свой», слушать игру на арфе, споры о вечном мире на земле, о счастии народов, о благословенном труде, о правде, о свободе, о братстве, о равенстве!
Между ними легли труп убитого Юлией генерала и схваченная Юлия.
Все пропало… И все-таки мир казался прекрасным. Вспоминал о Лизе. "К ней, к ней, в деревню! У ней и оправдание, и смысл, и цель жизни!".
Ипполит вмешался в толпу, с толпою вышел из ворот сада и быстро пошел по деревянному тротуару к дому Шефкеля. План созрел в его голове. Прийти домой, переодеться в старое студенческое платье, забрать свои вещи, запрятать маленький пакет Юлии в свой чемодан и с ночным поездом ехать в Петербург. Шефкель знает, в чем дело. Он поможет ему. В Петербурге отдать пакет Феде, прожить до 1-го июня, снести пакет Бледному и в тот же день, никому не говоря, уехать к Лизе. С Лизой он обсудит, что ему делать. Никто так не поймет его, как Лиза.