вдруг тополевой почки. Дома темнели. В них гасли окно за окном. Все спешили к длинному, низкому, двухэтажному зданию гимназии, ярко горевшему огнями. От него неслись плавные, дребезжащие, призывные звуки церковного колокола.
Гимназия не походила на обычную будничную гимназию. В вестибюле, у дорических колонн, рядами были наставлены классные столы и парты и на них грудами были навалены пальто, мантильи, шубки, лежали фуражки, цилиндры, шапки, шарфы, платки и шали.
Классный надзиратель Семен Дорофеевич Иванов, по прозвищу «Козел», припомаженный, завитой, в новом синем вицмундире, с двумя рослыми восьмиклассниками отбирал церковные билеты, стоя у колонн.
Лестница обратилась в струящийся вверх поток, сверкающий яркими пятнами. Золото и серебро эполет, алые и розовые ленты, черные фраки, тугие, блестящие, длинные, белые манишки, белые, розовые, голубые, нежно-зеленые платья, яркие банты, и красивее всего блеск женских волос, девичьих кос, дамских причесок, сияние женских глаз, улыбок и непередаваемый воздушно-розовый цвет человеческих лиц, шей и плеч. И сквозь этот поток синими струйками с серебряными искрами пробивались, вереща, как воробьи, толкаясь под ногами, маленькие гимназисты, торопящиеся занять свои места впереди всех, за решеткой.
В высоком узком коридоре между классами было душно и чадно. Ярко горели по стенам керосиновые лампы с желтыми абажурами и бросками света заливали проходящих в церковь.
В освещенном горящими люстрами зале было, как на рауте. Барышни и кавалеры ходили взад и вперед шеренгами. Слышался смех, веселые голоса. Сестры товарищей, гимназистки соседней Мариинской гимназии, по-новому причесанные, с яркими бантами в волосах, в светлых платьях, с голыми шейками, казались Ипполиту новыми, незнакомыми, свежими, юными и прекрасными.
С розовых пальчиков были отмыты чернильные пятна. Бирюзовые и гранатовые колечки сверкали на них и вызывали у гимназистов ревнивые сомнения.
В физическом кабинете было тесно. В стороне от ковровой дорожки был поставлен стол и два гимназиста и один из учителей продавали там свечи.
Церковь, полная прихожан, тонула в тихом сумраке. Там было тихо. Бледный Лисенко с белыми волосами, худой, с выступающими лопатками на старом синем мундире, стоял у плащаницы и ровным голосом читал "над Христом". К плащанице, сладко пахнущей увядающими цветами и ладаном, непрерывным потоком шли прихожане. Они крестились, становились на колени на черных ступенях, ставили свечи и целовали плоско лежащее полотно, на котором был написан Христос. Потом отходили. Испуг и умиление были на их лицах.
Из темного алтаря слышались негромкие голоса священника и дьякона. Теплоухов, красный, потный, с улыбкой, застывшей на мягком лице, то и дело проталкивался к алтарю с большим подносом, уставленным просвирками.
Большой, шестидесятиголосый хор был разделен на две части и стоял по обоим клиросам. За одним, задумчиво заложив два пальца за борт жилета, стоял припомаженный Митька, за другим худощавый чернявый гимназист с лицом горничной — Вознесенский. Маленькие альты и дисканты окружали Митьку, как мелкие опенки в лесу старый пень.
Никто не шевелился. Говорили мало и то шепотом. Иногда кто-нибудь вдруг начнет торопливо креститься, положит шесть-семь крестов подряд и вдруг остановится и стоит, устремив глаза на алтарь.
Толстый, с большим висячим круглым животом, точно глобус на двух ножках, директор, «Ipse» (Сам (лат.)) Александр Иванович Чистяков, в сопровождении классного наставника Глазова проталкивался сквозь толпу гимназистов и стал впереди всех, у самого амвона.
Чистенький Молоков в щегольском мундирчике подменил блеклого Лисенко у плащаницы и волнующимся, спадающим голосом стал читать, бросая в душную тишину короткие фразы. У клироса колебались темно-синие хоругви: их вынимали из гнезд.
Барышня в розовом шелковом платье с кисейной отделкой вдруг побледнела, позеленела и как-то быстро опустилась на пол.
— Ах, дурно!.. Дурно!.. — зашептали кругом. Штатский, гимназист и дама понесли ее к выходу.
— Душно очень, — прошептала громко какая-то нарядная дама.
Директор сказал что-то Глазову, и тот пошел толкаться через толпу и открывать синие вентиляторы.
Как-то сразу в гробовой тишине отдернулась завеса, распахнулись Царские врата, из них вышел отец Михаил в новой, ярко блистающей ризе, за ним дьякон. Отец Михаил прошел чуть торопливой походкой к плащанице, легко поднял ее, благоговейно возложил на голову и ушел в алтарь.
По всей церкви прошел тихий шелест. Крестились. Кто-то вздохнул. Кто-то прошептал: "крестный ход". И толпа зашевелилась, открывая дорогу.
Из правых врат выступал высокий сильный Байков. Он обеими руками обжимал древко фонаря и шел торжественно счастливый. За ним показался большой, металлический, запрестольный крест, покачнулся справа налево и стал сходить по ступеням амвона. Низко нагнулись к нему малиновые хоругви, опускаясь под люстру.
И было что-то таинственно-чудесное, странно-волнующее в этом молчаливом движении крестного хода. Точно и правда, с тускло мерцающим в темных стеклах фонарем, с крестом и знаменами шли люди удостовериться — точно ли Христос воскрес, точно ли там, где еще третьего дня с плачем и воплями погребали Его, нет Его тела и сидит на разваленных камнях гробницы светлый Ангел в ослепительной небесной одежде?..
Трепетно порхая по белой пороховой нитке, со свечи на свечу побежало пламя по люстрам.
Точно светлый день наступал после сумрачной непогожей ночи.
В толпе начали зажигать свечи.
XII
Крестный ход возвращался. По коридору раздавался нестройный топот ног.
В большом зале разговоры, смешки и возгласы приветствий смолкли. Толпа гуляющих стеснилась к окнам.
Крестный ход входил из коридора и выстраивался: одна тройка налево, другая направо. И по залу становился ряд икон на серебряных и золоченых парчовых платках, озаренных свечами в подсвечниках.
Федя, красный, точно покрытый лаком, вспотевший от жары и волнения, счастливый, с сияющими глазами, держа обеими руками тяжелый образ в серебряном окладе, зашел направо и стал подле артоса. Забайкин и Виноградов, с умильными обезьяньими рожицами, со свечами в мельхиоровых подсвечниках в руках, установились подле него.
Малиновые, за ними синие бархатные, старые зеленые и совсем старые, помнящие первые дни гимназии, серебряные хоругви тихо колебались над головами.
Сквозь ряд сверкающих, блестящих отражениями огней икон, мимо хоругвей, быстро прошел отец Михаил. В его руке был крест. Перед крестом горели три свечи и к ним маленьким пучком были прикреплены белые ландыши, гиацинты и лилии. Свежие цветы робко жались к холодному металлу. Освещенные мотающимися языками пламени, они нежно сияли, подтверждая радость того, что свершилось. И веяло от них весной и чистою безгрешною прелестью.
Бледное лицо священника горело восторгом. Большие, запавшие от поста и утомления глаза излучали свет. Он точно узнал только что какую-то великую радость и спешил поделиться ею с миром.
Он ходил узнать, проверить… И узнал… И проверил… И уверовал… И то, что он узнал, было страшно и велико. Его взор скользил по всем и не видел никого… Но его видели все. И стихли праздные, светские, ни во что не верующие люди во фраках и мундирах, и загорелись глаза у Лизы, опиравшейся, как взрослая, на руку Ипполита.
Стало торжественно и благостно тихо в зале.
Не дышали… Тихо вздыхали…
Кроткая радость слетала невидимо и смягчала сердца, как солнце мягчит белый холодный снег… Ангелы веяли крыльями над людьми.
И радостно, вдохновенно, почти исступленно прокричал отец Михаил. Точно вызов делал духам Тьмы и ждал их ответа:
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази его!..
Точно ждали этого возгласа… Из противоположного угла зала ликующими, торжествующими победу, смеющимися, танцующими голосами ответил шестидесятиголосый хор: — Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав.
Еще по углам дрожали звонкие дисканты, гудели басы, отражаясь о стекла, и тихо звенела, найдя созвучную ноту, розетка на люстре… Отец Михаил еще восторженнее, точно обрадованный вестью, долетевшей до него в крылатых голосах небесного Лика, воскликнул:
— Яко исчезает дым, да исчезнут!
И как мотыльки на солнце над пестрым ковром лугов, цветным ковром вспорхнули звуки:
— Христос воскресе из мертвых!..
На Петропавловской крепости гулко ударила пушка, и задребезжали стекла в зале. В открытую форточку вместе с паром доносился гул города, а по небу, точно от звезд, плыли, ширясь в ночной синеве, величественные медные звоны. И уже не скрывали они своей радости, но били и заливались взволнованно и торопливо.
Снова сквозь благовест ударила пушка.
— Только подумать, — сказала мечтательно Лиза, сжимая горячей рукою руку Ипполита, — сейчас по всей России, от края и до края, гудят колокола, грохочут пушки и ликующее "Христос воскресе" раздается везде… везде!..
— Ну не совсем так, — отвечал вяло Ипполит. — Во Владивостоке, поди, давно все разошлись по домам и полегли спать, яркое солнце горит над Великим океаном. Не скоро еще оно докатится до нас… А в Калише еще только-только одеваются к заутрене и темны храмы…
Это ученое замечание холодком кольнуло Лизу. Она осторожно высвободила свою руку из его руки и, повернувшись к Липочке, сказала:
— Посмотри на Федю. Какая у него милая восторженная рожица! Вот он — верит… По-настоящему верит, что воскрес Христос. У него ни колебаний, ни сомнений… И смерти нет для него!..
— Оттого он ничего и не боится, — сказала Липочка, с умилением глядя на брата.
— Счастливый! — прошептала Лиза.
XIII
Федя стоял с самого края крестного хода, недалеко от священника. Детское лицо его было важно, густые брови хмурились. До него долетали обрывки радостных слов, волнующий напев. Он думал свои думы. Ему вспомнились рассказы няни Клуши, как радовался дьявол, узнав о смерти Христа, и мучились в аду грешники, преисполненные отчаяния. Федя видел этот ад. По рассказу няни Клуши, он находился глубоко под землей. Ну, Федя-то знал, что это не так. Он еще недавно прочел "Путешествие к центру земли" и знал, что дядюшка Лиденброк и его племянник Аксель никакого ада и никаких чертей там не нашли. Но Федя думал, что где-то есть такое место, где мучаются и метутся терзаемые отчаянием души умерших и ждут Христа. Няня рассказывала, как Христос спустился после смерти в ад, как испугался дьявол, как Христос разогнал всех его слуг и освободил страдающие души. "Ну, конечно, это было не так. Нянька глупая, необразованная, но, однако, что-то было". Федя чувствовал это «что-то», когда спускался по лестнице, шел по полутемному нижнему коридору, по малому залу, где на полу были расставлены тарелки с куличами, пасхами и яйцами, горели приклеенные к ним свечи и стояла прислуга. Федя слышал восторженный возглас Фени: