И любовью Своею отметил.
Ты избрал нас, Господь, среди прочих людей,
Утвердил нас под солнцем упрямо…
Видишь, мальчик стоит над могилой своей
Потому лишь, что он от рожденья еврей,
Кровь его — как вода в этом мире зверей.
Просит он: «Не смотри, моя мама!»
Плаха залита кровью, зазубрен топор,
А святейший отец в Ватикане
Не желает покинуть прекрасный собор —
Поглядеть на погром, на закланье.
Постоять хоть часок — может, Бог что простит —
Там, где агнец разнузданным миром забыт,
Где дитя
над могилой
стоит.
Помнит мир о сокровищах прошлых веков —
Ведь наследие предков бесценно.
А хрустальные чаши ребячьих голов
Изуверы
дробят
о стены!
Крик последний звенит «Мама, ты не гляди,
Это зрелище — не для женщин.
Мы ведь тоже солдаты на этом пути,
Только ростом пока что поменьше».
И, казалось, кричит разможженная плоть:
«Бог отцов наших, платим мы кровью:
Средь народов земли Ты избрал нас, Господь,
Ты отметил нас трудной любовью.
Ты, Господь, из мильонов детей нас избрал
Пред Тобой нынче гибнем мы, Боже,
Нашу кровь Ты в огромные чаши собрал —
Потому что ведь некому больше.
Запах крови вдыхая, как запах вина,
Всю до капли собрав ее, Боже,
Ты взыщи ее с наших убийц — и сполна.
С большинства молчаливого — тоже».
Молитва о местиПеревод с иврита Александра Пэнна
…За то, что
он живым зарывал меня в землю и жег,
и состарился я, словно древнее небо,
дай мне ненависть — серую, как мешок,
тяжелую — и вдвоем не поднять ее чтобы.
Я к живущим врагам заявлюсь неживой
и над ними луной взойду полной:
они полем и лесом гнались за мной —
буду гнать их и лесом, и полем.
И увидят мучители мести лицо,
жертва встанет казнить палача,
и тот, кто считался давно мертвецом,
как хищник вернется и как саранча[55].
Бог-отмститель, восстань! Из могильной земли
вопиет кровь убитых. Простри свою длань!
Встань, же Отче! Карай!
Ведь на то Ты отец. —
Есть предел униженью, есть мукам конец!
Иль о многом прошу? Только б этой рукой
дотянуться к их горлу, Отец дорогой.
Или золото ищет в их доме Твой сын?
Лишь зеницу их ока ищет Твой сын.
Тяжела его горечь, его сердце в золе,
он истоптан врагом на горячей земле,
но, оплеванный весь,
он твердил: грянет месть!
Заставляли молчать — предавался мечтам,
повторяя в душе Твой обет: Аз воздам!
В день, когда Твоя месть вспыхнет праздничным светом,
пусть оставшимся глазом увидит все это.
Но будь радость его велика — не снести —
не проси его: сжалься! помилуй! прости!
Не забудь, не забудь, как терзали его,
как по сотне бросались на одного…
Прими благосклонно месть сынов и отцов.
Благословен Ты, Господь мертвецов!
(1942)
Евгений ЕвтушенкоБабий Яр
Над Бабьим Яром[56] памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас —
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне — следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус[57] —
это я.
Мещанство —
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется —
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» —
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! —
Я знаю —
ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя «Союзом русского народа»!
Мне кажется —
я — это Анна Франк[58],
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много —
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся — это гулы
самой весны —
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет — это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я —
каждый здесь расстрелянный старик.
Я —
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому —
я настоящий русский!
(1961)
Эли ВизельДиалогиИнтермеццо из романа «Одно поколение спустя»Перевод с английского Зои Копельман
Диалоги, интермеццо I
Как давно ты оказался тут?
Вчера.
Только вчера?
Нет. Я всегда был тут. Я будто здесь родился.
Родился? Ну и словечко ты выбрал для такого места!
Это самое правдивое из всех слов.
Тем не менее, ты все-таки ими пользуешься, а?
Все меньше и меньше.
Тебя утомляет разговор?
Не то: слова связывают, тогда как я хочу убежать.
И тебе удается?
Иногда.
Как?
С помощью образов.
Каких образов?
Из прожитой жизни.
Когда? Где?
Дума. Прежде.
Значит, было прежде?
Да. Полагаю, что да. Надеюсь.
И ты туда возвращаешься?
Полагаю, что да. Надеюсь.
Чтобы… что там делать?
Есть.
И это все?
Да. Есть и снова есть. Вместе с родителями. То, что мы ели в Субботу. Вместе с друзьями, гостями, нищими-попрошайками, забредшими в наш город. Белый хлеб, рыбу, овощи. Есть медленно, очень медленно. Жевать. Вдыхать этот запах. Фрукты. Сласти. Много-много всего. Есть с утра и до вечера.
И это все, о чем ты думаешь?
Это все, что я могу разглядеть.
А будущее? Неужели ты никогда не думаешь о будущем?
Да, конечно. Вечерний суп, утренний сухой хлеб: разве это не будущее? В мыслях, я уже проглотил свой суп, я уже дожевал свой хлеб. Будущего больше нет.
Кто ты?
Номер.
А твое имя?
Нету. Его сдуло. Унесло в небо. Посмотри наверх. Небо черно — черно от имен.
Мне не видно неба. Колючая проволока заслоняет.
А вот я его вижу. Смотрю на колючую проволоку и знаю — то, что я вижу, и есть небо.
Ты хочешь сказать, что и наверху у них есть колючая проволока?
Конечно.
И все, что к ней прилагается?
Почти все.
Мучители? Экзекуторы? Жертвы, не имеющие ни сил, ни желания сопротивляться, улыбаться теням?
Я же говорю вам: там все то же самое, что и здесь.
Тогда мы пропали.
Разве мы одни?
Сколько тебе лет?
Пятнадцать. Или больше. А может, меньше. Не знаю. А вам?
Мне пятьдесят.
Завидую вам. Вы выглядите моложе.
А ты, ты выглядишь старше.
Как ни смотри, оба мы ошибаемся. Я в этом уверен. Мне пятьдесят, а вам пятнадцать. Не возражаете?
Отнюдь. Ты или я, не все ли равно. Скажи лучше: ты знаешь, кто ты?
Нет. А вы?
И я не знаю.
Но вы по крайней мере уверены, что существуете?
Я — нет. А ты?
Нет. Я тоже не уверен.
Но наши лица? С ними-то что случилось?
Это маски. Их одолжили тому, у кого нет лица
Ты спишь?
Нет. Это что-то другое.
Ты грезишь? С открытыми глазами? Отдаешься на волю своего неуемного воображения? Стараешься почувствовать себя человеком, заполнить пустоту?
Для этого я слишком слаб.
Тогда что же ты делаешь? Глаза твои широко раскрыты.
Я играю.
Ты — что?
Я играю в шахматы.
С кем?
Не знаю.
А кто выигрывает?
Этого я тоже не знаю. Знаю только, кто проигрывает.
Эй, ты там! Ты вроде молишься?
Не угадали.
Твои губы шевелятся.