цеэнауреэна[80], и большая доска, на которой она катала тесто, а главное, были там три мешка, набитые перьями из гусиных задов, которые бабка Хени протащила за собой через полмира на кораблях и поездах и во всяких страшных опасностях, только для того, чтобы сделать из них пуховое одеяло в Эрец-Исраэль, чтоб у ней не мерзли ноги, ну, а когда она сюда приехала, что выяснилось? — выяснилось, что тетя Итка и Шимек, которые приехали перед ней и сразу тут разбогатели, уже купили ей двуспальное одеяло из пуха, и перья остались в подвале и сразу покрылись плесенью и всякой холерой, но у нас таких вещей не выбрасывают, а главное, что в сундуке внизу была тетрадь со всякими записями, которые бабушка писала на идише, вроде этаких воспоминаний, которые у нее еще были, когда у нее еще была память, но Мумик помнил еще, что однажды, еще до того, как он вообще научился читать, пока еще не стал алтер коп — то есть головой старика и мудреца, бабка показала ему страницу из старой-престарой газеты, а там был написан рассказ, который брат бабушки Хени, этот самый Аншель, написал небось сто лет назад (примерно), и мать тогда рассердилась на бабушку за то, что она забивает ребенку голову вещами, которых уже нет, и которые нечего вспоминать…
…Папа и мама Мумика решили, что дедушка будет жить в комнатке, которая принадлежала бабке Хени, но, кроме этого, он на нее совсем не походил. Он не мог сидеть даже полминуты спокойно, и даже когда спал, все время вертелся и разговаривал во сне, а руки все дергаются и прыгают. Очень быстро выяснилось, что нельзя держать его дома взаперти, потому что тогда он начинал плакать и кричать, и поэтому ему дали полную волю. По утрам, когда папа и мама уходили в лотерейную банку, а Мумик в школу, дедушка Аншель разгуливал у перекрестка, а когда уставал, усаживался на зеленую скамейку, напротив Беллиной кофейни и беседовал сам с собой. Он жил у Мумика и родителей ровно пять месяцев, а потом исчез. В ту неделю, когда он приехал, Мумик начал срисовывать его для марок королевства, а под рисунком написал (чтобы уважить дедушку) такие слова: «Аншель Вассерман, ивритский писатель. Погиб в Катастрофе». Белла угощала дедушку стаканом слабого чая, и деликатно напоминала ему, что ему медарф пишн[81], господин Вассерман, и уводила его, как ребенка, в свою уборную. Белла ведь просто ангел небесный. Ее муж, Хезкель Маркус, давным-давно помер, и оставил ее одну с Иегошуа, который был грудным ребенком, и наполовину мишигенер[82]-. И она сама этими вот десятью пальцами вывела его в офицеры высокого ранга и к тому же с дипломом. Кроме Иегошуа, Хезкель оставил ей в наследство своего отца, старого господина Аарона Маркуса, который — золь эр заин гезунт ун штарк, чтоб он был здоров и крепок, — был болен и слаб, и не соображал, что с ним делается, и почти не слезал с кровати, и Белла, хотя у Хезкеля она была как царица, и дома он ей даже стакан не позволял переставить отсюда сюда, так когда он помер, она, понятно, не сидела дома, задрав ноги, а сходу пошла работать в лавчонку, чтоб хотя бы сохранить постоянных посетителей, и даже расширила ее, и добавила еще три столика, и принесла в придачу кран для содовой воды и кофейную машину, и она стояла там на ногах с утра до ночи, и харкала кровью, и только подушка ее знала, сколько слез она пролила, но Иегошуа никогда не лег спать голодным, а от тяжелой работы еще никто не помер.
В своем кафе Белла подавала легкие и изысканные завтраки и домашние обеды для людей, знающих толк в еде. Мумик в точности помнил эти слова, потому что он составлял для Беллы меню трижды (для трех столов) и еще нарисовал на нем толстых людей, которые улыбались, оттого что кушали у Беллы. В этом кафе имелось, понятно, домашнее печенье, которое было посвежее самой Беллы, как она сама поясняла тем, кто спрашивал, да только та беда, что очень мало кто спрашивал, потому что люди почти не заходили в кафе. Только рабочие-марокканцы, которые строили новые кварталы в Бейт-Мазмиль, приходили в десять утра, чтобы купить бутылку молока, малость хлеба и кефир, и еще несколько постоянных посетителей с перекрестка, и Мумик заходил, понятное дело. Только он без денег. Другие люди не приходили за покупками, потому что в то время в центре города уже открыли новый модерный супермаркет, и тот, кто покупал там на тридцать лир, получал в подарок пробковые подстаканники, словно всю свою жизнь он распивал чаи с подстаканниками у королевны, и всех тянет туда, будто там раздают золото, а не селедку с редькой, а еще потому, что каждый получает у них лимузин — этакую железную тележку, чтоб всех их повывезли в этой тележке, говорит Белла, хотя на самом деле не сердится, и всегда, когда она говорит о супермаркете, Мумик краснеет, и смотрит в сторону, потому что и он иногда заходит туда, и смотрит на всякие лампы и покупные товары, и как работают и звенят автоматические кассы, и как убивают карпов в рыбном садке, только то, что ее забросили все покупатели, ее не колышет (так Белла говорит), богатой она уже, видно, не станет, ну и что, разве Рокфеллер съедает по два обеда? Ротшильд, что, спит на двух койках? Нет, ее волнует безработица и скука, если так будет продолжаться, она устроится хоть уборщицей, лишь бы не сидеть впустую, потому как что ей остается делать, ведь в Голливуд она в этом году уже не поедет, видать, из-за своих ног, и Мерилин Монро может и дальше спать спокойно со своим новым еврейским мужем[83]. Белла сидела целыми днями за одним из пустых столиков, читала «Лаиша» и «Едиот ахронот» и курила сигареты «Савьон» одну за другой. Она ничего не боялась и каждому говорила правду в лицо. Так было и с инспекторами из муниципалитета, которые пришли, чтобы выбросить Макса и Морица из подвала, и Белла поговорила с ними так, что у них от этого проснется совесть на всю жизнь, но даже и Бен-Гуриона она не боялась, и когда говорила о нем, называла его «диктаторишкой из Плонска»[84], но не обо всем она так говорила, потому что нужно помнить, что она, как все взрослые, которых знал Мумик, приехала из страны под названием Там, а о ней негоже говорить слишком много, разрешается только думать про себя и испускать вздохи — такие долгие крехцы, о-о-о-о-й, так они все делают, но Белла все же малость другая, и Мумик узнал от нее много важного про ту страну, хотя и ей, понятно, запрещалось разглашать тайны, однако пару раз она намекала ему насчет дома, в котором жили ее родители в стране Там, и это от Беллы Мумик впервые услышал о нацистском зверье.
…Ну да, по правде говоря, вначале Мумик думал, что Белла действительно имеет в виду какое-то сказочное чудовище или огромного динозавра, который раньше жил на свете и все его боялись. Но он не очень-то приставал с вопросами. И вот, когда прибыл новый дедушка, и родители Мумика стали еще несчастнее и мучились, и кричали по ночам, и уже нельзя было все это вынести, Мумик решил снова порасспросить Беллу, и Белла хмуро ответила, что о некоторых вещах, слава Богу, он в свои девять лет знать не должен, и беспокойными пальцами расстегнула ему верхнюю пуговицу на рубахе, и сказала, что на него даже глядеть душно, но Мумик решил заупрямиться и внятно спросил ее, что это в точности за зверь такой — нацистская зверюга (ведь он прекрасно знал, что на свете больше не осталось сказочных зверей и, конечно же, не осталось динозавров), и Белла выпустила длинный дым из сигареты, и потом с силой раздавила ее в пепельнице, и издала крехц, и посмотрела на него, и потом скривила губы, и не хотела отвечать, и все же у нее это вырвалось, и она сказала, что нацистскую зверюгу можно вырастить из любого зверя, если только он получит нужный уход и нужное питание, и тогда она сразу же закурила другую сигарету, а пальцы у нее немного дрожали, и Мумик понял, что больше он ничего из нее не выжмет, и вышел на улицу задумавшись, и волок свой ранец по мокрому тротуару, и застегнулся, не почувствовав верхней пуговицы, и тогда остановился, и посмотрел на дедушку Аншеля, который как всегда сидел на зеленой скамейке по другую сторону узкого шоссе и был занят собой, и спорил руками с тем, кого вообще нельзя увидеть и кто не давал ему ни минуты покоя, но самое интересное, что на скамейке дедушка уже сидел не один.
Вышло так, что в последние дни, хотя сам-то дедушка вообще этого не заметил, он начал притягивать к себе всяких и разных людей. Причем таких стариков, что до сих пор их почти не замечали на перекрестке, а если замечали, старались не разговаривать с ними, Гинзбурга и Зайдмана, например, которые приходили к нему и смотрели на него вблизи, и Зайдман сразу же начинал делать такие же движения, как дедушка, потому что он всегда делает так, как те люди, которых он видит, и пришел еще Едидия Мунин, который живет и спит по ночам в пустой синагоге вместе со всеми святыми мучениками. Этот Едидия Мунин ходит, раскорячась из-за грыжи, и носит две пары очков, одну поверх другой, одна пара — солнечных, а другая нет, и детям строго запрещается приближаться к нему, потому что он извращенец, но Мумик знал, что Мунин, в общем, хороший дядька, что все, чего он хочет, это полюбить какую-нибудь из воспитанной и знаменитой семьи и сделать ей детей по своему собственному способу, и для этого Мумик тайно вырезает для него каждую пятницу из Беллиной газеты брачные объявления известной и модерной свахи госпожи Эстер Левин, лучшей в Израиле специалистки по связям с заграничными туристами, но не дай Бог, чтоб про это кто узнал. Ладно, а потом на перекресток вышел еще господин Аарон Маркус, отец Беллиного Хезкеля, которого уже десять лет не видали и все у нас уже отчитали по нему кадиш, а вот он живой, и одет красиво и элегантно (ну уж Белла-то не даст ему выйти на улицу в тряпье, ясное дело), и только лицо у него такое, что лучше б не глядеть, все время дергается и кривится и морщится в тысяча и одной странной гримасе, так что и глядеть-то отвратно. И пришла госпожа Ханна Цитрин, муж которой, портной, бросил ее и убежал, да сотрется имя его, и оставил ее заживо вдовой, так она всегда голосила на все лады, и счастье еще, что пришли лепарации, потому что иначе она б померла здесь с голоду, Господи помилуй, потому что портной,