Это было отступление. Важно то, что когда спектакль показали прессе две недели назад, он получил куда больше пинков, чем похвал. Хвалили постановку, но сама пьеса заслужила эпитеты вроде «расистская», «политкорректная» и «фашистская». Честно говоря, мне кажется, что тот, кто это сказал, просто что-то напутал.
И всё это о пьесе по роману, который отлично приняли во всем мире год назад, а в этом году наградили медалью Принца, присуждаемой Американской ассоциацией библиотекарей. Это высочайшая американская награда в области литературы для подростков, которую может получить британский автор. Я знаю некоторых из этих библиотекарей. Крепкие орешки. Расизм, фашизм и персональные компьютеры бы не прошли.
Мне стало так грустно, что мои знакомые писатели собрали маленькую группу поддержки, которая твердила «не обращай внимания на критиков» и напоминала, что автора ни в чем не обвиняют.
Я не видел предварительных показов. Труппа Национального театра заявила, что не хочет показывать мне пьесу, пока не отрепетирует ее как следует. Кроме того, они ясно дали понять, что у меня нет права голоса в вопросах режиссуры.
Причина в том, что «написать пьесу – совсем не то, что написать книгу». Это правда. Писать пьесы – совсем другое дело, и оно, на мой взгляд, легче. В распоряжении драматурга множество средств – звук, свет, движение, музыка – и множество людей. У автора книг есть только жалкий алфавит. И не бывает прогонов, которые помогли бы исправить неудачи. Мы делаем всё что можем, нажимаем кнопку «отправить» и молимся.
Множество шпионов в различных обличиях приносили мне сведения с фронта: идет негладко, за действием сложно уследить, непонятно, даже если читал книгу, слишком много танцев, есть и плохое, и хорошее, не хватает объяснений, не хватает объяснений, не хватает объяснений (я написал это три раза, потому что мне постоянно это говорили), актеры много работают, но шанса у пьесы нет. Никто не сказал мне, что ему не нравится. Мне говорили, что нужно приложить усилия, чтобы тебе это понравилось. Странно, но при этом они говорили мне, что пьеса удостоилась оваций.
Так что вчера я направился в театр, как Уайетт Эрп – на излишне тихую улочку, держа палец на спусковом крючке. Вот что я обнаружил: «Народ» очень хорош. Да, надо следить за действием, но, согласно словам главного шпиона, это довольно просто. Кокс, главный злодей, зачем-то обзавелся предысторией. В книге он жестокий психопат, почти что стихийное бедствие. Я хотел сделать его не то что двухмерным, а вообще одномерным воплощением зла. Есть пара мест, где законы сцены диктуют свое. Если вы хотите, чтобы викторианская девочка во время музыкального номера отпилила кому-то ногу, очень важно, чтобы аудитория понимала, зачем это делается. Беженцы, добравшиеся до острова после ужасных лишений, должны выглядеть умирающими – тогда ампутация будет выглядеть органично. Насколько я могу судить, в финале не хватает примерно двадцати слов, которые бы подчеркнули эту сложную и очень хрупкую сцену. В общем, мне понравилось. Ничего не могу с этим поделать. Это не моя книга. Многое изменилось. Роман «Народ» шепчет то, что пьеса «Народ» кричит. Это потому, что книга должна достать до ваших глаз, а пьеса – до задних рядов кресел. Увеличение громкости многое меняет. Экспозиция, которую можно было осторожно развернуть с помощью голоса автора и внутреннего монолога героя, занявшего целую страницу, на сцене должна уложиться в несколько секунд. В книге есть время убедиться, что читатель – или даже рецензент – видит разницу между дедушками – усопшими предками племени и птицами-дедушками, стервятниками, а в пьесе они сливаются, но это не так и плохо. Отдавая должное Марку Рейвенхиллу (автору адаптации), должен заметить, что полноценное воплощение «Народа» на сцене потребовало бы спектакля вагнеровских масштабов. Многое, к сожалению, пришлось опустить. В таком виде пьесу можно было бы еще немного улучшить, но я, готовый прийти в ужас, был ей очарован. Зал был полон на две трети – не так плохо для среды, на мой взгляд. Люди всхлипывали, вздыхали, радовались и плакали, и всё в нужных местах. Я вдруг понял, что смотрю странную викторианскую мелодраму двадцать первого века.
После спектакля я говорил с кучей людей и дал кучу автографов и не услышал ни одного дурного слова. Даже пожилая пара, которая снизошла до меня с сообщением о том, что они не всё поняли, казалась весьма довольной тем, что в пьесе вообще было что понимать, пусть и не лично для них.
И, конечно, такого цунами аплодисментов не постыдился бы ни один театр в стране. Я не рекламирую Национальный театр. Не забывайте, что автор не виноват ни в чем. Они могли бы прислушаться ко мне раньше, но я должен признать, что мы дружелюбно побеседовали о возможных маленьких изменениях, которые помогли бы публике лучше понять пьесу. Возможно, я не совсем бесполезен. Но актеры были чудесны, и я точно видел на сцене «Народ», пусть и слегка запыхавшийся. Я посмотрю его еще раз. Может быть, даже не один.
Доктор Кто?
Благодарственная речь при получении почетной степени Портсмутского университета, 2001 год
Уже девять раз британские университеты испытывали приступы безумия, во время которых присуждали мне почетную степень доктора литературы.
У меня сложилась традиция отвечать им той же любезностью. Какой-нибудь подходящий преподаватель получает степень в Незримом университете (а еще значок и симпатичный шарф). Все смеются, в газетах печатают фотографию, все довольны. Раньше я произносил речь на латыни или на ее плоскомировом эквиваленте, который по странному совпадению похож на очень плохую латынь. Но чтобы люди это заметили, она должна стать еще хуже. Джек Коэн из Уорвикского университета обратил внимание на «habeum tonsorius per Alberto Einstineum».
Так эта речь прозвучала бы на английском в тот счастливый день в Портсмуте.
Ректор, уважаемые преподаватели, гости, студенты и выпускники, надеюсь, никто не обидится, если я скажу, что сегодня мы чествуем невежество. Невежество – недооцененный человеческий талант, но мы единственные из животных, которые могут найти ему применение. Мы оказались здесь, начав с невежества.
Так было не всегда. Несколько тысяч лет назад мы знали всё. Откуда взялся мир, для чего он сотворен, каково наше место… всё. Всё было рядом, в историях стариков у костра или в огромной книге. Вопросов не осталось, всё понятно.
Но теперь мы знаем, что существует огромное количество вещей, которых мы просто не знаем. Университеты хорошо поработали в этой сфере. Подумайте только: вы приезжаете в университет, пятерки сверкают в вашем аттестате, и вы, в принципе, во всем уже разобрались. И первое, что вам говорят – ладно, второе, сначала вам рассказывают, где туалеты и всё такое – то, что вы знаете сейчас, не столько истина, сколько взгляд на вещи. За три года вы узнаёте, что существует огромное количество неизвестных вам вещей, и в этот момент вам вручают диплом и выпихивают вас на улицу. Невежество – отличная штука. Это состояние, в которое вы должны прийти, чтобы чему-то научиться.
Молодцы, что выжили. Спасибо вам, ректор, от имени выпускников и от моего собственного.
Я не совсем понимаю, почему вы дали мне степень доктора литературы. Основное, что я сделал для литературы, – отрицал при каждом удобном случае, что я ее пишу. Так или иначе, я польщен. Подозреваю, что это награда за настойчивость. Я пишу книги о Плоском мире почти двадцать лет. Надеюсь, что они доставили удовольствие миллионам людей, и – мне это кажется почти несправедливым – они точно принесли удовольствие и деньги одному. Они десятки раз возили меня в путешествия, в честь меня назвали вид черепах (боюсь, вымерший вид), и я подписал, пожалуй, больше трехсот тысяч книг. Однажды я даже подписывал книги в тропиках Борнео. Пришло три человека. Четыре, если считать орангутанга, а его надо посчитать.
Я всегда думал, как бы сложилась жизнь, если бы в местной газете не открылась вакансия журналиста и я бы поступил в университет. Наверняка я бы пил дешевое пиво. С другой стороны, дело было в конце шестидесятых. Как мы знаем от наших политиков, в это время в университетах учили только тому, как не затягиваться. Возможно, я бы сделал правильный выбор. Так или иначе, я получил свою степень. Наверное, теперь я могу кинуть шапку в воздух, как мне всегда хотелось. Спасибо вам большое от всех них и от меня. Спасибо. А теперь маленькое, но важное изменение утвержденной программы.
Я не учился в университете, но компенсировал это, заполучив свой собственный. Незримый университет – лучшее учебное заведение для волшебников. Он появился около восемнадцати лет назад в первой книге о Плоском мире и с тех пор становится реальнее с каждым днем. Я имею там некоторое влияние и поэтому надавил на аркканцлера. Он позволил мне провести небольшую ответную церемонию, чтобы укрепить связь между двумя крупнейшими образовательными центрами. Профессор Майкл Пейдж, прошу вас выйти вперед.
Майкл слишком худ для настоящего волшебника, но он впечатлил меня своим чувством юмора – при том, что он бухгалтер. Подобное достижение явно заслуживает почетной степени волшебства. Чтобы произвести его в члены Незримого университета, необходимо, разумеется… официальная шляпа… официальный шарф с гербом университета… и восьмиугольный значок, который носят все выпускники. Теперь, профессор, вы causas diabolici volentus, почетный доктор болтовни. Из-за отсутствия дара предвидения вам придется ставить после своего имени буквы ДБ, но я уверен, что это небольшая цена за величие.
Спасибо вам, ректор, дамы и господа.
Немного о шляпах
«Сандей телеграф ревью», 8 июля 2001 года
Я люблю шляпы, особенно черные широкополые «луизианы», которые большинство людей называет «федорами». Я происхожу из семьи, мужчины в которой лысеют к двадцати пяти годам, и предпочитаю иметь между своими мозгами и Господом что-то еще, кроме костей черепа.